Они шли, как два автомата, между мадонной и Голгофой. Она медленно сжала его руку.

— Вы пугаете меня,— сказал он,— но я нуждаюсь в вас... Наверное, мне нужно ощущать страх... чтобы презирать ту жизнь, которая у меня есть... Если бы я только был уверен, что вы не ошибаетесь!

— Уйдем отсюда.

Они прошли через пустые залы, разыскивая выход. Она нр выпускала его руки, а все сильнее за него цеплялась. Наконец они спустились по ступенькам и очутились, немного запыхавшиеся, у лужайки, на которой устремлялась к небу струя воды. Флавье остановился.

— Я спрашиваю себя: не сумасшедшие ли мы немного?.. Вы помните мои недавние слова?

— Да,— ответила Мадлен.

— Я признался, что люблю вас... Вы хорошо это слышали?

— Да.

— А если я буду повторять, что люблю, вы не рассердитесь?

— Нет.

— Это невероятно!!! Хотите еще пройтись?.. Нам так много нужно сказать друг другу.

— Нет... Я устала. Надо возвращаться!

Она казалась испуганной и была бледна.

— Я поймаю такси,— предложил Флавье,— но сначала примите маленький подарок.

— Что это такое?

— Откройте! Откройте!,

Она развязала узел, развернула пакет, положила на раскрытую ладонь портсигар с зажигалкой и покачала головой. Потом открыла портсигар и прочла слова на карточке.

— Мой бедный друг,— сказала она.

— Идемте!

Он увлек ее к улице Риволи.

— Не благодарите меня,— продолжал он. — Я знал, что вам нужна зажигалка... А мы увидимся завтра?

Она кивнула.

— Хорошо. Поедем за город... Нет, нет, ничего не говорите, оставьте меня с воспоминанием об этом дне... Вот и ваше такси... Дорогая Эвридика, вы не знаете, каким блаженством меня оделили.

Он взял ее руку и прижал свои губы к перчатке.

— Не смотрите больше назад,— сказал он, открывая дверцу такси.

Он был измучен физически и умиротворен, как в давние времена, когда целыми днями бродил по берегам Луары.

 Глава 5

Все утро Флавье с нетерпением ждал телефонного звонка Мадлен. В два часа он побежал к их обычному месту свидания на площадь Этуаль. Она не пришла. Он позвонил Гевиньи, но тот уехал в Гавр и вернуться должен был только на следующее утро около десяти часов.

Флавье провел томительный день. Заснуть он не смог и до зари уже был на ногах, шагая по своему кабинету, и представлял разные трагические картины. Нет, с Мадлен ничего не могло случиться! Это невозможно! И между тем... Он сжимал кулаки, стараясь побороть панику. Никогда он не должен был признаваться в этом Мадлен. Они оба обманывали Гевиньи. Ведь тот доверял ему и передал Мадлен на хранение. Нужно покончить с этой бессмысленной историей. И поскорее!.. Но когда Флавье попытался представить себе жизнь без Мадлен, что-то сломалось в нем: он открыл рот и вынужден был прислониться к краю стола и спинке кресла. Он готов был проклинать бога, судьбу, фатальность, все, что называется этими словами, все приведшее его к таким ужасным обстоятельствам. Он всегда был изгнанником, отвергнутым даже войной! Он опустился в кресло, в котором сидел Гевиньи в день их первой встречи. А не преувеличено ли это несчастье? Чувство, настоящее чувство не может так развиться за две недели. Опершись подбородком на ладонь, он стал размышлять. Что ему известно о любви? Он никогда не любил никого. Но, конечно, всегда страстно желал счастья, как бедняк перед витриной. Однако между счастьем и ним стояло нечто холодное и твердое. И когда, наконец, он сделался инспектором, ему показалось, что теперь его жизнь будет предназначена для защиты этого мира, счастливого и радостного. Такая вот витрина... А Мадлен... нет... Он не имел права... Он не мог быть заодно с ворами. Тем хуже. Он откажется!.. Бедняга. Вот так, при первой же трудности спасовал. А Мадлен, может быть, уже готова была полюбить его,..

— Довольно! — громко проговорил он. — Пусть меня оставят в покое!

Он сварил очень крепкий кофе, чтобы взбодриться, и некоторое время проблуждал между кухней, кабинетом и спальней. Эта незнакомая боль, которая утвердилась в теле, в думах, мешала глубоко дышать, размышлять разумно, она действительно была любовью. Он чувствовал себя готовым на любые ошибки и глупости и был почти горд таким состоянием. Как мог он такое долгое время принимать столько людей в своем кабинете, вести столько дел, выслушивать столько признаний и ничего не понять, остаться глухим к правде? Он лишь пожимал плечами, когда клиент со слезами на глазах восклицал: «Ведь я люблю ее!» Ему хотелось сказать: «Послушайте, вы с вашей любовью заставляете меня смеяться. Ведь это только детская мечта, любовь! Что-то очень красивое, очень чистое, но неуловимое. Спальные дела меня не интересуют. Идиот!»

В восемь часов он все еще был в халате и в домашних туфлях, непричесанный, с чересчур блестящими глазами. Он так ничего и не решил. Звонить Мадлен было невозможно. Она запретила ему это из-за прислуги. К тому же, она просто могла не желать его больше видеть. Возможно, ей тоже было страшно, ей тоже...

Он равнодушно побрился, оделся. А потом вдруг понял, что обязательно должен срочно повидать Гевиньи. Неожиданно ему потребовалась уверенность в том, что по желанию Гевиньи он сможет снова видеться с Мадлен. И сквозь окружающий его плотный туман ему блеснул луч надежды. Он заметил, что через неподнятые занавески пробиваются солнечные лучи. Погасил электричество и впустил в кабинет свет дня. В нем возродилась надежда просто потому, что была чудесная погода и война еще не кончилась. Он вышел, оставил для уборщицы ключ от квартиры под ковриком, приветливо улыбнулся консьержке. Все теперь ему казалось легким, и он готов был смеяться над своими тревогами. Конечно, он не изменился. Он всегда останется подозрительным, меланхоличным, робким. У него никогда не бывало полнокровных дней отдыха, морального равновесия. Вместе с тем, около Мадлен... Он постарался изгнать Мадлен из своих мыслей, чтобы снова не впасть в панику. Париж был залит солнечным светом, и Флавье медленно пошел пешком. К десяти часам он подошел к конторе Гевиньи. Тот только что приехал.

— Устраивайся, старина... Я сейчас. Скажу несколько слов своему помощнику...

Гевиньи выглядел усталым. Через несколько лет у него будут мешки под глазами и дряблые морщинистые щеки. Пятидесятилетие его не украсит. Флавье расположился на стуле. Возвращаясь, Гевиньи дружески хлопнул его по плечу.

— Завидую я тебе, знаешь,— сказал он. — Я бы сам с удовольствием все дни тратил на то, чтобы сопровождать красивую женщину, особенно если бы она была моей... А я живу просто как бродяга.

— Она же бросается прямо в глаза!.. Твоя жена сумела описать мне местность, которую никогда не видела, но которую, вероятно, знала Полин Лагерлак... Подожди! Более того... она описывала арены не такими, какие они сейчас, а какими были сто лет назад.

Гевиньи нахмурил брови, пытаясь понять.

— И что же ты думаешь?

— Ничего,— ответил Флавье,— пока ничего... Это было настолько необычно!.. Полин и Мадлен...

— Да брось ты! — оборвал его Гевиньи. — Мы живем в двадцатом веке, и ты не можешь утверждать, что Полин и Мадлен... Признаю, Мадлен много собирала сведений о своей бабушке... Но это ведь можно объяснить. Потому-то я и просил тебя помочь мне. Если бы я мог предвидеть, что ты пойдешь...

— Я предлагал тебе прекратить это занятие.

Флавье почувствовал, как между ними возникла сильная напряженность. Он немного подождал и поднялся.

— Не буду больше отнимать у тебя времени...

Гевиньи покачал головой.

— Сейчас значение имеет только спасение Мадлен. Будет она больная, сумасшедшая, экзальтированная, мне наплевать. Пусть только живет.

— Она сегодня выйдет из дома?

— Нет.

— В таком случае когда же?

— Завтра непременно... А сегодня я последую твоему совету и проведу весь день с ней.

Флавье не дрогнул, но в нем поднялась волна ненависти. «Как же я могу его ненавидеть! — подумал он. — До чего это отвратительно!»

— Завтра...— сказал он. — Не знаю, буду ли я свободен завтра.

Гевиньи тоже встал, обошел вокруг письменного стола и дотронулся до руки Флавье.

— Прости,— вздохнул он,— я грубый, нервный. Но это не моя вина. Ты в к'онце концов заставишь меня окончательно потерять голову. Вот послушай, сегодня я хочу привести один эксперимент. Начну говорить и готовить ее к Гавру, только совершенно не представляю, как она это воспримет. Поэтому никаких сомнений и колебаний: завтра ты должен быть свободен, чтобы оберегать ее. Я настаиваю на этом. А потом вечером ты мне позвонишь или придешь сюда. И расскажешь обо всем, что в ней заметил. У меня полное доверие к твоему мнению. Решено?

Где Гевиньи научился говорить таким голосом, убедительным, прочувствованным?

— Да,— ответил Флавье.

Он негодовал на себя за это «да», которое предавало его во власть Гевиньи, лишало собственной инициативы.

— Спасибо... Я никогда не забуду того, что ты для меня сделал.

— Я убегаю,— стыдливо пробормотал Флавье. — Не беспокойся, я знаю дорогу.

И снова потекли его пустые, смертельно монотонные часы. Он не мог больше думать о Мадлен, не представляя себе Гевиньи возле нее, и от этого чувствовал определенную боль. Ну что он за человек? Предает Мадлен. Предает Гевиньи. Он подыхал от ревности и злобы, желания и отчаяния. Но все же сознавал себя чистым и уверенным. Он никогда не переставал быть порядочным человеком.