Ресторан был полон, и я, делая вид, что расправляюсь со свиной котлетой, обдумывал сообщение Джоунса.

Джоунс явно достиг того же этапа, что сейчас я, и попросил резидентуру (так же как я час назад Поля) не мешать ему. Потом он проник в штаб-квартиру «Феникса» и тем самым подписал себе смертный приговор.

«...мне удалось узнать кое-что о местонахождении их штаб-квартиры...»

Тем самым Джоунс стал опасен для нацистов, и они расправились с ним. Несомненно, он узнал адрес штаб-квартиры «Феникса». Я тоже там побывал, и, хотя фашисты приняли все меры, чтобы скрыть от меня адрес, мне теперь было известно, где она находится.

Я вложил документ в конверт с уже написанным на нем адресом «Евросаунда». Официант подал счет, я расплатился, вышел в уборную и перочинным ножом достал шифровку Ротштейна. В почтовый ящик на углу недалеко от ресторана я бросил, как обещал, конверт с донесением Джоунса. Потом быстро обошел вокруг квартала и убедился, что за мной никто не следит. После встречи с Полем я заезжал в «Центральную», и оттуда до ресторана за мной следовала маленькая серая машина, которая сейчас стояла через пять машин от моего БМВ. Я не располагал временем, необходимым, чтобы оторваться от слежки, и не мог рисковать документом. На перекрестке стоял постовой полицейский. Я подошел к нему и показал пропуск в комиссию «Зет», полученный от капитана Штеттнера. Вообще-то говоря, этот пропуск открывал мне доступ лишь к архиву и в технические отделы комиссии, но сейчас это значения не имело.

— У меня есть основания полагать, что вон та серая машина БНЛМ-11 на другой стороне улицы — краденая. Может быть, вы проверите документы водителя?

Мы вместе перешли улицу, но, когда поравнялись с моей машиной, я отстал и сел за руль. Уже отъезжая, я увидел в зеркальце, что полицейский проверяет документы у водителя БНЛМ-11.

Для замены БМВ в прокатном бюро потребовалось не меньше получаса, но я понимал, что, пытаясь скрыться от наблюдения, я потерял бы значительно больше времени. Зато теперь я располагал другой машиной, то есть несколько замаскировался. Я не мог рисковать — при мне был важный документ, а кроме того, как в свое время написал Джоунс, «я попал в исключительное положение».

Миллионы жизней, сказал Поль. Да, миллионы, но плюс одна, моя собственная. Я тоже обязан выжить, и важной персоне в Лондоне не придется, небрежно закуривая сигару, опять давать указание о посылке нового человека — теперь уже вместо меня.

Я арендовал полугоночный «мерседес-230-СЛ» со специальным мощным мотором, о чем мои противники вряд ли могли догадаться, проехал в западном направлении, добрался до Хавеля и поставил машину на полуострове Шильдхорн. Водный пейзаж скрывала дымка, дневной свет был каким-то серым. Памятник из песчаника торчал, как палец, указующий в небо, но я лишь однажды взглянул на него, так как здесь все напоминало о кладбищах.

Я опять принялся ломать голову над расшифровкой текста Ротштейна, применял самые различные комбинации букв и всякий раз убеждался в их бесполезности. Часа через два у меня затекли ноги, однако я все же заставил себя работать еще часок-другой, а затем вышел погулять. Побережье было красивым, но земля и вода выглядели какими-то безжизненными; закутанное в полумрак сосен, оно казалось идеальным пристанищем для заблудших душ. Единственным живым существом, которое я видел в течение всего полудня, была собака; она появилась откуда-то из тумана, задрала ногу у подножия памятника и убежала.

Я приказал себе набраться терпения и вновь принялся подбирать различные комбинации. Ну, а если, например, «У» принять за «Ы», «Б»—за «Е», «О» — за «В» и так далее. Возьмем какое-нибудь слово подлиннее: получается «еынневтсечаколз»; перевернем и прочтем — злокачественные! Подождите, подождите! Возьмем другое слово и прочтем его по этому же методу — эпидемический! Ну-ка, Солли, давай, давай!

ГЛАВА 18. ОБЪЕКТ № 73

У капитана Штеттнера тряслись руки.

Я сидел перед ним, пытаясь сосредоточиться, но очень скоро убедился, что это невозможно. Штеттнера охватил такой ужас, что мне было не до раздумий. Едва пробежав начало расшифрованного текста Ротштейна, он сейчас же схватил трубку.

— Пятнадцать, — сказал он телефонистке.

Видимо, он попросил соединить его с лабораторией судебно-медицинской экспертизы, лишь там мог храниться флакон с опасным содержимым.

— Говорит капитан Штеттнер, — сказал он в трубку, с трудом владея собой. — У вас хранится некий объект под номером 73. Вы получили распоряжение открыть его? — Штеттнер пристально смотрел на меня, и я вспомнил, как он волновался, когда к нему в кабинет явился лжеврач из «Феникса», чтобы сделать инъекцию. — Пока нет?.. Так вот, если вы получите подобное распоряжение, предварительно свяжитесь со мной. Содержимое этого флакона весьма опасно. Примите все меры к тому, чтобы флакон был тщательно закрыт и постоянно хранился под замком. Неминуема колоссальная катастрофа, если он будет разбит.

Штеттнер говорил еще несколько минут и все в том же духе, а когда положил на место трубку, на ней можно было видеть следы его потных пальцев. Мне пришлось еще немного подождать, пока он не прочтет сообщение, которое дрожало у него в руках.

— Я ничего не знаю, — заговорил он наконец, — о всяких там бациллах, а вы? — Штеттнер очень напоминал ребенка, который жалобно просит успокоить его и сказать, что ночь пройдет, утром снова выглянет солнышко.

— Не очень много.

Штеттнер растерянно провел рукой по лицу.

— Может быть, доктор Ротштейн был не совсем психически нормален? — спросил он, явно не ожидая, что я отвечу положительно.

— Как можно определить в нашем сумасшедшем мире, кто нормален, а кто нет?

Штеттнера это, конечно, не успокоило, и он сделал новую попытку:

— А как же с... утверждением об... эпидемии? Неужели ее может вызвать содержимое маленького флакона?

— Вполне. Вот, например, ученые Америки, России, Англии, Франции, Японии, Китая и, наверное, других стран сейчас работают над ботулотокси-ном, выводя и убивая соответствующие бациллы для того, чтобы найти основу противоядия. Восемь унций 7 этого яда могут отравить население всего земного шара. Для того чтобы бедное человечество могло жить в мире и дружбе, нам всем нужно обладать этим противоядием. Возможно, что Ротштейн также работал в этой области, но это не то, чем он наполнил флакон. Его содержимое состоит из бацилл группы, вызывающей эпидемию чумы.

Раздался звонок телефона, но Штеттнер сейчас же отключил аппарат, чтобы я мог продолжать.

— Существует три формы чумы. При так называемой бубонной чуме распухают лимфатические железы, начинают нагнаиваться и превращаются в черные нарывы. При заболевании септической формой поражается кровь. Первично-легочная чума протекает еще тяжелее и значительно инфекционнее бубонной, от которой в четырнадцатом веке погибло около четверти населения тогдашней Европы; ту вспышку эпидемии англичане называли «черной смертью». В своем сообщении доктор Рот-штейн дает точное научное название ее микроба-возбудителя «Пастеурелла пестис». Этот микроб относится к палочковидным бактериям и может выращиваться в лабораторных условиях в соответствующей питательной среде. Инфекция проникает в легкие воздушно-капельным путем; инкубационный период короток и длится всего от двух до пяти дней, то есть протекает в три раза быстрее, чем при заболевании оспой.

Штеттнера это расстроило еще больше, и он тупо переспросил:

— Как вы сказали, четверть населения Европы? Так много?

— В то время — да, около двадцати пяти миллионов. — Я стал думать вслух, как на Нюрнбергском процессе, когда давал показания о Гейнрихе Цоссене. — Да, господин капитан, так много. В наше время только в нацистских лагерях смерти от фашистской чумы погибло около половины этого количества.

Штеттнер промолчал, он думал об Аргентине и объекте № 73.

Я продолжал:

— Естественная сопротивляемость организма легочной чуме сейчас в Латинской Америке довольно невысока — эпидемий там уже давно не было, хотя местные очаги ее зарегистрированы в Бразилии, Перу и Уругвае. Если бы брат доктора Ротштейна в Аргентине вылил содержимое этого флакона на пол переполненного зала кино в Сан-Катарине, семьдесят тысяч бывших нацистов, проживающих там, умерли бы в течение недели.

Штеттнер помолчал, а затем спросил:

— Герр Квиллер... но зачем это было нужно доктору Ротштейну?

— Гитлеровцы убили его жену.

— Ничего не понимаю! Вы опять, должно быть, шутите.

— Хочу надеяться, что никогда и не поймете, так как слишком молоды. Поговорите лучше со своими стариками, они-то должны понимать. За пять лет нацисты уничтожили двенадцать миллионов человек. В судах при рассмотрении дел военных преступников вы можете слышать, как они объясняют причины этого. Очень многих уничтожали лишь за то, что они принадлежали к «низшим» расам. Только и всего, ничего персонального — ни ненависти, видите ли, ни мыслей о возмездии, ни страха. Вот так: лагерь смерти, газовая камера. Понять это действительно трудно, но я лучше разбираюсь в том, какими соображениями руководствовался доктор Ротштейн. Он поклялся отомстить нацистам, и действенность его клятвы определялась , тем, как сильно он любил жену и в какое отчаяние впал после ее смерти.

Штеттнер встал и склонился надо мной — высокий, худой, молодой, все еще пытающийся понять мир, в котором родился и жил.

— Подождите, но как же другие?! Для чумы границ нет! Вначале гибнут жители Сан-Катарины, потом всей Аргентины...

— Да, конечно, пока не установят точного диагноза и не применят всякие сульфаниламидные препараты. Во время самосудов вместе с виновными всегда гибнут невинные, и Ротштейн это понимал.

Штеттнер взглянул на меня ясными, но ничего не выражающими глазами, и я почувствовал, что этот полицейский начинает меня раздражать — он, видимо, не понял смысла моих ответов.