Стоя в своей ложе, граф де Шаньи тоже аплодировал певице.

Графу Филиппу Жоржу Мари де Шаньи был сорок один год. Он был выше среднего роста и имел приятное, даже красивое лицо, несмотря на жесткие морщины на лбу и некоторую холодность глаз. С женщинами он обращался с утонченной учтивостью, а с мужчинами держался несколько высокомерно. У него было благородное сердце и чистая совесть. После смерти старого графа Филибера он стал главой одной из самых старинных и знаменитых семей во Франции, корни которой восходили еще ко временам Людовика X.

Состояние Шаньи было значительным. Его две сестры и брат Рауль никогда не думали о разделе имущества. Они сохраняли совместное владение и полагались во всех делах на Филиппа, как будто право первородства все еще было в силе. Когда его сестры вышли замуж (обе в один день), они взяли свою долю имущества как приданое.

Графиня де Шаньи, урожденная де Мерож де ла Мартиньер, умерла при родах Рауля, который на двадцать лет был младше Филиппа. Раулю было двенадцать лет, когда умер старый граф. Филипп принимал активное участие в воспитании брата, вначале ему помогали сестры, а затем старая тетушка, которая жила в Бресте и которая привила Раулю вкус к мореплаванию. Молодой человек прошел обучение на борту учебного судна «Борда», с успехом закончил его и отправился в традиционное кругосветное плавание. Он был включен в официальную экспедицию на «Акуле», созданную для поиска в полярных льдах оставшихся в живых от экспедиции «Дартуа», которая пропала три года назад. Пока же Рауль наслаждался отпуском, который был рассчитан на шесть месяцев, и вдовы предместья Сен-Жермен уже жалели этого красивого хрупкого юношу за те тяжелые испытания, которые ему предстояли.

Застенчивость Рауля – так и хочется назвать ее невинностью – была удивительной. Он был избалован своими сестрами и старой теткой, и женское воспитание оставило ему простодушные, очаровательные манеры, которые ничто не могло испортить. Ему шел двадцать второй год, но выглядел он на восемнадцать. У него были небольшие белокурые усы и красивые голубые глаза.

Филипп очень баловал младшего брата. Мало того, он гордился им, с радостью предвкушал его славную карьеру на флоте, где один из их предков, знаменитый Шаньи де ла Рош, был адмиралом. Филипп воспользовался отпуском Рауля, чтобы показать ему Париж. Ведь Рауль почти не знал, что может предложить этот город по части роскошных наслаждений и удовольствий другого рода.

Граф считал, что в возрасте Рауля иметь слишком много добродетели даже вредно. Филипп обладал уравновешенным характером, равномерно совмещал удовольствия с делами, имел безупречные манеры и был неспособен подавать своему брату дурной пример. Он брал его с собой повсюду, даже представил балеринам в Опере. Поговаривали, что Филипп был «в очень тесных отношениях» с Ла Сорелли. Но поскольку граф оставался холостяком и, следовательно, имел много свободного времени, особенно теперь, когда его сестры вышли замуж, несомненно, не было ничего предосудительного в том, что он любил провести час или два после ужина с танцовщицей, которая, хотя и не блистала умом, зато имела самые прекрасные глаза в мире. Кроме того, есть такие места, где настоящий парижанин ранга графа де Шаньи просто обязан показываться, а в то время артистические уборные и комнаты отдыха балерин были одним из этих мест.

В конце концов, Филипп и не взял бы своего брата за кулисы Национальной академии музыки, если бы Рауль не просил его неоднократно об этом с мягкой настойчивостью, о которой граф не раз вспоминал позже.

В тот вечер после овации, которую публика устроила Кристине Доэ, граф, повернувшись к брату, обратил внимание на его необыкновенную бледность и весьма встревожился.

– Разве ты не видишь, она вот-вот упадет в обморок? – взволнованно произнес Рауль.

И это была правда, потому что на сцене Кристину буквально поддерживали партнеры.

– Ты сам вот-вот упадешь в обморок, – заметил Филипп, наклоняясь к брату. – В чем дело? Но Рауль, ничего не ответив, встал.

– Пойдем, – сказал он нетвердым голосом.

– Куда ты хочешь идти? – спросил Филипп, удивленный волнением брата.

– Пойдем и посмотрим! Она впервые пела так! Филипп с любопытством посмотрел на Рауля, и его губы растянулись в улыбке.

– Хорошо, почему бы и нет? – сказал он, делая вид, что восхищен предложением брата. – Пойдем.

У входа на сцену толпились люди. Пока братья ждали, чтобы пройти, Рауль разорвал свои перчатки, даже не осознавая, что делает. Филипп слишком любил брата, чтобы посмеяться над его нетерпением. Но теперь он понял, почему Рауль казался столь взволнованным и почему ему доставляло такое удовольствие сводить все разговоры к тому, что происходит в Опере.

Они вступили на сцену.

Толпа мужчин в вечерних костюмах спешила к комнате танцовщиц или в артистические уборные. Крики рабочих сцены смешивались с раздраженными замечаниями администраторов. Уходящие статисты из последней живой картины, толкающиеся артистки кордебалета, рама задника, которую куда-то несут, задник, опускаемый с чердака, настоящее, а не декоративное окно, которое крепят энергичными ударами молотка, постоянные крики предостережений, заставляющие вас оглядываться, чтобы кто-то не сбил с вашей головы шляпу или не свалил с ног, – такова обычная суматоха антракта, которая никогда не перестает поражать новичка, подобного молодому человеку с белокурыми усами, голубыми глазами и стройной фигурой, пересекавшему так быстро, насколько позволяли суета и скопление людей, сцену. Сцену, на которой Кристина Доэ только что праздновала триумф и под которой только что умер Жозеф Бюке.

Неразбериха никогда не была более полной, чем в этот вечер, но и Рауль никогда не был менее робким. Он решительно пробирался вперед, не обращая внимания ни на что. Он был озабочен только своим желанием увидеть молодую женщину, чей волшебный голос овладел его сердцем. Да, он чувствовал, что его бедное, неопытное сердце не принадлежит ему больше. Рауль пытался защитить его с того дня, когда Кристина, которую он знал еще маленькой девочкой, вошла в его жизнь. Он решил, что должен бороться с нежными чувствами, которые она разбудила в нем, потому что поклялся любить только ту женщину, которая станет его женой. А разве мог он, аристократ, жениться на певице! Но сейчас… Сейчас он перенес потрясение, в первую очередь, эмоциональное. Он испытывал боль в груди, как будто кто-то открыл ее и извлек оттуда его сердце. И эту ужасную пустоту в груди нельзя было заполнить ничем, кроме как сердцем Кристины. Таковы симптомы той болезни, понять которую, вероятно, могут лишь те, кто сам имел опыт, обычно характеризуемый как «влюблен без памяти».

Графу Филиппу было трудно поспевать за братом. Он все еще улыбался.

В глубине сцены, около двойной двери к ступенькам лестницы, которая вела в комнату балерин и к ложам бенуара с левой стороны, Рауля остановила небольшая группа стажеров. Раздались насмешливые слова в его адрес, но Рауль не отвечал. В конце концов ему удалось пройти. Коридор был наполнен восклицаниями восторженных поклонников, но одно имя парило над этим гулом голосов: «Доэ! Доэ!» Следуя за Раулем, Филипп говорил себе: «Он знает дорогу, мошенник!» Это обстоятельство заинтриговало графа, ведь он никогда не брал брата в артистическую уборную Кристины. Рауль, вероятно, ходил туда один, пока Филипп разговаривал, как обычно, с Ла Сорелли. Прима неизменно просила его побыть с ней до выхода на сцену, кроме того, его приятной обязанностью было держать маленькие гетры, которые она надевала, спускаясь из артистической, чтобы сохранить блеск своих атласных туфелек и чистоту трико телесного цвета. У нее было оправдание: она рано лишилась матери.

Отложив на несколько минут визит к Ла Сорелли, Филипп спешил за Раулем по коридору, который вел к комнате Кристины. Коридор этот сегодня был полон людьми как никогда. Все в Опере горячо обсуждали успех Кристины и ее обморок. Певица все еще не пришла в себя, и послали за доктором. Тот как раз направлялся в артистическую, с трудом прокладывая себе дорогу сквозь толпу поклонников. Рауль шел за ним, почти наступая ему на пятки.

Доктор и Рауль вошли в комнату Кристины одновременно. Доктор оказал ей первую помощь, и она наконец открыла глаза. Филипп был частью плотной толпы, стоявшей перед дверью.

– Не думаете ли вы, доктор, что эти господа должны покинуть комнату? – спросил Рауль с невероятной дерзостью. – Здесь ужасно душно.

– Вы правы, – согласился доктор и заставил выйти из помещения всех, кроме Рауля и служанки.

Та смотрела на Рауля широко раскрытыми глазами, полными смущения. Она никогда до этого не видела этого юношу, но она не осмелилась спросить его ни о чем.

Доктор же предположил, что, поскольку этот молодой человек действовал таким образом, он, вероятно, имеет на это право. Так Рауль остался в комнате, наблюдая, как к Кристине возвращается сознание, в то время как даже Дебьенн и Полиньи,, пришедшие выразить ей свое восхищение, были отодвинуты в коридор вместе с другими мужчинами во фраках.

Граф Филипп де Шаньи, также изгнанный из комнаты, громко смеясь, воскликнул:

– Ох плут! Плут!

Затем подумал: «Доверяй после этого тихоням. Однако он настоящий Йаньи!» Граф направился к артистической уборной Ла Сорелли, но та уже спускалась вниз со своими напуганными подругами, и они встретились, о чем я уже говорил в начале этой главы.

В своей артистической комнате Кристина сделала глубокий вздох, ответом на который был стон. Она повернула голову и, увидев Рауля, вздрогнула. Она посмотрела на доктора, улыбнулась ему, затем взглянула на служанку и опять на Рауля.

– Кто вы, мсье? – спросила она слабым голосом. Юноша опустился на колено и пылко поцеловал ее руку.

– Мадемуазель, – сказал он, – я тот маленький мальчик, который вошел в море, чтобы достать ваш шарф.