— Ей-Богу! — произнес сэр Гервасий, подъезжая ко мне и останавливая коня. — Чего эти все добрые люди с четырехугольными пальцами так торопятся на небо? У них и на земле много ангелов. Черт возьми, какие хорошенькие девчонки, хотя на них совсем нет бриллиантов, но их невинной прелести позавидовала бы не одна увядшая красавица столицы.

— Ради Бога, только не улыбайтесь и не раскланивайтесь с ними, произнес я, — в Лондоне, может быть, это так и следует делать, но здесь могут обидеться. Девушки Сомерсета просты и наивны, а родственники их сердиты и горячи.

Едва я успел произнести эти слова, как двери ратуши отворились и на площадь процессией двинулись отцы города. Впереди шли два трубача в цветных куртках и трубили в трубы. Затем шли олдермены и члены городского совета. Это были важные и почтенные старики. Одеты они были в длинные одежды из черного шелка, отделанные дорогими мехами. Позади шел невысокого роста толстый краснолиций человек. Он нес в руках жезл. Это был городской клерк.

Позади всех шел высокий величественный Стефен Таймвель, мэр Таунтона.

Внешность этого человека была внушительна и обращала на себя внимание. Это был характерный пуританин. Все отличительные свойства этого типа ярко и резко сказывались в его фигуре. Он был высокого роста и худ, глаза его были опущены вниз и полузакрыты. Лицо свидетельствовало о долгих постах и ночных бдениях. Спина была уже сутулая, и голова опускалась на грудь. Эти черты говорили о том, что этот человек уже стар, но о противном свидетельствовали его светлые, серо-стальные глаза и доброе выражение лица. Дух, питаемый религиозным энтузиазмом, был бодр и решительно господствовал над немощной плотью. Остроконечная седая борода доходила до половины груди, длинные белоснежные волосы развевались из-под маленькой бархатной шапочки. Шапочка сидела на голове очень туго, так что уши неестественно топорщились. Это опять-таки была общая черта пуританского обихода. Поэтому роялисты и называли вигов «остроухими» и "ушастыми".

Одет был Стефен Таймвель намеренно просто. Платье на нем было темного цвета и состояло из темного плаща, темных бархатных панталон и черных шелковых чулок. На башмаках вместо серебряных пряжек, бывших тогда в моде, красовались банты из темного бархата. В качестве мэра Стефен Таймвель должен был надеть на себя тяжелую золотую цепь.

Особенно потешно вел себя шедший перед мэром маленький человек, городской клерк. Он шел важно, одной рукой уперся в бок, а другую с жезлом вытянул вперед. По временам он важно кланялся направо и налево, принимая приветствия народа исключительно на свой счет. К поясу этот маленький толстяк прицепил громаднейшую саблю, которая тащилась по земле, звякая о камни мостовой. Иногда сабля запутывалась между его ногами, тогда он останавливался, высвобождал ноги и двигался снова вперед мерно и торжественно. Но сабля продолжала лезть к нему в ноги. Тогда он повернул ее вверх и подвязал рукоять. Теперь вид у него стал совсем потешный.

Мэр обошел все полки и осматривал людей с величайшим вниманием. Видно было, что, несмотря на зрелые года, он не забыл военного дела. Окончив осмотр, мэр оглянулся кругом с явным намерением говорить.

Клерк немедленно же стал около мэра и, махая руками, начал орать благим матом:

— Тише, тише, добрые люди! Тише, тише! Досточтимый мэстер Стефен Таймвель хочет говорить.

Клерк так суетился, что сабля его развязалась и снова запуталась в его ногах. Толстяк упал на землю и тщетно боролся с оружием, продолжая, однако, кричать.

— Сами вы замолчите, мэстер Тезридж! — сурово сказал мэр. — И вам, и нам было бы спокойнее, если бы вы умели управляться с вашим языком и саблей. Я хочу поговорить с этими добрыми людьми, а вы мешаете мне своим криком.

Клерк сократился и исчез в толпе олдерменов. Мэр медленно поднялся на возвышение, на котором стоял базарный крест. Стоя на этом помосте, он начал говорить громким, высоким голосом, сила которого росла по мере того, как старик одушевлялся. Говорил он прекрасно, и слова, им произносимые, явственно различались в самых отдаленных углах площади.

— Друзья по вере! — заговорил он. — Благодарю Господа за то, что он дал мне дожить до старости и увидеть собственными глазами это прекрасное собрание верующих.

Мы, жители Таунтона, всегда хранили священное пламя Ковенанта. По временам, правда, этот святой огонь угашался прислужниками современности и лаодикийцами, но в сердцах народа он продолжал ярко гореть. Вокруг нас царило нечто худшее, нежели тьма египетская. Нас угнетало папство, прелатизм, арменианизм, эрастиализм и симония. Все эти ереси свирепствовали, возмущая покой верующих. Но что я вижу ныне? Вижу ли я верующих, скрывающихся в потаенных местах и дрожащих перед нечестивыми притеснителями? Вижу ли я преклоняющееся перед временными владыками поколение, которое лжет устами своими, сокрывая истину глубоко в сердце? Нет, я вижу перед собою благочестивых и любящих Бога людей. Сколько их здесь? Не только жителей города я вижу, но и людей из ближних местностей. Сюда же пришли верующие из Дорсета, вельдшира и даже, как мне только что сказали, из далекого Гэмпшира. Все они готовы трудиться, посвятив себя Божьему делу. И вот, глядя на всех этих верующих людей, думая о том, что все золото, находящееся в сундуках моих сограждан, готово поддерживать их в их борьбе, зная, наконец, что и все прочие верующие Мессии сочувствуют нам и соединяются с нами в молитвах, я проникаюсь несокрушимой верой. Внутренний голос говорит мне, что нам удастся разрушить храм Дагона и воздвигнуть в нашем отечестве храм истинной веры, и храм сей не смогут разрушить ни паписты, ни прелатисты, ни идолопоклонники и никакие иные служители врага рода человеческого.

Эта речь мэра была встречена глухим, неудержимым рокотом одобрения собранных под знамена восстания крестьян. Люди стучали о камни пиками, саблями и мушкетами. Саксон сердито оглянулся и махнул рукой. Шум в наших рядах немедленно же прекратился, но наши менее дисциплинированные соседи справа и слева долго еще продолжали шуметь и махать шляпами.

Граждане Таунтона, стоявшие напротив, пребывали в мрачном молчании, но их неподвижные суровые лица свидетельствовали о том, что речь мэра затронула их самое больное место. Во взорах их горел огонь религиозного фанатизма.

Мэр вытащил из-за пазухи свиток и продолжал:

— В моих руках находится в настоящую минуту прокламация, которую прислал наш царственный вождь. По своей великой доброте и самоотвержению он в первой своей прокламации, изданной в Лайме, объявил, что предоставляет выборы короля английскому парламенту, но враги его воспользовались этим самоотвержением герцога в недобросовестных и низких целях и стали говорить, что герцог Монмауз не уверен в себе настолько, что не осмеливается воспользоваться титулом, который принадлежит ему по праву. Герцог решил, что всем этим козням надо положить конец. Знайте же, что отныне Иаков герцог Монмауз есть законный король Англии. Иаков же Стюарт, папист и братоубийца, объявляется злым узурпатором, голова которого оценена в пять тысяч гиней. Собрание, заседающее в Вестминстере и называющее себя английским парламентом, объявляется собранием незаконным, и все его постановления лишенными силы закона. Благослови Господь короля Монмауза и протестантскую религию!

При этих словах зазвучали трубы, а народ начал кричать «ура», но мэр снова поднял вверх. свои худые руки, призывая к спокойствию.

— Сегодня утром, — произнес он, — ко мне прибыл посланец от короля. Король посылает приветствие своим верным протестантским подданным. В настоящее время король находится в Аксминстере, где отдыхает после победы. Скоро он снова двинется в поход, и у нас будет не позже как через два дня. С сожалением вы, конечно, узнаете о том, что во время боя был убит наш олдермен Райдер. Он умер как муж и христианин, завещав все свое земное богатство, вместе с суконной фабрикой и домашней недвижимостью, на ведение войны. Кроме Райдера погибло еще десять уроженцев Таунтона. Убиты, между прочим, двое храбрых юношей, братья Оливер и Эфраим Голлс. Бедная мать этих героев…

— Не жалейте меня, добрый мэстер Таймвель, — раздался из толпы женский голос, — у меня еще есть три храбрых сынка, которые готовы погибнуть за святую веру.

— Вы — почтенная женщина, госпожа Голлс, — ответил мэр, — ваши дети стоят теперь перед престолом Божиим. Далее в списках убитых значатся Джес Трефель, Иосиф Миллар и Амипадав Гольт…

Старый мушкетер, стоявший в первом ряду таунтоновской пехоты, надвинул при этом имени шляпу на самые глаза и воскликнул громко и степенно:

— Бог дал, Бог и взял. Да будет благословенно имя Господне!

— Я знаю, что вы потеряли своего единственного сына, мэстер Гольт, обратился к мушкетеру мэр, — но Бог тоже ведь пожертвовал Своего Единственного Сына для того, чтобы мы могли пить из источника вечной жизни. Далее в списке убитых значатся Пат Реган, Иаков Флетчер, Сальвешон Смит и Роберт Джонстон.

Старый пуританин затем медленно сложил бумаги и, спрятав их за пазуху, скрестил руки и стоял несколько мгновений молча, молясь про себя. Затем он спустился вниз и пошел прочь с важным лицом и опущенными к земле глазами.

Крестьяне, собравшиеся в город, были менее религиозны и более любопытны, чем граждане Таунтона. Они окружили наш полк. Им хотелось посмотреть на людей, которые поколотили драгун. — Поглядите-ка на барина с соколиным лицом! — крикнул один из них, указывая на Саксона. — Это он вчера убил филистимлянского офицера и помог святым одержать победу.

— А вон тот-то, вон тот-то, поглядите-ка! — кричала старуха. — Личико у него беленькое, а одет словно принц. Это, видно, кто-нибудь из знатных! Ах, голубчик, подай тебе Бог здоровья за то, что ты приехал из Лондона сражаться за правую веру. Видно, это Богу угодный молодой человек, если, в Лондоне живя, уцелел. Лондонские еретики злы. Они доброму лорду Росселю голову отрубили, а почтенного мэстра Бакстера заковали в цепи.