У всех гитлеровцев, с которыми мне приходилось встречаться, можно было наблюдать свойственные только этой породе маньяков особенности: как они стояли, заложив за спину руки, чтобы объявить о неминуемой смерти слабым и безоружным; как быстро, подобно гимназисткам, могли напускать на себя обиженный вид и напыщенно заявлять о «непростительности» чего-то; как частично показывали вам что-то ужасное, с тем чтобы с помощью воображения вы сами довели себя до сумасшествия. Именно поэтому меня и заставили наблюдать только за тенями, не разрешая видеть все, что происходило в спальне.

— Не нужно! — послышался крик Инги.

Кровь отхлынула у меня от лица; прошло еще некоторое время, прежде чем я определил характер донесшегося до меня звука, — щелкнули наручники. Инга тихо застонала. Октобер по-прежнему не сводил с меня взгляда.

В своей работе мы не можем быть джентльменами, однако из соображений конспирации Центр категорически запрещает вовлекать посторонних в наши оперативные дела. Я нарушил это правило и вовлек Ингу, хотя и не намеренно. Тем не менее Центр все равно будет считать, что я сделал это умышленно: я знал, что хотя она и порвала с «Фениксом», но все еще как-то связана с объектом моего поручения, и поэтому мне не следовало с ней встречаться. Я поступил иначе и поэтому теперь обязан предпринять все меры, чтобы попытаться найти выход из создавшегося положения. Я не мог бездействовать и только наблюдать, как она сойдет с ума от пыток.

Я не видел выхода. У меня не было никакой надежды бежать отсюда, с тем чтобы нацисты оставили Ингу в покое. Я не мог прийти ей на помощь — на их стороне численное превосходство. То, что я мог сообщить Октоберу ради спасения Инги, повело бы к смерти моих коллег и сорвало бы выполнение нашей теперешней задачи.

Впервые за свою карьеру я почувствовал сожаление, что не люблю иметь при себе что-нибудь из того, чем обычно обеспечивают себя другие разведчики, — револьвер, ампулу с мгновенно действующим ядом и всякое такое. Такая ампула была бы сейчас естественным выходом из положения. Всего лишь через пять секунд Октобер убедился бы в том, что пытки Инги не заставили меня заговорить.

Тени снова зашевелились. Я услышал, как Инга прохрипела что-то вроде «прошу...»; я понимал, что она обращается ко мне, а не к ним, все еще надеясь, что я ей помогу. Наблюдая за мной, Октобер приказал:

— Продолжайте!

Инга снова попыталась что-то крикнуть, и я прибег к единственному выходу, содержавшему хоть какую-то надежду.

ГЛАВА 15. ОБМОРОК

Я искусственно вызвал у себя настоящий обморок. Уже теряя сознание, я видел, как Октобер бросился вперед, чтобы не дать мне упасть. Вероятно, сделал он это инстинктивно. Я успел подумать, что он, вероятно, ничего не знает о механизме обморока, иначе не пытался бы поддержать меня. Дело в том, что обморок проходит значительно быстрее, когда человек лежит, и поэтому удерживать меня от падения не следовало.

Все психологические и физиологические факторы говорили в мою пользу. Правда, Октобер не разбирался в фактическом функционировании механизма потери сознания, но не мог не понимать, что я, вероятно, был готов к этому в результате сильного волнения.

Определенный психологический фактор действовал и на самого Октобера — обморок обычно считается признаком слабости, хотя в действительности это не так. (Здоровенные английские гвардейцы часто падают в обморок во время ежедневной церемонии «Встреча знамени» у Букингемского дворца в Лондоне. А ведь к числу слабеньких их вовсё нельзя отнести. Долгое пребывание на ногах — одна из наиболее характерных причин потери сознания.) Бывает же так, что мы предпочитаем верить тому, что нас по той или иной причине устраивает, хотя доказательства противного значительно сильнее. В случае со мной Октобер должен был исходить из двух предположений. Первое: обморок не был настоящим, и я его инсценировал, когда отчаянно искал выхода из создавшегося положения. Второе: я потерял сознание из-за своей слабости. Первое предположение заслуживало большего внимания — разведчики, оказываясь в трудном положении, так скоро не падают в обморок: они заранее готовятся действовать именно во время кризисов, ради этого живут и иногда умирают, а если не обладают такой способностью — должны уходить в отставку и разводить кроликов. Однако Октобер, несомненно, поверит второму объяснению, которое его лично устраивает больше.

Физические факторы также говорили в мою пользу, они лишь подкрепляли предположение, что обморок — настоящий. В комнате было очень душно. Лицо у меня покрылось потом, и я тяжело дышал, что, как правило, всегда предшествует потере сознания.

Таким образом, психологически и физически я подготовил себя к обмороку, а Октобер был готов поверить в проявление слабости с моей стороны. Я считал очень существенным не только вызвать симптомы, свидетельствующие о неизбежности обморока, но и убедительно доказать, что действительно потерял сознание, и это мне удалось.

Обморок продолжался, видимо, секунд десять-пятнадцать, а затем сознание стало медленно возвращаться ко мне. До меня донеслись голоса... какое-то восклицание Инги, шум воды... вспышка света... звук пощечины, которую мне нанес Октобер... мои стоны... ощущение воды, которую плеснули в лицо. Сознание полностью возвратилось ко мне, но я, продолжая симулировать обморок, безвольно висел у них на руках, хотя они энергично пытались привести меня в чувство. Потом нацисты все же выпустили меня, и я повалился на пол, спустя несколько минут якобы с огромным трудом поднялся на четвереньки и, тряся головой, чтобы вернуть ясность мысли, открыл глаза и принялся тихо и монотонно бормотать: «...продолжайте ее мучить... жгите ее... вы не добьетесь ни слова, ни слова...»

Дверь в спальню закрылась, но в моей комнате по-прежнему было тихо. Я повернул голову и попытался разобраться, что происходит. У входной двери все еще стоял человек, но Октобера в комнате не было. Куда он ушел? Позади меня кто-то стоял, я видел его ботинок. «Ни единого слова!» — повторил я, обращаясь к этому ботинку. С моего лица стекала вода.

Никто в комнате не пошевелился, молчание продолжалось. Я встал, покачиваясь, сунул руку в карман, вытащил носовой платок и вытер лицо. Охранник у двери быстро выхватил револьвер, однако сделал это инстинктивно — он знал, что я безоружен. Открылась дверь в спальню, и до меня донеслись рыдания Инги. На стене появилась чья-то тень, я увидел, как поднимается рука. Потом кто-то с силой ударил меня по затылку ребром ладони, и, как подкошенный, снова теряя сознание, я упал...

Медленно приходя в себя и все еще плохо соображая, я не ориентировался во времени, но, видимо, без сознания находился недолго. Я лежал на ковре. Было по-прежнему тихо, и тишину нарушали лишь всхлипывания Инги. Я приподнялся на четвереньки, а затем встал. Все поплыло у меня перед глазами, и я вытянул руку, чтобы за что-нибудь ухватиться.

Я осмотрелся. В комнате никого не было. Сильно ныл затылок. С трудом я все же добрался до спальни. Инга лежала скорчившись на кровати, и на ее обнаженных ногах была кровь. Я сейчас же возвратился в другую комнату и позвонил врачу.

В спальне я погасил все большие лампы, встал на колени и взял в руки лицо Инги. Беспокойство не за Ингу, а за себя вдруг охватило меня, потому что нацисты ушли, хотя ничего от меня не добились.

— Сейчас приедет врач, — сообщил я Инге.

Я все еще держал в руках ее лицо, она кивнула, продолжая тихо вздрагивать.

— Я должен покинуть тебя, Инга. Если они вернутся и застанут меня здесь, все начнется вновь.

Инга промолчала, но я уже понимал, почему она не просит меня остаться. Я решил позднее основательно подумать и разобраться, что все это значит. Сейчас же я мог действовать, руководствуясь лишь поверхностным первым впечатлением.

Я взял с туалетного столика бумажную салфетку, нацарапал на ней номер телефона и сказал:

— Если ты пожелаешь что-нибудь сообщить мне, всегда можешь позвонить вот по этому телефону. — Я набросил на нее халат, обнял, и так мы просидели до прихода врача.

Доктор прежде всего спросил, что со мной произошло, и я только тут сообразил, что на моем лице, несомненно, заметны последствия обморока и полученного удара — следы пота, бледность, налитые кровью глаза. Я ответил, что помощь требуется не мне, провел его в спальню и ушел.

Улица была ярко освещена. Невинный полдень кончился, и наступил вечер. Я еще успел послушать радиопередачу «Биржевого бюллетеня». «Квота Фрейт 132 плюс 374» означало: «От вас нет сообщений подтвердите прием дайте знать если оказались трудном положении — Система РТ».

Мое руководство раскудахталось, словно курица, и мне это не понравилось. С помощью Хенгеля или Брэнда, а может быть, еще кого-либо из тех, кто от нечего делать наблюдал за мной, в резидентуре стало известно о моем столкновении с «Фениксом», и теперь там интересовались результатами. Мои руководители тревожились не обо мне, а о том, не заставили ли меня проболтаться, в результате чего нам бы грозил серьезнейший провал.

Вот поэтому мне и пришлось заняться прилежным выполнением «домашнего задания». В донесении на трех страницах я, между прочим, писал:

«...Сомнительно, чтобы Ротштейн находился в контакте с кем-то или на кого-то работал. Видимо, он действовал по собственной инициативе, желая отомстить за смерть жены. По всей вероятности, коробка оснащена механизмом для взрыва, который сработает, если ее неправильно открывать...»

Если бы смерть Солли произошла не по моей вине, я обратился бы к комиссии «Зет» с просьбой открыть коробку; я был довольно твердо уверен, что содержащиеся в ней материалы привели бы меня к Цоссену. Сейчас же я не желал даже поднимать этого вопроса.

 «...Люди «Феникса» активно занимаются мной. Несомненно, что «Феникс» очень многое хотел бы удержать в тайне, а его руководители крайне заинтересованы в том, чтобы выяснить, что именно я знаю. А я еще ничего не знаю...»