И даже сказанные тогда слова были человеческими словами: «Не беспокойся за нас. Мы знаем, что нам делать». И последнее печальное напутствие: «Не отнимай у Виктора его иллюзии».

И тут возникает вторая моя гипотеза. Я вижу, как на горы опускается ночь, вижу звезды, вижу редкое мужество души, нашедшей наимудрейший путь для себя и для всех остальных: в то время как я шел обратно к Виктору, а жители долины готовились двинуться на монастырь, горстка верующих — искателей Истины — спустилась в расселину между пиками и исчезла там без следа.

Третья версия приходит на ум, когда я даю волю цинизму и скепсису и, возвращаясь в свою холостяцкую нью-йоркскую квартиру после затянувшегося обеда с друзьями, которые мало что для меня значат, особенно остро ощущаю свое одиночество.

Я гляжу из окна на фантастические огни и краски моего полусказочного мира, забывшего, что такое доброта и спокойствие, и начинаю тосковать по тишине и пониманию. И тогда я убеждаю себя, что обитатели Монте-Верита задолго до рокового часа готовились — не к уходу, не к смерти, не к бессмертию, но к возвращению в реальный мир людей. Тайком, украдкой они спустились в долину незамеченными и, смешавшись с тамошними жителями, пошли каждый своим путем. Глядя вниз, на суету и столпотворение большого города, я думаю: вдруг кто-то из них сейчас идет по шумной, людной улице, спускается в метро, и если я сам выйду из дома и стану всматриваться в лица прохожих, я, может быть, отыщу знакомое лицо и получу ответ на свой вопрос.

Иногда во время какой-нибудь поездки внешность случайного попутчика дает толчок воображению: замечаешь необычную посадку головы, что-то странно притягивающее во взгляде… Таких людей подмывает разговорить, вовлечь в беседу, но у них сразу же — или мне это только кажется? — срабатывает инстинкт самозащиты. Минутная пауза — и их уже нет. Где угодно — в поезде, на многолюдной улице — передо может возникнуть виденье чистой, неземной красоты, и хочется протянуть руку и тихо, скороговоркой спросить: «Вы часом не из тех, кого я видел на Монте-Верита?» Но я не успеваю. Они проходят, растворяются в толпе, и я остаюсь один на один со своей недоказанной третьей гипотезой.

Я старею: как я уже говорил, мне скоро семьдесят; память становится короче, история Монте-Верита с годами покрывается туманом, представляется все менее правдоподобной. И чем дальше, тем острее я чувствую надобность запечатлеть все на бумаге, прежде чем откажет слабеющая память. Возможно, среди тех, кто будет читать эти строки, найдется такой же альпинист-любитель, каким был в молодости я сам, и он предложит свое собственное толкование описанных мною событий.

Хочу предупредить: в Европе несть числа горным вершинам, и наверняка на карте обнаружится не одна Монте-Верита — в Швейцарии, во Франции, в Италии, в Испании, в Тироле. Я предпочел бы не обозначать точное место, где находится моя Монте-Верита. В наши дни, после двух мировых войн, неприступных гор уже не осталось; нынче можно подняться на любую. Риск минимален, если соблюдать должную осторожность. И моя Монте-Верита, несмотря на крутизну, снег и лед, была всегда досягаема. Ведущую к вершине тропу даже поздней осенью в силах был одолеть любой физически крепкий, мало-мальски тренированный человек. От восхождения альпинистов удерживал не страх перед трудным маршрутом, а безотчетный, суеверный ужас.

Не сомневаюсь, что сегодня моя Монте-Верита нанесена на карту вместе с прочими одноименными пиками. На подходах к вершине наверняка построили кемпинги, в деревушке на восточном склоне открыли гостиницу, а на подъеме работает фуникулер. Но как бы то ни было, я хочу надеяться, что люди не успели окончательно все запакостить; что в полночь, когда всходит луна, облик горы пребывает неизменным, нетронутым; и что зимой, когда снег и лед, штормовой ветер и облачность препятствуют восхождению, Монте-Верита, обратив к солнцу свою раздвоенную вершину, безмолвно и с состраданием смотрит вниз, на незрячий мир.

* * *

Мы вместе выросли, Виктор и я. Вместе учились в Мальборо, в один год поступили в Кембриджский университет. В студенческие дни я был его ближайшим другом, и если мы стали реже видеться после окончания, это объяснялось тем, что жизнь наша сложилась по-разному: моя служба предполагала постоянные выезды за границу, а Виктор был по горло занят своим поместьем в Шропшире. Однако с каждой встречей дружба наша возобновлялась, и расставания на ней не сказывались.

Работа у меня и у Виктора поглощала львиную долю времени, однако мы оба располагали деньгами и на досуге имели возможность предаваться своему излюбленному занятию — альпинизму. Сегодняшний спортсмен, оснащенный и подготовленный по всем правилам науки, счел бы наши экспедиции чисто любительскими — я говорю об идиллической поре до Первой мировой войны, — и задним числом я склонен с ним согласиться. Действительно, вряд ли можно назвать профессионалами двух молодых людей, которые, отчаянно цепляясь руками и ногами, учатся карабкаться по скалам где-нибудь в Камберленде или Южном Уэльсе, а позднее, набравшись опыта, решаются на более рискованные восхождения в горных массивах Южной Европы.

С годами мы избавились от безрассудства, научились считаться с погодой и относиться к горам с уважением — не как к врагу, которого надо осилить, а как к союзнику, чье расположение нужно заслужить. Нами двигала не тяга к опасности, не потребность расширить список наших побед. Мы ходили в горы потому, что нас обуревало желание завоевать предмет нашей любви.

Горы еще капризнее, еще непостояннее, чем женщины; они приносят и радость, и страх, и ни с чем не сравнимое чувство покоя. Зов гор нельзя объяснить. Возможно, в былые времена так проявлялось извечное стремление человека приблизиться к звездам. Сегодня он может преспокойно купить билет на самолет и почувствовать себя хозяином неба. Но под ногами у него не будет твердой скалы, в лицо ему не будет дуть горный ветер, и он не приобщится к тишине, какая бывает только в горах.

Горы подарили мне лучшие часы моей молодости. Эту жажду растратить, расплескать всю энергию, выкинуть из головы все мысли, стать ничем, крохотным пятнышком на фоне гор и неба мы с Виктором именовали горной лихорадкой. После успешного подъема Виктор приходил в себя быстрее, чем я. Он внимательно, методично осматривался вокруг, уже планируя спуск, пока я, завороженный чудом, продолжал грезить. Испытание на выносливость мы выдержали, вершина была побеждена, но предстояло завоевать еще нечто, не поддающееся определению. Желанный опыт так и остался для меня недоступным; и я подозревал, что виноват в этом сам. Но все равно это было прекрасное время. Лучшее в моей жизни…

Однажды летом, вскоре после деловой поездки в Канаду, я получил от Виктора письмо. Он был в приподнятом настроении — сообщал, что помолвлен и в ближайшее время женится. Его невеста — само очарование. Он спрашивал, не соглашусь ли я быть шафером на их свадьбе. Я сразу ответил как положено — выразил искреннюю радость, поздравил его и от всей души пожелал счастья. Однако сам я, убежденный холостяк, с грустью подумал, что потерял еще одного друга, на сей раз лучшего, который теперь увязнет в семейном болоте.

Невеста Виктора — валлийка — жила в Уэльсе, недалеко от его поместья в Шропшире. «Ты не поверишь, — писал он в следующем письме, — она ни разу не была на Сноудоне. Придется мне взять ее образование в свои руки». Помню, я подумал тогда: трудно представить занятие более неблагодарное, чем тащить в горы совершенно не тренированную девицу.

В третьем письме Виктор извещал, что они с невестой приезжают в Лондон — скоро свадьба, много чего надо купить и сделать. Я пригласил их обоих позавтракать. Не знаю, что́ я ожидал увидеть. Мне рисовалась невысокая, крепенькая фигурка, темные волосы, живые глаза… И уж конечно не та ослепительная красавица, которая сделала шаг мне навстречу и, протянув руку, представилась: «Анна».

До Первой мировой войны молодые женщины редко пользовались косметикой. Губы у Анны были не накрашены; золотистые волосы волнами спускались на уши. Помню, я глядел на нее не моргая, пораженный ее невероятной красотой. Виктор довольно рассмеялся:

— Ну? Что я тебе говорил?

Мы сели за столик, быстро освоились и разговорились. Свойственная Анне сдержанность придавала ей особое обаяние, но, зная, что я самый близкий друг Виктора, она приняла меня с первой минуты — и, как мне показалось, я ей понравился.

Да, подумал я, Виктору чертовски повезло. Все мои опасения насчет его брака рассеялись — достаточно было увидеть Анну. Примерно в середине завтрака разговор повернул на горы — так случалось всякий раз, когда мы с Виктором сходились.

— Итак, — обратился я к Анне, — вы выходите замуж за человека, обуреваемого страстью лазать по горам, а сами не поднимались даже на Сноудон, который у вас под боком.

Она чуть заметно нахмурилась и не сразу ответила:

— Верно. Я никогда там не была.

Меня удивило какое-то колебание в ее голосе.

— Но почему? Родиться валлийкой и не побывать на самой высокой вершине Уэльса — это граничит с преступлением.

Виктор решил вмешаться.

— Анна трусиха, — объяснил он. — Каждый раз, когда я предлагаю ей пойти в горы, она под любым предлогом увиливает.

Анна быстро повернулась к нему:

— Нет, Виктор, не в этом дело. Ты не понимаешь. Я вовсе не боюсь.

— Что же тогда?

Он нежно положил ладонь на руку Анны. Я видел, как он ее обожает, и не сомневался, что они будут счастливы. Анна смотрела на меня через стол, словно прощупывая взглядом, и я каким-то шестым чувством догадался, что́ она скажет.

— Горы очень требовательны, — проговорила она. — Им нужно отдавать все до последнего. Таким, как я, лучше держаться от гор подальше.

Я понял, что она имеет в виду, — тогда, по крайней мере, мне так показалось. Но они с Виктором были влюблены друг в друга, и я считал, что было бы чудесно, если бы она разделила с мужем его увлечение, преодолев свой изначальный страх.