Дэшилл Хэммет - Проклятие Дейнов

— Понятно, — медленно произнес Фицстивен. — Джозеф мертв, — значит, виноват один Джозеф. Ну и что вы будете делать?

— Ничего, — ответил я. — Пусть попробует разобраться полиция. Мадисон Эндрюс объявил мне, что моя работа окончена.

— Но если вы недовольны результатами, если не выяснили полную правду, вам, казалось бы…

— Уже не мне. Я бы кое-что еще сделал, но Эндрюс нанял меня охранять Габриэлу в храме. Теперь ее увезли, и выяснять, он считает, больше нечего. Если же девушке снова понадобится охрана, то голова пусть болит у мужа.

— У кого?

— У мужа.

Фицстивен стукнул кружкой по столу, так что выплеснулось пиво.

— Вот те на! — сказал он сердито. — Чего же было молчать? Бог знает, сколько всего вы мне не рассказали.

— Воспользовавшись суматохой, Коллинсон увез ее в Рино, где им не придется ждать разрешения на брак три дня, как в Калифорнии. Я и сам не знал — мне сказал Эндрюс часа через три-четыре после их отъезда. Он был несколько грубоват, что и послужило одной из причин нашего разрыва.

— А разве он против ее брака с Коллинсоном?

— Насколько я знаю — нет, но он считает, что надо это делать не сейчас и не таким манером.

— Я его понимаю, — сказал Фицстивен, когда мы встали из-за стола. — Эндрюс любит, чтобы все было так, как хочет он.

Эрик Коллинсон телеграфировал мне из Кесады:

«Немедленно приезжайте тчк Очень нужно тчк Беда зпт опасность тчк Ждите меня отеле Санссттчк Отвечать не надо тчк Габриэла не должна знать тчк Поспешите тчк Эрик Картер тчк».

Утром меня в Сан-Франциско не было. Я был в Мартинесе, торговался с бывшей женой Фила Лича, известного также под многими другими именами. Он заваливал Северо-Запад самодельной валютой, и мы разыскивали его с большим усердием. У его бывшей жены, телефонистки, милой маленькой блондиночки, была сравнительно свежая фотография Фила, и она желала ее продать.

— Он меня так не уважал, что даже липовый чек на тряпки боялся выписать, — пожаловалась она. — Самой приходилось зарабатывать. Так почему мне теперь на нем не заработать, когда какая-нибудь шлюха купается в деньгах? Сколько вы за нее дадите?

Она, конечно, преувеличивала ценность этой фотографии, но в конце концов я с ней сторговался. Однако в город я вернулся уже в седьмом часу и на вечерний поезд не успел. Я собрал чемодан, вывел из гаража машину и поехал.

Кесада был городок с одним отелем, прилепившийся к скалистому склону молодой горы, которая спускалась к Тихому океану километрах в ста двадцати от Сан-Франциско. Берег под Кесадой, крутой, неудобный, усыпанный острыми камнями, для пляжа не годился, так что денег от курортников оседало мало. Какое-то время через его порт обильно тек в страну контрабандный ром, но эта деятельность замерла: бутлегеры смекнули, что с большей прибылью и меньшей морокой можно торговать отечественным пойлом. Кесада опять погрузилась в спячку.

Я прибыл туда в двенадцатом часу ночи, поставил машину в гараж и перешел на другую сторону улицы — в отель «Сансет».

Он представлял собой низкое, раздавшееся вширь желтое здание. В вестибюле сидел только ночной портье, маленький женоподобный человек на седьмом десятке, очень старавшийся показать мне, что ногти у него розовые и блестящие.

Когда я зарегистрировался, он дал мне конверт, надписанный рукой Эрика Коллинсона. Я разорвал его и прочел:

«Не уходите из отеля, пока не повидаетесь со мной. Э. К.».

— Давно это у вас? — спросил я.

— С восьми часов примерно. Мистер Картер ждал вас больше часа, пока не пришел последний автобус со станции.

— Он не у вас остановился?

— Нет, ну что вы. Они с молодой женой сняли дом Тукера над бухтой.

Коллинсон был не тот человек, к чьим инструкциям я стал бы прислушиваться. Я спросил:

— Как туда попасть?

— Ночью вы их ни за что не найдете, — уверил меня портье, — разве только кружной дорогой, через восточное шоссе, да и то если знаете местность.

— Да? А днем как туда попасть?

— Доходите по этой улице до конца, там развилка, и вы идете вправо, в сторону океана, вдоль обрыва. Это даже не дорога, а, скорее, тропа. До дома миль пять, а то и больше, дом на холмике, коричневый, обшит тесом. Днем его найти несложно, только надо все время держать вправо, к океану. А ночью вы ни за что, ни за что на свете не доберетесь…

— Спасибо, — сказал я, чтобы не слушать все это второй раз.

Он отвел меня в номер, пообещал разбудить в пять, и в двенадцать я уже спал.

Когда я вылез из постели, чтобы сказать в телефон: «Хорошо, спасибо», за окном занималось утро, тусклое, мглистое, холодное и противное. Пока я оделся и спустился на первый этаж, лучше оно не стало. Портье сказал, что раздобыть еду в Кесаде до семи утра нет никакой возможности.

Из отеля я дошел по улице до того места, где она превратилась в грунтовую дорогу, затем — до развилки и взял вправо, к океану. Эта дорога и сначала-то не была дорогой, а потом совсем превратилась в тропу, тянувшуюся по каменному выступу и все сильнее прижимавшуюся к берегу. Обрыв по ней становился все круче и круче, покуда она вообще не приняла вид неровной ступени на скале — местами в три-четыре ярда шириной, а местами сужавшейся до полутора. Скала над тропой поднималась ярдом на двадцать, не меньше, внизу — тридцатиярдовой кручей обрывалась в океан. Ветер откуда-то со стороны Китая гнал туман над вершиной скалы и с шумом пенил воду у ее подножия.

Огибая угол, где скала была круче всего — и, по сути, превратилась в стоярдовую отвесную стену, — я остановился, чтобы рассмотреть маленькую неровную ямку на краю тропы. Ямка примерно шести дюймов диаметром, с одной стороны от нее — маленькая, полукольцом, насыпь из свежей рыхлой земли, а с другой стороны земля разбросана. Ямка как ямка, но даже такому закоренелому горожанину, как я, стало ясно: здесь недавно вырвали маленький куст.

Самого кустика видно не было. Я бросил сигарету, стал на четвереньки и заглянул с полки вниз. Кустик находился ярдах в семи подо мной: он повис на макушке чахлого дерева, росшего почти параллельно обрыву, в корнях застряла свежая коричневая земля. Следующий предмет, на котором остались мои глаза, тоже был коричневый — мягкая шляпа, лежавшая тульей вниз между двумя острыми серыми камнями, на полпути к воде. Я перевел взгляд на воду и увидел ноги.

Мужские ноги, в черных туфлях и темных брюках. Ступни лежали на большом обкатанном камне в шести с лишним дюймах одна от другой, и обе были повернуты влево. Ноги наклонно торчали из воды, которая чуть-чуть не доставала до колен. Вот и все, что я мог разглядеть с тропинки.

Я спустился со скалы, но не в этом месте. Тут было крутовато для немолодого, грузного человека. Я вернулся через кривую расщелину, наискось пересекавшую всю скалу снизу доверху, и спустился по ней, спотыкаясь, оскальзываясь, потея и ругаясь, но добрался до подножия целый и невредимый, если не считать ободранных пальцев, испачканного костюма и погубленных туфель.

Каменный берег у подножия скалы был плохо приспособлен для прогулок, но я сумел пройти по нему, лишь дважды спустившись в воду, да и то по колено. Однако в том месте, где лежали ноги, мне пришлось зайти в Тихий океан по пояс, чтобы вытащить тело: оно лежало навзничь на покатой, сточенной стороне громадного камня, почти целиком находившегося в воде, и было покрыто вспененной водой до середины бедер. Я нащупал ногами удобную опору, взял его под мышки и вытащил.

Это был Эрик Коллинсон. Из разбитой спины сквозь одежду и кожу торчали кости. Затылок был проломлен. Я вытащил его из воды на сухие камни. В мокрых карманах оказалось пятьдесят четыре доллара восемьдесят два цента, часы, нож, золотые ручка и карандаш, бумаги, несколько писем и записная книжка. Я расправил бумаги, письма и записную книжку; прочел; выяснил только одно: все, что в них написано, не имеет никакого отношения к его смерти. Ни на нем, ни рядом с ним я не нашел ни одной вещи, которая рассказала бы мне о его смерти больше того, что рассказал вырванный куст, застрявшая между камнями шляпа и положение его тела.

Я оставил его, вернулся к расщелине, пыхтя вскарабкался на тропу и снова подошел к тому месту, где был вырван куст. Никаких следов, отпечатков ног и тому подобного. Тропинка была твердая, каменная. Я отправился по ней дальше. Вскоре скала стала отходить от океана, а тропинка — спускаться по ее склону. Ярдов через восемьсот скала кончилась и превратилась в заросший кустами гребень, вдоль которого тянулась тропа. Солнце еще не взошло. Брюки неприятно липли к застывшим ногам. Вода хлюпала в порванных туфлях. Я еще ничего не ел. Сигареты у меня размокли. Левое колено болело — я вывернул ногу, когда спускался по расщелине. Проклиная сыскное дело, я поплелся дальше.

Тропинка ненадолго увела меня от моря, когда пересекала основание небольшого лесистого мыса, потом спустилась в лощину, потом пошла вверх по склону невысокого холма; наконец я увидел дом, который описывал портье. Дом был довольно большой, двухэтажный, коричневый, с тесовой кровлей и стенами; он стоял на бугре, близко к тому месту, где океан выгрыз из берега треугольный кусок величиной с милю. Фасад был обращен к морю. Я подходил к дому сзади. Людей я не видел. Окна первого этажа были заперты и закрыты занавесками. На втором этаже открыты. В стороне от дома стояли службы.

Я зашел с фасада. На затянутой сеткой террасе стояли плетеные стулья и стол. Сетчатая дверь была заперта изнутри на крючок. Я громко постучал. Я стучал минут пять с перерывами, но никто не появился. Тогда я обогнул дом и постучал в кухонную дверь. Под моим кулаком дверь приоткрылась. В кухне было темно и тихо. Я открыл дверь шире и еще раз постучал. Тишина. Я крикнул: