«Она купила ему машину, 4CV, и это не мешало Пополю несколько раз колотить ее и шантажировать…»

Мегрэ сам пошел на улицу Шаронны; бистро, о котором говорилось в письме, и в самом деле было притоном жуликов, которые улетучились при его появлении. Он допросил хозяина, официантку, потом, в следующие дни, тех завсегдатаев, с которыми ему легко удалось завязать разговор.

— Пополь? А кто это?

Тут они принимали слишком невинный вид. Если верить им, никто здесь не знал никакого Пополя. Комиссар ничего не добился и в меблированных комнатах возле канала.

В картотеке лиц, привлекавшихся к суду, а также в картотеке водительских прав не нашлось никаких полезных указаний. Многие владельцы 4CV, недавно купившие машины, носили имя Поль. Некоторых из них разыскали, но четырех или пяти не оказалось в Париже.

Что касается друзей и приятельниц Кристины, то они по-прежнему были вежливы, но хранили молчание. Для них Кристина была очаровательной женщиной, милочкой, душечкой, исключительным созданием.

…Мадам Мегрэ увела мадам Пардон в кухню: она хотела ей что-то показать. Потом обе женщины, чтобы не мешать мужчинам, уселись в столовой. Мегрэ снял пиджак и закурил пенковую трубку, которой он пользовался только у себя дома.

— Обвинительная палата дала свое заключение, и мы на набережной Орфевр были окончательно обезоружены. Все лето мы занимались другими делами. В газетах было объявлено, что Жоссе в состоянии нервной депрессии переведен в больницу тюрьмы Сантэ, где его лечат от язвы желудка. Кое-кто из публики посмеивался, потому что у людей определенного круга это уже стало традицией — заявлять о своей болезни, как только они попадают в тюрьму. Когда осенью Жоссе появился на суде, на скамье подсудимых, все увидели, что он похудел на двадцать килограммов и что это был уже совсем другой человек. Одежда болталась на нем, как на вешалке, глаза провалились, и, хотя его адвокат смотрел на публику и свидетелей вызывающе, Жоссе, казалось, было безразлично все, что происходило вокруг него. Я не слышал, как председатель суда допрашивал обвиняемого, не слышал и заключения Комелио, и комиссара Отейской полиции, которые выступали первыми, — в это время я был в комнате свидетелей. Там, среди других, я видел консьержку с улицы Коленкур, в красной шляпе, самоуверенную, довольную, и мсье Лалэнда, бывшего колониального чиновника, показания которого считались самыми вескими. Он выглядел плохо и тоже сильно похудел. Казалось, его мучила какая-то навязчивая идея, и на мгновение я подумал, не изменит ли он публично свои первые показания. Так или иначе, я тоже положил свой камень в сложное здание обвинения. Я был только орудием прокурора. Я мог говорить лишь о том, что видел и слышал, и никто не спрашивал моего мнения. Остаток этого дня и весь следующий я провел в зале суда. Лалэнд повторил свои показания, не изменил ни одного слова из того, что говорил раньше. Во время перерывов я слушал в кулуарах рассуждения публики, и было очевидно, что виновность Жоссе ни у кого не вызывала сомнений. Когда в зале суда появилась Аннет, в публике началось движение, люди вставали с мест целыми рядами, и председатель угрожал очистить зал. Ей предлагали точные вопросы, пристрастные по форме, особенно те, которые касались аборта: «К этой женщине, Маллетье, на улицу Лепик возил вас Жоссе?» — «Да, господин председатель» — «Повернитесь к господам присяжным заседателям…» Она хотела прибавить что-то, но ей уже пришлось отвечать на следующий вопрос.

У Мегрэ несколько раз складывалось впечатление, что она пыталась придать показаниям оттенки, которые никого не интересовали. Так, например, когда она сообщила Жоссе о своей беременности, она сама будто бы спросила его, не знает ли он какой-нибудь женщины, которая делает аборты.

— И так все время, — сказал комиссар доктору Пардону.

Сидя среди публики, Мегрэ сдерживался с трудом. Ему то и дело хотелось поднять руку, вмешаться.

— В течение двух дней, в течение каких-нибудь десяти часов, считая время, идущее на чтение обвинительного акта, заключения прокурора и на формальности ведения суда, для нескольких человек, еще накануне не имевших ни о чем этом никакого понятия, хотят изложить целую жизнь, обрисовать даже не один характер, а несколько, так как речь идет то о Кристине, то об Аннет, то о ее отце, то о других второстепенных лицах. В зале было жарко, потому что в тот год стояла великолепная осень. Жоссе меня заметил. Я несколько раз встречался с ним глазами, но только в конце первого дня он, кажется, узнал меня и слегка мне улыбнулся. Понял ли он, что у меня были сомнения, что его дело оставило во мне неприятный осадок, что я был недоволен собой, и что из-за него я порой чувствовал отвращение к своей профессии? Не знаю. Большую часть времени он был в состоянии безразличия, которое многие судебные корреспонденты истолковали как пренебрежение к суду. То, что он в тот день оделся довольно тщательно, дало повод говорить о его мелком тщеславии, доказательства которого ухитрились найти в его карьере и даже в его жизни, когда он был еще ребенком и молодым человеком. Главный прокурор, который лично выступал в качестве общественного обвинителя, тоже подчеркнул тщеславие Жоссе. «Слабовольный и тщеславный человек»… Грубые, как удары дубиной, разоблачения мэтра Ленэна нисколько не изменили атмосферу, царившую в зале, наоборот! Когда присяжные удалились на совещание, я был уверен, что ответом на первый вопрос будет «да», вероятно, произнесенное единогласно. «Жоссе убил свою жену». Я с полным основанием надеялся, что на второй вопрос о том, преднамеренно ли он это сделал, ответят «нет». Что же касается смягчающих обстоятельств… Кое-кто ел бутерброды, женщины передавали друг другу конфеты, корреспонденты рассчитали, что у них хватит времени сбегать в буфет Дворца правосудия и выпить стакан вина. Было уже поздно, когда дали слово председателю присяжных, мелочному торговцу шестого округа, который дрожащей рукой держал перед собой листок бумаги: «На первый вопрос: да». «На второй вопрос: да». «На третий вопрос: нет». Итак, Жоссе был признан виновным в том, что преднамеренно убил свою жену, и ему отказывали даже в признании смягчающих его вину обстоятельств. Я видел, как он принял этот удар. Он побледнел, ошеломленный, не веря своим ушам. Сначала он взмахнул руками, как будто отбиваясь от чего-то, потом вдруг успокоился и, устремив на публику такой трагический взгляд, который мне редко приходилось видеть, произнес твердым голосом: «Я невиновен!»

Раздалось несколько свистков. Одна женщина упала в обморок. В зал хлынули полицейские. В одно мгновение Жоссе словно куда-то спрятали; месяц спустя в газетах было объявлено, что президент республики отклонил его просьбу о помиловании. Никто больше им не интересовался. Общественное мнение было захвачено другим громким делом, которое расследовала полиция нравов, в связи с чем каждый день публиковались разоблачения, так что о казни Жоссе было сказано лишь в нескольких строках на пятой странице газет…

Наступило молчание Пардон потушил свою сигару в пепельнице, комиссар набивал новую трубку, в то время как из соседней комнаты доносились голоса женщин.

— Вы считаете, что он невиновен?

— Двадцать лет тому назад, когда я еще был новичком в своей профессии, я, быть может, не размышляя, ответил бы — да. С тех пор я узнал, что все возможно, даже невероятное… Через два года после процесса у меня в кабинете оказался один жулик. Мы уже не в первый раз имели с ним дело. Он принадлежал к нашей обычной клиентуре. В его удостоверении личности было сказано, что он моряк, и он действительно довольно часто совершал рейсы в Южную и Центральную Америку на борту торговых судов, хотя большую часть времени проводил в Париже. С такими людьми мы держимся иначе, потому что тут мы знаем, с кем имеем дело. Иногда мы даже договариваемся с ними о взаимных уступках. Во время нашего разговора он шепнул, наблюдая за мной уголком глаза: «А если бы я мог вам что-то продать?»… — «Например, что?»… — «Сведения, которые, конечно, вас заинтересуют…» — «Относительно чего?»… — «Дела Жоссе…» — «Его уже давно судили»… — «Ну что ж, быть может, все-таки…» За это он просил меня оставить в покое его подружку, в которую он, кажется, был искренне влюблен. Я обещал отнестись к ней благожелательно. «Когда я в последний раз был в Венесуэле, я встретил там некоего Пополя… Этот парень прежде болтался в районе Бастилии»… — «На улице Шаронны?» — «Возможно… Там, в Венесуэле, ему не очень везло, ну, я и угостил его… Часа в три-четыре утра, когда он выпил полбутылки текилы и опьянел, он принялся болтать: здешние главари считают меня размазней. Сколько я им ни говорил, что зарезал женщину в Париже, они мне не верят. Тем более, когда я их уверяю, что она была светская женщина и по уши в меня влюблена. А ведь это правда, и я всегда буду жалеть, что разыгрывал идиота. Но только я никогда не потерплю, чтобы со мной так обращались; слишком уж она обнаглела… Ты ничего не слышал о деле Жосее?..»

…Мегрэ замолчал, вынул трубку изо рта.

После молчания, которое показалось Пардону очень долгим, комиссар как бы с сожалением добавил:

— Мой клиент больше ничего не мог сказать. Этот Пополь, если только он существует, — потому что у этих людей богатое воображение, — по его словам, продолжал пить и в конце концов уснул… На следующий день он утверждал, что ничего не помнит…

— Вы не обращались в полицию Венесуэлы?

— Только официально, потому что суд ведь уже был. Там у них на учете сколько-то французов, у которых есть причины не возвращаться на родину. В их числе бывшие каторжники. В ответ на мой запрос я получил официальное письмо с просьбой сообщить дополнительные подробности, по которым можно было бы установить их личность. Существует ли Пополь? Оскорблённый в своей гордости самца и апаша тем, что Кристина Жоссе обращалась с ним так, как мужчина обращается с женщиной, подобранной на улице, захотел ли он отомстить ей? У меня нет никакой возможности узнать это.