Как-то один балтиморский сыщик с редкой, как розовая зебра, зрительной памятью забрел в ночной клуб, слушал там музыку и поглядывал на красивую черноволосую певичку, которая вкладывала в песенки всю душу. Что-то в ее лице задело у сыщика некую струну, и струна завибрировала.

Сыщик отправился в управление полиции, взял картотеку разыскиваемых и стал просматривать карточки. Добравшись до нужной, долго смотрел на нее. Затем поправил свою соломенную шляпу, вернулся в ночной клуб и разыскал администратора. Они пошли к артистическим уборным, находящимся за эстрадой, администратор постучал в одну из дверей. Сыщик оттолкнул администратора, вошел и запер дверь изнутри.

Должно быть, он ощутил запах марихуаны, потому что в комнатке плавал дым, но ему было не до того. Певичка сидела перед трельяжем, разглядывая корни бровей и волос. Брови были ее собственными. Сыщик, улыбаясь, подошел к ней и протянул объявление о розыске.

Разглядывала объявление она почти так же долго, как сыщик в управлении. Ей было о чем подумать. Сыщик сел рядом, закинул ногу на ногу и закурил сигарету. У него был хороший глаз, но в женщинах разбирался он плохо.

В конце концов певичка рассмеялась и сказала:

– Толковый ты малый, фараон. Я думала, что мой голос запоминается. Одна знакомая как-то узнала меня, услышав по радио. Но я пою с этим оркестром уже месяц, два раза в неделю идет трансляция – и никому ничего не пришло в голову.

– Я никогда не слышал вашего голоса, – сказал сыщик, продолжая улыбаться.

– Видимо, нам не удастся прийти к соглашению, – сказала она. – А знаете, сделка могла бы оказаться неплохой.

– Со мной сделки не выйдет, – сказал сыщик. – Как ни жаль.

– Что ж, тогда пошли, – сказала она, взяла сумочку и сняла с вешалки пальто. Подошла и протянула его сыщику.

Тот встал и, как джентльмен, стал помогать ей одеться. Она выхватила из сумочки пистолет и трижды выстрелила сквозь пальто в его руках.

Когда выломали дверь, в пистолете оставалось два патрона. Помешать ей не успели. Она истратила оба, но второй выстрел, видимо, был произведен рефлекторно. Ее подхватили, но голова уже свесилась к ковру.

– Сыщик умер на другой день, – сказал Рэнделл, передавая мне эту историю. – Придя в себя, он заговорил. Вот откуда мы все узнали. Не понимаю, как он мог быть столь беспечным, если не хотел заключать с ней никакой сделки. Готовность пойти на сделку заставила б его забыть об осторожности. Но мне, конечно, не хочется так думать.

Я сказал, что, наверное, дело именно в этом.

– Она выстрелила себе в сердце дважды, – сказал Рэнделл. – Я слышал утверждения экспертов, что это невозможно, однако не сомневаюсь, что так и было. И знаете, что еще?

– Что?

– Она совершила глупость, застрелив сыщика. Нам не удалось бы добиться обвинительного приговора при ее внешности, деньгах и тех рассказах о назойливых преследованиях, что сочинили бы высокооплачиваемые адвокаты. Бедная девушка из притона стала женой богача, и стервятники, знавшие ее когда-то, не давали ей покоя. Что-нибудь в этом роде. Черт, Ренненкамп притащил бы на суд полдюжины старух из бурлеска, и те каялись бы, что шантажировали ее годами, притом так, что предъявить им обвинение было бы невозможно, но присяжные клюнули бы на это. Она поступила умно, удрав и ничего не сообщив Грейлу, но еще умнее было бы вернуться домой, когда ее накрыли.

– Вы полагаете, она оставила Грейла в неведении?

Рэнделл кивнул.

– Как по-вашему, у нее была для этого какая-то причина?

Он уставился на меня:

– Готов принять любое объяснение.

– Она была убийцей, – сказал я. – Но и Мэллой тоже. А он вовсе не был отъявленным мерзавцем. Может, тот балтиморский сыщик сам был не очень уж чист. Может, она увидела единственную возможность – не удрать – она уже устала скрываться, – а сделать добро единственному человеку, который делал добро ей.

Рэнделл удивленно воззрился на меня с разинутым ртом:

– Черт возьми, для этого незачем было убивать полицейского.

– Я не говорю, что она была святой или сколько-нибудь щепетильной. Нет. Она не покончила бы с собой, не окажись загнанной в угол. Но то, что она совершила, избавило ее от возвращения сюда, на скамью подсудимых. Ведь если подумать, кто больше всех пострадал бы от этого суда? Кому он принес бы больше всего огорчений? И кто, чем бы этот суд ни кончился, заплатил бы за это представление самую большую цену? Старик, любивший ее без меры и благоразумия[24].

– Сентиментальщина, – резко сказал Рэнделл.

– Да, теперь и мне это кажется сентиментальным. Возможно, причина совсем не в этом. Всего доброго. Мой розовый жучок не возвращался?

Рэнделл не понял, о чем я говорю.

Я спустился в лифте и вышел на крыльцо муниципалитета. Стоял прохладный, очень ясный день. Видно было далеко – но не так далеко, как ушла Вельма.