Позади осталось 5 лет тюремного заключения — это 60 месяцев, или 1825 дней. Я мог бы назвать и число часов и минут, проведенных за решеткой, потому что все их пересчитал.

Вчера утром тюремный надзиратель перевел меня в помещение при полицейском участке как отбывшего свой срок наказания, и я вычеркнул последнюю дату с листка бумаги, приклеенного к стене камеры,— двадцать девятое августа 1965 года.

Именно тогда я был арестован. И вот, ровно через пять лет, день в день, потому что тюремная администрация не балует сюрпризами или фантазией, пришел конец моему заточению.

Я взглянул в последний раз на оконце, затем сел на койку и закурил сигарету.

До заключения я курил «Американку», но такая роскошь почему-то запрещена в тюрьмах.

Теперь я привык к «Гитанам» и, наверное, остановлюсь на них.

Огонек спички осветил камеру: три метра на четыре, дощатый топчан, ведро, именуемое «гигиеническим», скорее всего в насмешку, железный столик, вделанный в стену, табурет, прикрепленный к полу,— и все это ограничивалось грязными стенами, исписанными людьми, сидевшими здесь до меня.

Участок центральной тюрьмы Лианкура состоял из восьми камер предварительного заключения, куда подозреваемых сажали до суда. На тюремном жаргоне их почему-то называли митарами.

В тюрьме я вел себя безупречно, поэтому ни разу не попадал в карцер. По существующим правилам, как я уже говорил, отбывшие свой срок проводили последнюю ночь перед освобождением в митаре, возможно, для того, чтобы грязь и полное отсутствие комфорта дали пищу для размышлений и стали бы предупреждением для тех, кто задумал новое преступление и снова попал бы в тюрьму.

Сидя на койке, я не спеша курил, широко открыв глаза. В полной темноте передо мной в сотый раз проходило все то, что привело меня сюда.


* * *

Мое имя Тэд Спенсер, мне сорок пять лет. Я врач, вернее, был врачом-невропатологом. Закончив в двадцать пять лет интернатуру, я открыл свой кабинет для приема больных. Мой шеф, профессор Ланкаст, очень скупой на похвалы, предсказывал мне блестящее будущее. Помимо хорошей теоретической подготовки, я имел глубокую веру в свои- силы.

Теперь, когда у меня остались только горечь и злоба, былые идеалы казались абсурдом. В тюрьмах не сидят избранники общества. Можно без конца повторять, что люди злы, мелочны и эгоистичны, но зловонная грязь, с которой ежедневно соприкасаешься, не может не замарать!

По мере расширения клиентуры мой счет в банке возрастал, но личная жизнь почти не менялась. Наоборот, рабочий день начинался все раньше и раньше, а заканчивался все позднее. Редкие часы отдыха уходили на чтение научных книг и изучение отчетов разных симпозиумов и конференций, проводимых и в США, и за границей.

Любая наука не стоит на месте, тем более медицина: в ней поминутно происходят новые открытия, особенно в терапии и нейропатологии, а они требуют непрестанного, неослабевающего внимания от тех, кто хочет шагать в ногу со временем.

В тридцать пять лет я был стариком, хотя внешне казался молодым и привлекательным, чем,. кстати говоря, совсем не умел пользоваться.

У меня было несколько связей с женщинами легкого поведения, но общение с ними не давало ни радости, ни удовлетворения.

Я имею в виду не профессионалок. Я убедился, что многие светские женщины снимают свое платье так же легко и бесстыдно, как и проститутки, хотя наряды первых сшиты за громадные деньги в шикарных салонах, а юбчонки и блузки последних куплены на дешевых распродажах.

Их заученные поцелуи и тайные поспешные свидания казались мне унизительными. Почти все эти женщины были замужем, часто я знал их супругов. И всегда чувствовал стыд, когда вынужден был пожимать руку человека, жена которого только что мне отдавалась, а доверие, которое бедняга питал к своей половине, делало нашу связь еще более отвратительной.

Как-то в феврале я почувствовал такую усталость, что решил уехать отдохнуть недели на две куда-нибудь на побережье. На это время я отменил все свои визиты и передал кабинет коллеге.

На следующий день со старым, вышедшим из моды рюкзаком я уже скользил по лыжне, которая вела к горному пансионату. Двигался я осторожно, особенно на спусках, потому что боялся упасть и сломать или вывихнуть ногу. На третий день под предлогом того, что нога у меня подвернулась, я отказался от лыж и предпочел более надежный, хотя и не столь привлекательный, способ передвижения — пешком.

Однажды вечером я зашел в ресторан, сел за столик и заказал виски. Молоденькая певичка ворковала модную песенку.

Когда я уже собрался уходить, меня окликнул некий человек за соседним столиком. Оказалось — один из моих бывших пациентов. Он представил меня своей жене и предложил выпить с ними шампанского. Это был актер без громкого имени, но с большим кругом знакомых.

Когда певичка закончила свой номер, он и ее пригласил за наш столик.

Таким образом я познакомился с той, которая в дальнейшем стала моей женой.


* * *

С тех пор прошло более десяти лет, однако ни одна деталь всего происшедшего не забылась. Возможно, те женщины, с которыми бываешь счастлив, легче забываются, чем те, из-за которых страдаешь.

Мари-Клод была двадцатитрехлетней, очень хорошенькой блондинкой с кукольным личиком.

Когда пара, пригласившая нас к своему столику, пошла танцевать, я счел себя обязанным предложить ей то же самое, но на всякий случай пробормотал:

— Предупреждаю вас, танцую я скверно.

Ее тело покорно подчинялось моим движениям, а когда оркестр умолк и мы направились к столику, она заметила:

— По-моему, вы себя недооцениваете. Вы танцуете очень прилично.

Признаюсь, я невольно покраснел от удовольствия. Они с актером долго болтали о своем ремесле, общих знакомых и планах на будущее. Таким образом, я узнал, что она приняла приглашение в Миджет, намереваясь пару недель дешево отдохнуть и заняться зимним спортом.

— Я пою здесь только вечером, а целый день хожу на лыжах. На этом контракте хорошо не заработаешь, но ведь такое в тысячу раз лучше, чем шлепать сейчас по грязи в городе.

У нее была забавная манера высказывать свои мысли, речь пестрела остроумными репликами и веселыми историями об артистах, с которыми она сталкивалась, тогда как мне их имена были знакомы лишь по афишам. С ее помощью я проникал во внешне блестящий, по-своему жестокий мир, который меня околдовывал.

Я вернулся в свою гостиницу в четыре часа утра, пообещав Мари-Клод встретиться завтра снова.

И с этого раза до самого моего отъезда мы виделись ежедневно, много гуляли, вместе ужинали. Я рассказывал ей о себе, о своей работе, о больных. Она меня слушала с улыбкой, и по глазам было видно, что все это очень ее интересует. А когда я извинился, что не могу ничего поведать о знаменитых людях, она пожала плечами.

— Среди артистов больше, чем где-либо, блестящих личностей, но только если Смотреть издали.

Она призналась, что в жизни у нее было несколько знакомств, которые принесли ей одно только разочарование.

— Но в конце концов мне повезло: теперь я встретила мужчину, с которым приятно и интересно разговаривать...


* * *

Сразу после возвращения домой я был захвачен, своими профессиональными обязанностями и буквально задохнулся среди множества больных. Ассистентка сообщила мне, что два раза звонила Мари-Клод, а я был настолько занят, что позвонить ей не сумел.

Только третий ее звонок достиг цели.

— Действительно, вы необычайно занятой врач. От пациентов у вас отбоя нет!

— Да, порой я предпочел бы поменьше.

— Скажите, несмотря на кипучую деятельность, не могли бы вы меня пригласить сегодня пообедать?

Так я и поступил.

После ресторана мы зашли в бар выпить по коктейлю и расстались потом только в два часа утра, нежно поцеловавшись,— это был наш первый поцелуй.

— Когда я вас снова увижу?

— Будьте уверены, очень скоро.

Но назавтра меня срочно вызвали к тяжелобольному, который жил в Генуе и сам приехать не мог.

После долгих уговоров его родственников я принял это сложное предложение и, подчиняясь мимолетному порыву, позвонил Мари-Клод.

— Завтра я еду в Италию. Если у вас на примете нет ничего лучшего — заберу вас с собой. Там можно найти «портофино», вы ведь говорили, что хотели его попробовать...

Мы прекрасно понимали, что означало это предложение. Я не собирался заказывать в гостинице два номерами она это знала.

— Замечательно! Соглашаюсь с радостью,— ответила Мари-Клод без колебаний.


* * *

Путешествие оказалось таким, как я и ожидал. А через три месяца я женился на Мари-Клод.

Но как только она стала моей женой, ее отношение ко мне резко переменилось. Исчезли нежность, внимательность, заботливость. Холодность, отчужденность и неприкрытое равнодушие стали постоянными. Правда, бывали иногда порывы, которые и околдовали меня теми итальянскими ночами. Постепенно они сменились тепловатыми объятиями, а под конец — унылым безразличием. Когда я жаждал интимности и уединения, она этого избегала: под малейшим предлогом удирала из дому или приглашала своих друзей в нашу квартиру, снятую в центре города. '

К любым усилиям заинтересовать ее моей работой она выказывала полнейшее равнодушие, а ко всему, что тревожило и увлекало меня как врача, просто питала отвращение.

И вскоре я перестал рассказывать ей о том, что продолжало быть основой моего существования. Ее раздражало, что я трачу много времени на приемы больных и поездки по вызовам. Она становилась все более ворчливой, нетерпимой и недовольной.