Чиллингфут находился в полной зависимости от викария, и вследствие этого обставил мое исключение из школы большой торжественностью. Я должен был выслушать публичный и очень строгий выговор, и затем меня изгнали. Чиллингфут, впрочем, смягчил мою судьбу, повидавшись со мной наедине. Простился он со мною очень сердечно.

Больше мне с моим старым учителем увидеться не пришлось, так как он спустя несколько лет умер, но, как я слышал, школа существует и до сих пор и заправляет ею сын Чиллингфута, Виллиам. Школа стала больше и богаче, чем в прежние времена. Другой сын учителя сделался квакером и уехал в колонию Пенна, где и был убит, как передавали, дикарями.

Мое исключение очень огорчило матушку, но отец остался очень доволен; Он так смеялся, слушая мой рассказ про викария, что громовые раскаты его смеха были слышны по всему селу.

— Ты придумал такую же стратегему, — сказал он мне, — какая была пущена в ход при Маркет-Драйтоне одним воином, который боялся Бога и которого звали полковник Прайд. Он подпилил мост, и благодаря этому капитан и три солдата из конного полка Лонсфорда утонули. В реку свалилось тогда еще много лонсфордовских солдат, к великой славе истинной Церкви и к радости избранного народа.

Злоключению викария радовался не один отец. Многие церковники были в душе довольны тем, что ему пришлось принять холодную ванну. Своей гордостью и непомерными претензиями Пинфольд нажил себе много врагов, и его ненавидели во всем округе.

К этому времени я успел превратиться в коренастого, широкоплечего малого. Рос я быстро, и так же быстро развивалась моя сила. Шестнадцати лет я уже таскал на себе мешки с пшеницей и бочки с пивом. Пятнадцатифунтовые камни я бросал на тридцать шесть футов, то есть на четыре фута дальше, чем наш силач — кузнец Тед Дуасон. Однажды отец не мог поднять кучу кож, которые нужно было вытащить на двор. Я сгреб эти кожи, взвалил их себе на плечи и отнес их, куда было нужно.

Старик отец часто глядел на меня подолгу из-под своих густых, нависших бровей. Иногда, бывало, сидит на своем кресле, курит трубку и глядит на меня, а потом покачает головой и скажет:

— Великонек ты становишься, мальчик! Тесно тебе в гнезде. Вот погоди, вырастут у тебя крылья и полетишь, куда захочешь.

Мне и самому хотелось, чтобы у меня выросли крылья. Спокойная сельская жизнь начала меня утомлять, и мне хотелось самому Взглянуть на тот великий Божий мир, о котором я столько слышал и читал. Я не мог глядеть спокойно на море. Глядя на эти черные волны, я чувствовал, что у меня сердце замирает. Мне хотелось идти куда-то, далеко-далеко, к славному, хотя и неизвестному будущему. Английские юноши любят море.

Глава III

ДРУЗЬЯ МОЕГО ДЕТСТВА

Не подумайте, дети, что мое предисловие слишком длинно. Без фундамента нельзя. Сперва надо фундамент положить, а потом уже можно и дом строить. Что вам за интерес будет слушать о событиях, если вы не знаете людей, которые в этих событиях участвовали. Итак, будьте терпеливы, дети. Теперь я вам буду рассказывать о старых друзьях моего детства. О некоторых из них вы услышите и потом, так как они принимали деятельное участие в исторических событиях, но были между ними и такие, которые остались безвестными и умерли, как и жили, в своих захолустных гнездах. Упомянуть о них я, однако же, должен для того, чтобы вы знали, какие люди оказывали на меня влияние.

Много на своем веку видел я добрых людей, но кто мог сравниться в добродетели с нашим сельским плотником Захарией Пальмером? Тело этого человека было измождено старостью и тяжкими трудами, но в этом теле жила простая и чистая душа. Прост Захария был не потому, что был невежествен. Совсем наоборот, человек этот знал многое, читал сочинения Платона, Гоббса и других мыслителей. Все сокровища человеческой мысли были им изучены.

Книги во времена его детства были гораздо дороже, чем теперь, а плотникам в то время платили за их работу гораздо дешевле, чем в наши дни. Но старик Пальмер был холост. У него не было семьи, которую нужно было содержать, а на платье и пропитание он тратил мало. Все сбережения он тратил на книги.

Над кроватью у него была прибита полка, а на ней стояла библиотека избранных сочинений. Книг было не много, но зато все они были хорошие. Такой нельзя было найти и у помещика или священника.

Пальмер не только купил эти книги, но прочитал их, понял и старался объяснить их своим ближним.

Обыкновенно в летние вечера этот наш сельский философ, старец внушительной наружности, с белой как снег бородой, сидел у порога своей хижины. Старик бывал очень доволен, если молодежь бросала игру в шары и железный обруч и приходила к нему побеседовать. Мы ложились на зеленую травку около него и задавали ему разные вопросы. Он отвечал нам и рассказывал о великих людях старых времен, о словах, которые они говорили, и о подвигах, которые они совершали.

Любимцами старика были я и сын трактирщика Рувим Локарби. Мы обыкновенно приходили к старику раньше всех и уходили последними. Любил нас Захария Пальмер так, как иной отец своих детей не может любить. Он употреблял все усилия для того, чтобы развить наши неоперившиеся умы, и объяснял нам все, чего мы не понимали или что нас смущало и волновало. Как и все вообще не чуждые серьезной мысли молодые люди, мы старались разрешить проблему мироздания. Наши детские глаза устремлялись в ту бездну, дна которой не могли рассмотреть величайшие мудрецы.

Смущало нас так же и то, что мы видели вокруг себя. Село было разбито на секты, которые пылали взаимной враждой и ненавистью. «Что же это за дерево, если оно приносило такие плоды?» — думалось нам. Говорить на эту тему с родителями мы боялись и Шли за разрешением сомнений к доброму Пальмеру, и он нам говорил хорошие и ободряющие речи.

— Все эти препирательства и споры не захватывают сущности, скользя только по поверхности, — говорил он нам, — что человек, то норов. Каждый старается объяснить себе религию по-своему, так, чтобы объяснение соответствовало направлению его ума. Но, однако, в каждом христианском учении, как бы оно ни было затемнено этими толкованиями, лежит здравая, общая всем христианским религиям сердцевина. Если бы вы жили во времена древности, в греко-римском языческом мире, вы поняли бы; какой переворот совершило христианство в человеческой жизни. Люди спорят и горячатся из-за того, как надо понимать то или иное слово, но все эти споры имеют временный характер. Главное значение христианства заключается в том, что оно объясняет нам божественное значение человека и понуждает его к простому и безгрешному существованию. Вот что нам дала христианская вера.

Другой раз Захария нам сказал:

— Я не желал бы быть добродетельным из страха. Впрочем, долгий опыт жизни открыл мне, что ни один грех в этой земной жизни — не говоря уже о будущей — не остается ненаказанным. За каждое дурное дело человек платится или расстройством здоровья, или ухудшением материального положения, или же утратой душевного мира. Наказания эти постигают как отдельных личностей, так и целые народы. Исторические книги в этом смысле представляют собой сборники проповедей. Вспомните, например, как любившие роскошь вавилоняне были побеждены трезвыми и скромными персами, а этих последних, когда они, оставив добродетели, ударились в роскошь и пороки, предали мечу греки. А затем и греки, предавшиеся чувственности, были покорены сильными и смелыми римлянами. Последние тоже были, в свою очередь, побеждены народами севера, и случалось это потому, что римляне утратили свои воинские добродетели. Порок и гибель всегда шли рука об руку.

Мало того. Провидение пользовалось пороком как орудием для кары других безумствующих народов. Не думайте, что история — дело случая. В мире царствует единая великая система, которой подчинена и жизнь каждого из нас. Чем дольше ты живешь, тем яснее постигаешь, что грех и несчастье идут рядом и что истинное счастье немыслимо без добродетели.

Совершенно иного рода учителем был отставной моряк Соломон Спрент, живший в предпоследнем доме по левой стороне главной улицы нашего селения. Спрент был человек старой матросской закваски; на своем веку ему пришлось сражаться под красным флагом со многими народами. Воевал он с французами, испанцами, голландцами и маврами; наконец, шальное ядро оторвало ему ногу, и таким образом его военной карьере был положен конец.

Это был тонкий, крепкий, темноволосый человек, гибкий и увертливый, как кошка. Туловище у него было короткое, а руки длинные. Кисти рук были очень большие и всегда полусжаты, точно Спрент и теперь думал, что надо ходить, хватаясь за канаты. Весь он с головы до ног был покрыт замечательной татуировкой. Все тело блестело голубой, красной и зеленой красками. Картины были все на библейские сюжеты, и Спрент по этому поводу говорил:

— Представьте себе, что я утонул, и тело мое выброшено на какой-нибудь остров. Дикари только по одной моей коже могут изучить всю библейскую историю.

С грустью я, однако, должен признаться, что религиозность Спрента ограничивалась только внешними, кожными покровами. Вся религия его вышла на кожу, а внутри не осталось ничего. Ругался Спрент на одиннадцати языках и двадцати трех наречиях. Ругался он отлично и, словно боясь утратить приобретенные по этой части познания, практиковался в искусстве ругательства ежедневно. Ругался Спрент всегда и во всех случаях своей жизни: и когда был весел, и когда грустил, и когда сердился, и когда хотел выразить свое благорасположение; ругань у Спрента вытекала из любви к искусству, и, ругаясь, он меньше всего думал досадить кому-то. Благонамеренность Спрента в этом отношении была так очевидна, что даже мой отец не мог сердиться на этого закоренелого грешника.

Время, однако, шло, и с годами старик стал более трезв и рассудителен. В последние годы своей жизни он вернулся к чистым верованиям своего детства и научился бороться с дьяволом так же стойко и храбро, как он боролся с врагами своей родины. Старик Соломон был в некотором роде неиссякаемым источником познании и удовольствия для меня и моего друга Локарби. В праздничные дни он приглашал нас к себе обедать и угощал нас рубленым мясом с овощами, сальмагундией или еще каким-нибудь иноземным кушаньем вроде рыбы, приготовленной «по-азорски». Стряпать старик умел отлично и изучил деликатесы всех стран и народов.