Гастон Леру - Призрак Оперы

Мысль, что Эрик, возможно, находится в соседней комнате со своими нехитрыми устройствами, заставила меня предпринять попытку провести с ним переговоры. Ведь теперь монстр точно знал, кто был в камере пыток, и нам придется отказаться от идеи застать его врасплох; Я позвал:

– Эрик! Эрик!

Я прокричал так громко, как мог в пустыне, но ответом было только молчание. Что станет с нами в этом страшном уединении?

Мы фактически начинали умирать от жары, голода и жажды, особенно жажды. Наконец я увидел, как Рауль поднялся на одном локте и указал на горизонт. Он обнаружил оазис.

Да, пустыня уступала место оазису, оазису с водой, водой ясной, как зеркало; водой, в которой отражалось железное дерево. Это был мираж, я понял это сразу. Свершилось самое худшее. Никто не был в состоянии противостоять сцене миража, никто. Я пытался обращаться к разуму и не ждать воды, потому что знал: если жертва камеры пыток ждала воду, воду, в которой отражалось железное дерево, и если после этого она подходила к зеркалу, ей оставалось только одно – повеситься на железной ветке.

– Это мираж, – сказал я Раулю. – Только мираж! Не думайте, что вода настоящая! Это еще один трюк с зеркалами!

Он сердито попросил меня оставить его в покое с моими зеркальными трюками, пружинами, вращающимися деревьями и дворцом миражей. Я был бы либо слепым, либо помешанный, сказал он, если бы думал, что вода, которая льется там, между этими красивыми деревьями, не настоящая. И пустыня настоящая! И лес тоже! Нет никакой необходимости пытаться увести его оттуда; ведь он путешествует вокруг света.

Виконт тянулся к источнику шепча: «Вода! Вода!» Его рот был открыт, как будто он пил. И я тоже непроизвольно сделал это, поскольку мы не только видели воду, но и слышали ее. Мы слышали, как она журчит и плещется. Вы понимаете слово «плещется»? Это слово, которое ощущается языком. Язык высовывается изо рта, чтобы лучше прочувствовать это слово. Затем пришла очередь самой невыносимой пытки: мы слышали дождь, а дождя не было. Дьявольское изобретение. Я знал, как Эрик добивался этого эффекта. Он заполнял маленькими камушками очень длинный и узкий ящик, частично закупоренный внутри плоскими кусочками дерева и металла, которые располагались через интервалы по его длине. Падая, камушки сталкивались с перегородками и отскакивали один от другого, и в результате этого звука создавалась иллюзия сильного дождя.

Вам надо было видеть нас, когда с вытянутыми языками мы ползли к воде, плещущейся у берега реки. Наши глаза и уши были полны воды, но языки были сухими, как пыль.

Достигнув зеркала, Рауль лизнул его, то же самое сделал я. Оно было горячим.

Мы катались по полу с хриплыми криками отчаяния. Рауль схватил единственный пистолет, который все еще был заряжен, и приставил его к своей головы. Я посмотрел на пенджабское лассо у моих ног. Я знал, почему железное дерево опять появилось в этой третьей сцене. Оно ждало меня! Но когда я взглянул на пенджабское лассо, я увидел нечто, что заставило меня вздрогнуть так сильно, что Рауль, который уже шептал:

«Прощайте, Кристина!», остановился в своем намерении убить себя.

Я схватил его за руку и забрал пистолет, потом подполз к тому, что увидел.

Рядом с пенджабским лассо, в желобке пола, я только что обнаружил гвоздь с черной головкой, применение которому я знал.

Наконец-то я нашел пружину! Пружину, которая откроет дверь и освободит нас!

Я прикоснулся к гвоздю и повернулся к Раулю, широко улыбаясь. Гвоздь с черной головкой поддался моему давлению. И затем… Затем открылась не дверь в стене, а люк в полу.

Из отверстия немедленно хлынул холодный воздух. Мы наклонились над этим квадратом темноты, как будто это был чистый родник. Мы буквально пили эту холодную тень.

Что могло быть в этой дыре, в этом подвале, дверь которого только что загадочно открылась в полу? Может быть, там была вода, настоящая вода.

Я протянул руку в тень и нащупал камень, затем еще один: лестница, темная лестница, ведущая вниз. Рауль был готов броситься в дыру. Даже если бы мы не нашли там воды, мы могли, по крайней мере, избежать сияющего объятия этих отвратительных зеркал. Но я остановил молодого человека, потому что опасался нового трюка монстра. Я стал спускаться вниз первым.

Винтовая лестница вела в еще более глубокую темноту. Какими чудесно прохладными казались мне лестница и подвал! Эта прохлада, должно быть, шла не от вентиляционной системы, которую Эрик построил как предмет первой необходимости, а от самой земли, без сомнения, насыщавшейся водой на уровне, которого мы достигли. И озеро, вероятно, было неподалеку.

Скоро мы опустились до последней ступеньки. Наши глаза начинали приспосабливаться к темноте и различать очертания вокруг нас. Круглые очертания. Я направил на них свет фонаря.

Бочки! Мы оказались, очевидно, в погребе, где Эрик хранил вино и, может быть, питьевую воду. Я знал, что он большой любитель хорошего вина. А здесь было много того, что можно пить.

Рауль гладил крутые бока, неустанно повторяя: «Бочки! Бочки! Как много бочек!» Их действительно было довольно много, они выстроились в два равных ряда. Бочки оказались небольшими, и я предположил, что Эрик выбрал такие для того, чтобы легче было приносить их в свой дом у озера.

Мы исследовали их все по порядку, пытаясь найти хотя, бы одну распечатанную. Но все бочки были хорошо закрыты.

Приподняв немного одну из них, чтобы убедиться, что она полна, мы встали на колени, и острием небольшого ножа, который был у меня, я хотел уже устранить пробку.

Но в это время мы вдруг услышали подобие монотонного песнопения, доносившегося издалека, ритм которого я хорошо знал, потому что часто слышал его на улицах Парижа:

– Бочки! Бочки! Есть бочки на продажу? Моя рука замерла.

– Это странно! – сказав Рауль. – Кажется, будто поют бочки!

Песнопение возобновилось, но на этот раз слышалось менее отчетливо.

– Ох! – воскликнул Рауль. – Могу, поклясться, что пение удаляется внутрь бочки. Мы встали и обошли бочку.

– Это внутри! – повторил Рауль. – Внутри! Но мы ничего больше не услышали и были склонны предположить, что наши чувства обманывают нас.

Мы опять стали пытаться открыть бочку. Наконец с помощью Рауля я извлек пробку.

– Что это? – закричал молодой человек. – Это не вода!

Он поднес руки к фонарю. Я склонился над ними и немедленно ii бросил в сторону фонарь так, что он разбился и погас.

В руках Рауля я увидел порох!

И так, спустившись в погреб Эрика, я убедился в справедливости самых своих ужасных догадок. Монстр не шутил, запугивая меня своими неопределенными угрозами против «многих представителей рода человеческого». Чувствуя себя отрезанным от других людей, он построил себе подземную берлогу и был полон решимости взорвать все, включая себя, если кто-нибудь попытается загнать его в убежище, в котором он останется одев на один со своим чудовищным уродством.

Сделанное открытие заставило нас забыть прошлые страдания. Хотя только недавно мы были на грани самоубийства, но лишь теперь нам открылась полная, ужасающая правда о нашем положении. Теперь мы понимали, что Эрик сказал Кристине и что он имел в виду под этими отвратительными словами: «Да или нет; если нет, все будут мертвы и похоронены». Да, похоронены под обломками театра – великой парижской Оперы! Более страшное преступление трудно себе представить кому-либо, кто хотел бы сделать свой уход из мира высшей точкой ужаса.

В тишине своего убежища Эрик хорошо подготовился к катастрофе. Она должна была служить отмщением людям за любовные неудачи самого отвратительного монстра, который когда-либо ходил по земле. Он сказал Кристине, что она должна решить к одиннадцати часам следующей ночи, и выбрал это время не случайно. На спектакле в блестящей верхней части Оперы будет много людей, много «представителей рода человеческого». Разве мог он желать более утонченного собрания по случаю своей смерти? Он сойдет в могилу с самыми прекрасными и самыми богато украшенными ювелирными изделиями плечами в мире. Одиннадцать часов! Мы все взорвались бы в середине представления, если бы Кристина сказала «нет». Одиннадцать часов завтра ночью! И как она может не сказать «нет»? Конечно, она лучше выйдет замуж за саму смерть, чем за этот живой труп, и она может не знать, что ее отказ приведет к немедленному уничтожению «многих представителей рода человеческого». Одиннадцать часов завтра ночью!

И пока мы на ощупь пробирались в темноте, убегая от пороха и пытаясь найти каменные ступени, потому что отверстие люка в камеру пыток над нами стало тоже темным, мы повторяли одно: «Одиннадцать часов!» Наконец я нашел лестницу, но неожиданно остановился, пронзенный ужасной мыслью: «Который час?» Который теперь час? Который час? Может быть, уже одиннадцать; или это время наступит через несколько мгновений? Кто мог бы сказать нам? Мне казалось, мы были заключенными ада многие дни, годы, с сотворения мира… Может быть, все вот-вот взлетит на воздух. Ад, шум, трескающийся звук!

– Вы слышали это? – спросил я Рауля. – Там, вот там в углу! Боже мой! Это похоже на какой-то механизм! Вот опять! Ах, если бы у нас был свет! А что если это механизм, который должен все взорвать! Неужели вы не слышите этот потрескивающий звук? Уж не оглохли ли вы?

Рауль и я начали кричать как безумные. Пришпоренные страхом, мы устремились наверх по ступеням, натыкаясь на что-то в темноте. Может быть, люк над нами закрылся и поэтому стало так темно? Нам любой ценой хотелось выбраться из этой темноты, даже если это означало возвращение к смертоносному свету камеры пыток.

Поднявшись на самый верх лестницы, мы обнаружили, что люк открыт, но в камере пыток было так же темно, как и в погребе Эрика. Мы пролезли через люк и поползли по полу камеры пыток, полу, который отделял нас от этого порохового склада. Который все-таки час? Мы кричали, мы звали. Рауль кричал что было мочи: «Кристина! Кристина!» А я звал Эрика, умолял его, напоминал, что спас ему жизнь. Но ничто не отвечало нам, ничто, кроме нашего собственного отчаяния и безумия.