— Но здесь нет даты и часа начала всей операции.

— Я не обратил внимания, — с огорченным видом ответил Хельмут Браун. — Мне будет очень трудно узнать это. Я и так очень рисковал, добывая папку.

Инга, внимательно наблюдавшая за мной, снова принялась разглядывать свои ногти. На ее лице я лишь мог прочесть, что все это ее очень тревожило. Лицо Брауна выражало обиду.

— В Сахаре сейчас действительно работает испытательная группа, — задумчиво заметил я, — но никто не знает, когда там будет взорвана бомба.

— Мы можем предполагать, герр Квиллер, что это вопрос нескольких дней.

Я подошел к Брауну и спросил:

— С какой целью вы достали эту папку и что заставило вас решиться показать ее мне?

Все еще не поднимая рук и смотря мне прямо в глаза, Браун ответил:

— Я друг Инги, и она знает, что я борюсь с «Фениксом». Она рассказала мне о вас. Я хотел сделать что-нибудь конкретное, и после многих лет пассивного сопротивления нацистам такая возможность представилась. Сам я ничего с этой папкой сделать не могу, а вы можете, и поэтому я принес ее вам.

Инга насторожилась и что-то прошептала, Браун взглянул вначале на нее, потом подбежал к двери и, наклонившись, прислушался.

Шестьдесят секунд могут тянуться очень долго, а молчание продолжалось больше; Браун все еще стоял у двери, прислушиваясь. Инга быда рядом со мной, но я на нее не смотрел, а пытался разобраться в том, что же тут происходило.

Перед людьми моей профессии иногда встает исключительно сильный соблазн рискнуть и все поставить на одну карту. Именно в таком состоянии я сейчас находился. Однако мы никогда не рискуем вслепую. Перед тем как принять решение и пойти на риск, тем более значительный, мы должны быть хоть в чем-то уверены или твердо что-то знать. Сейчас же дело обстояло так.

Я теперь знал, почему за «Брюннен-баром» не велось наблюдения в тот вечер, когда Октобер бйл у Инги. Теперь я знал, почему был убит Солли. Я понял, почему Инга была сегодня в красном. Я понял также, почему так легко и просто мне дали ознакомиться с документами о подготовке операции «Трамплин».

И все же человек иногда в результате недостаточного обдумывания делает выводы, которые ему кажутся бесспорными. Бывает и так, что факты, имеющиеся в нашем распоряжении, настолько идеально подходят друг к другу, что мы отбрасываем некоторые детали, так как считаем, что они нарушают общую картину или вообще являются лишними. Вот поэтому так трудно сделать решительную ставку, и ясно, что такой риск должен быть тщательно рассчитан.

Браун выпрямился и от двери подошел к нам.

— Я очень легко пугаюсь, — шепотом сообщил он, — но ничего не могу с собой поделать. Я мог бы действовать более эффективно, если бы так не боялся.

— Ничего, у вас и сейчас получается неплохо,— ответил я, показывая взглядом на папку.

Это, видимо, ободрило его, и он спросил:

— Вы передадите это своим?

— Да, как только получу подтверждение. Начальство требует, чтобы мы проверяли информацию сразу после получения ее от первичного источника. Содержание этой информации таково, что времени у нас в обрез.

— Да, но как же вы получите такое подтверждение?

— Отправлюсь в центр «Феникса». Теперь мне известно, что он находится в доме у Грюневальд-ского моста.

Уголком глаза я заметил, как вздрогнула Инга.

ГЛАВА 19. ЛЖЕСВЯТЫНЯ

— Но вы же не уйдете оттуда живым! — воскликнул Браун.

Инга снова вздрогнула.

Я взял папку, но Браун поднял руку,

— Прошу вас, не ходите. Если вы все же решите пойти, умоляю — не берите с собой папку.

— Не беспокойтесь, я не скажу, откуда она у меня.

— Герр Квиллер, вы не понимаете... Руководители «Феникса» начнут выяснять, кто похитил папку, и обнаружат, что она побывала в руках у меня и Инги. Прошу вас, — повторил он, волнуясь.

— Ну хорошо, — ответил я и бросил папку на столик. — Вы сможете показать ее мне после моего возвращения?

— Вы не вернетесь, — вздохнул Браун и умоляюще взглянул на Ингу.

Однако она повернулась и вышла из комнаты, но тут же возвратилась уже в пальто полувоенного покроя, в котором она могла сойти за кого угодно — за мужчину, несмотря на шапку волос яркого цвета, за женщину или за языческую Жанну д’Арк.

— Мы идем вместе, — заявила она.

— Но, Инга... — беспомощно пролепетал Браун и зажмурился.

Он не двинулся с места, когда мы вышли из квартиры. Кто-то в лифте уже закрывал дверцу кабины, но, увидев нас, задержался, чтобы мы могли опуститься вместе, В отделанном мрамором безлюдном вестибюле мы пропустили его вперед в качестве ответной любезности; от стен гулко отражались звуки наших шагов.

Мы пошли по мостовой, но вскоре услыхали за собой чьи-то торопливые шаги и оглянулись. Нас догонял Браун.

— Герр Квиллер... — начал он, но, видя, что мы не обращаем на него внимания, замолчал, успев лишь сказать еще: — Инга...

Мы подозвали такси, он уселся в машину вместо с нами.

Вечер был прохладный и ясный, и я хорошо видел улицы, по которым мы проезжали. Люди занимались своими делами, ярко горели огни, словно они никогда не гасли и никогда в будущем не погаснут, однако недалеко отсюда, у разделявшей город стены, в развалинах, на ничейной земле, я часто видел кроликов, сновавших среди колючей проволоки в тени железобетонных дотов. Интересно, что и в Лондоне между Пиккадилли и Лейстер-сквером тоже есть такой же тихий уголок, где спокойно резвятся кролики, не боясь человека.

— Грюневальдбрюк, — сказал я таксисту.

Кеннет Линдсэй Джоунс тоже был близок к цели, и ему «удалось узнать кое-что о местонахождении их штаб-квартиры». У него сложилось «исключительно сложное положение», и он предупредил Центр, что, возможно, не сможет отправлять донесения и даже слушать передачу «Биржевого бюллетеня». Джоунс попытался проверить полученную им информацию, и нацисты, опасаясь, что он все же проникнет в их штаб-квартиру, застрелили его и сбросили в Грюневальд, находящийся к ним ближе всего. И меня они сбросили в это же озеро.

Сейчас мы ехали к дому у моста с одиноким платаном рядом; я видел этот платан из окна, когда был привязан к обитому парчой креслу.

Слева от нас оказалась полоска воды; я принялся считать улицы с другой стороны, начиная от Вердерштрассе, которую запомнил. Браун зашевелился, нагнулся к таксисту и велел ему остановиться.

— Дальше я не поеду, — заявил он. — Мне все время будет казаться, что вы проговоритесь и выдадите меня, и в ожидании этого я умру от страха. Ради бога, не проговоритесь... — Он выбрался из такси.

Единственная видная сейчас звезда и мост, соединявший берега горловины озера, остались слева от нас; дом, стоявший на другой стороне, был погружен. в темноту. Около платана светил уличный фонарь.

— Отсюда мы можем дойти пешком, — предложил я Инге.

Инга сидела выпрямившись, и ее лицо в темноте казалось безжизненным. Я вышел из машины, расплатился с водителем и подождал Ингу. Выходя, она чуть не упала, словно ее не держали ноги. Я понимал ее самочувствие.

Инга, видимо, хотела что-то сказать, но передумала: мы были не одни. Такси умчалось, но недалеко от нас двигались какие-то тени. Вечер был такой тихий, что мы могли слышать самый слабый шепот. Звуки становились еще более отчетливыми, если мы останавливались. Мы вместе вошли в ворота, а затем в дом; из тени от винтовой лестницы, освещенной лампочкой над дверями, показался человек, позади нас — другой; все мы молча поднялись по ступенькам.

Раздался стук закрывшихся дверей, у меня мелькнула мысль, что карты сданы, игра началась, я сделал свою ставку и должен нести ответственность за последствия.

Казалось, что никто не знает, что с нами делать; в комнате было три двери, у каждой стоял человек в темном костюме, но ни один из них на нас не смотрел. На этот раз в огромном, скудно, как в монастыре, обставленном холле украшений в стиле барокко не было.

— Покажи мне свое святилище, — сказал я Инге, полагая, что это заставит ее взять себя в руки.

Зрачки больших глаз Инги от света расширялись и сжимались. Она отступила от меня на шаг.

— Ты все еще надеешься выбраться отсюда живым? — спросила она.

— Да.

Инга промолчала. Она хотела что-то сказать, но откуда-то издалека послышались шаги. Судя по приближавшимся к нам звукам, в ногу шли двое, так и не научившиеся ходить иначе.

— Следуйте за нами, — распорядился один из пришедших.

Пятнадцать ступенек лестницы, мезонин, еще десять ступенек... Сведения механически регистрировались в памяти вместе с другой информацией: от платана до ворот — шесть шагов; ворота высотой футов шесть, закрываются засовами на подшипниках; от ворот до большой винтовой лестницы — двадцать семь шагов; кустарник может быть хорошим прикрытием; на фасаде дома — два балкона; от двойных дверей до другой лестницы — девятнадцать шагов и так далее...

Мы прошли еще через несколько дверей, на которых мелькали наши тени.

Наконец наши провожатые постучались и попросили разрешения войти. Получив разрешение, данное лающей скороговоркой, они щелкнули каблуками, и я вновь услышал отвратительное хрюканье: «Хайль Гитлер!» — от которого был избавлен все последние двадцать лет. Распахнулись двери, и я понял, что опять попал в «третий рейх».

На этот раз мы оказались в оперативной комнате, очень похожей на командный пункт, а не в той, в которой я был раньше. На стене от пола до потолка висела карта Европы футов в тридцать шириной, освещенная несколькими сильными лампами. Часть комнаты занимал огромный стол-планшет, закрытый чехлом. Большие занавеси из черного бархата с бело-красной свастикой на них скрывали одну из стен.

Над письменным столом, за которым сидел полный человек, висел написанный масляными красками портрет, искусно освещенный лампочками, скрытыми в выпуклой раме; сходство было неплохим, хотя линии безвольного в жизни рта умело изменены, а к выражению глаз добавлены признаки человечности, которой они никогда не отличались. В нижней части рамы выпуклыми позолоченными буквами готического шрифта было написано: «Наш великий фюрер».