Ему нравились эти военные ночи, эти длинные пустынные улицы, по которым гулял теплый ветер, приносящий аромат лужаек и магнолий. Он двигался бесшумно, как беглец, и без труда представлял себе лицо Мадлен, ее темные волосы, так красиво уложенные, голубые глаза, такие светлые, что они не смогли бы скрыть своих чувств. У нее были тонкие губы, почти не тронутые помадой, губы мечтающей девочки. Да, имя Мадлен создано для нее. Но Гевиньи... Ей нужна другая фамилия. Она, конечно, несчастлива! Гевиньи вовлек ее в странное замужество, не понимая, что жена умирает от скуки рядом с ним. Она была слишком деликатна, слишком возвышенна для подобной жизни. Не потеряла ли она охоту к рисованию? Теперь речь шла уже не о том, чтобы последить за ней, а о том, как защитить ее и, может быть, помочь.

«Я схожу с рельс,— подумал Флавье.— Еще несколько часов, и я влюблюсь. Мадам Гевиньи просто нуждается в чем-то укрепляющем, вот и все!»

Он ускорил шаг, недовольный собой и немного встревоженный. А когда вернулся домой, решил, что скажет Гевиньи, будто неотложное дело требует его выезда в провинцию. Почему он станет рисковать своим спокойствием ради человека, который, в сущности, ему даже не верит? Ведь Гевиньи мог и раньше объявиться. К дьяволу Гевиньи!

Он приготовил немного ромашки.

«Что бы она подумала, если бы увидела такое? Старик, погрязший в своих привычках и пороках».

Он плохо спал. А проснувшись, вспомнил, что должен следить за Мадлен, и застыдился своей радости, но не смог с нею сладить, она осталась рядом, как потерявшаяся собака, которую не смеешь прогнать. Он включил радио. Опять артиллерийская перестрелка и патрулирование. Хорошо. Это не помешало его счастью. Он быстро закончил несколько дел, позавтракал в знакомом ресторане. Его не смущали больше гражданская одежда и взгляды, укоризненные и неодобрительные, адресованные ему. Ведь он не виноват в том, что забракован. Он с трудом дождался двух часов и отправился на авеню Клебер. После недели ненастья установилась хорошая погода. Почти никого на улице. Флавье сразу заметил массивный черный «тальбо», стоящий возле шикарного здания, и прошел мимо. Это было здесь. Здесь жила Мадлен... Он вытащил из кармана газету и медленно пошел вдоль согретых солнцем фасадов домов. Время от времени он пробегал глазами статью... самолет, сбитый в Эльзасе... Ничего не поделаешь, он в отпуске, и у него • свидание с Мадлен; этот час полностью принадлежал ему. Он пошел обратно, выбрал маленькое кафе, перед которым на тротуаре стояли три столика, и присел за один из них.

— Кофе!

Отсюда он мог видеть все это здание: высокие окна, украшенные по моде 1900 года, балкон со множеством цветов. Выше находилась мансарда и синее дневное небо. Его взгляд опустился: «тальбо» отъезжал по направлению к Этуаль. Теперь Мадлен не заставит себя ждать.

Он выпил обжигающий кофе, улыбаясь самому себе. В общем, не было никаких причин ей выходить... Но она выйдет, из-за этого солнца, листвы, этого теплого воздуха... Выйдет, потому что он ждет ее.

И неожиданно она действительно появилась на тротуаре. Флавье отбросил свою газету и пересек улицу. На ней был серый костюм, очень затянутый в талии, и в руках черная сумка, которую она прижимала к себе. Она огляделась, надевая перчатки. Вокруг ее шеи дрожали кружева. Лоб и глаза были прикрыты вуалеткой, которая грациозно спадала с полей шляпки, и он подумал: жена волка. Ему захотелось нарисовать этот тонкий силуэт, ясно видевшийся на фоне светлого строения в стиле рококо. У него тоже была слабость к краскам, но его картины успеха не имели. Он тоже учился играть на рояле, но не достиг мастерства. Он был из тех людей, которые ненавидят посредственность, но сами не могут подняться до настоящего таланта. Много слабеньких попыток... много разочарований. Но теперь здесь была Мадлен...

Она прошла по улице до площади Трокадеро и приблизилась к Экспанаде, белизна которой слепила глаза. Никогда еще Париж так не походил на парк. Эйфелева башня, голубая и рыжеватая, поднималась над лужайками, как знакомый тотем. Сады в каскадах цветов тянулись до самой Сены. Здесь люди как бы находились между войной и покоем, и это ощущение было напряженным. Может быть, потому Мадлен теперь шла с такой усталостью? Казалось, она колеблется: остановилась перед входом в музей, потом отошла, будто что-то увело ее. Перешла на авеню Анри-Мартин, прогулялась по ней в 'потоке других людей, наконец решилась и вошла в часовню Паси.

Флавье был уверен, что она продолжит свою прогулку, и действительно Мадлен пошла к могилам по центральной аллее кладбища, с ее статуями и надгробиями из мрамора и бронзы. Затем свернула на боковую дорожку, поглядывая направо и налево. Вокруг нее прыгали воробьи. Городской шум доносился издалека, и можно было вообразить, что находишься в странной и чужой стране, будто внезапно переменилась вся жизнь. Больше никого не было. Мадлен медленно шла между могил, и тень ее скользила по памятникам, ломаясь на ступеньках часовен, в глубине которых виднелись фигуры ангелов. Иногда она останавливалась для того, чтобы прочитать полустершиеся надписи: «Семья Местье...», «Альфонс Меркадье. Он был хорошим отцом и мужем». Многие камни вросли в землю, по ним бегали ящерицы. Мадлен, казалось, хорошо себя чувствовала в этом месте. И продолжала свой путь, который в конце концов привел ее к центру кладбища. Там ей пришлось нагнуться и поднять тюльпан, упавший из какого-то букета. Затем по-прежнему не спеша она приблизилась к одной из могил и остановилась возле. Флавье, спрятавшись за часовней, мог спокойно наблюдать за ней. Лицо Мадлен не выражало ни экзальтации, ни волнения, а напротив, дышало спокойствием и даже радостью. О чем она думала? Ее руки свободно висели вдоль тела, а пальцы все еще держали тюльпан. Она снова была похожа на портрет женщины, которую обессмертил гений художника. Может быть, наступил один из приступов, о которых рассказывал Гевиньи? Или Мадлен находилась в мистическом трансе? Но тот проявлялся в других симптомах, очень определенных, которые невозможно спутать. Видимо, все было проще: Мадлен пришла помолиться за умершего, какого-нибудь родственника. Но могила казалась очень старой и заброшенной...

Флавье посмотрел на часы. Мадлен простояла там двадцать минут и теперь двигалась по центральной аллее, рассматривая прочие скульптуры с таким интересом, будто только за этим и пришла сюда. Флавье мимоходом прочитал надпись на надгробье могилы, у которой останавливалась Мадлен. 

Полин Лагерлак 1840—1865 

Хотя он и ожидал увидеть это имя на камне, все же почувствовал волнение и продолжил свое преследование. Гевиньи оказался прав: было что-то необъяснимое в поведении Мадлен. Он вспомнил ее позу перед могилой. Она даже не сложила молитвенно руки, не склонила головы. Просто оставалась совершенно неподвижной, как бы погруженной в воспоминания, будто, например, перед своим родным домом. Он отбросил эту абсурдную мысль и подошел поближе к Мадлен. Она так и не выпустила тюльпан из руки и теперь спускалась к Сене, чуть сгорбившись, немного усталой походкой. царит такая неразбериха, старина! Ты даже не представляешь. Впрочем, лучше об этом не знать. Так спокойнее.

— Лагерлак — девичья фамилия твоей жены? — спросил Флавье.

— Да нет, ее звали Гиворс... Мадден Гиворс. Своих родителей она потеряла три года назад. Ее отец имел большую бумажную фабрику около Маси... Крупное дело! А основал фабрику ее дедушка... Он был уроженцем этих мест.

— А Полин Лагерлак жила в Париже?

— Вовсе нет.

Гевиньи принялся барабанить по столу своими толстыми пальцами.

— Послушай. Все это было так давно... Теща однажды показала мне дом бабушки Полин, старое здание на улице Сен-Пере, если не ошибаюсь... Кажется, на нижнем этаже там еще была какая-то лавка: магазин античных вещей или нечто в этом роде... А что ты думаешь о Мадлен после того, как увидел ее?

Флавье пожал плечами.

— Пока ничего.

— Но ведь здесь есть что-то.

— Кажется... да... А ты не знаешь, она совсем забросила свою живопись?

— Вроде бы... Да, совсем. Сделала салон из ателье, а я его обставил.

— Но почему она перестала рисовать?

— Вот!.. Просто ей это надоело. А потом... ведь люди меняются.

Флавье встал и протянул руку Гевиньи.

— Не буду мешать тебе работать, старина. Я вижу, ка'к ты занят.

— Брось,— оборвал его Гевиньи,— это ничего не стоит. Меня Мадлен интересует. Ответь мне честно... По-твоему, она сумасшедшая?

— Безусловно не сумасшедшая,— ответил Флавье. — А она много читает? Есть у нее увлечения?

— Нет. Читает немного, Как все, только самые интересные книги, журналы... И увлечений вроде никаких не замечал.

— Хорошо, я продолжу наблюдение за ней,— сказал Флавье.

— У тебя не очень-то воодушевленный вид.

— Просто я твердо убежден, что мы зря теряем время.

Он не мог признаться Гевиньи в своем решении следить за Мадлен недели и месяцы, в том, что не обретет покоя, не раскрыв ее тайны. .

— Очень прошу тебя,— сказал Гевиньи. — Ты видишь, как я живу: контора, разъезды, ни одной свободной минуты... Поэтому займись ею. Мне будет намного спокойнее.

Он проводил Флавье до лифта.

— Позвони, если узнаешь что-нибудь новое.

— Обещаю.

Флавье вышел из здания и очутился в толпе. Купил вечернюю газету. Два самолета сбиты в районе Люксембурга. Статья уверяла, что немцы проигрывали войну. Они были блокированы и обречены на бездействие. Скоро с ними покончат. Флавье зевнул и сунул газету в карман. Война перестала волновать его. Если что-то и имело значение, так это Мадлен. Зайдя в кафе, он заказал виски с содовой. Ему представилась Мадлен перед могилой Полин... тоска по могиле... Нет! Это невозможно... Но что нам известно о невозможном?