Я весьма мало знаю человека, который подаст тебе это письмо, но сам он говорит, что принадлежит к числу избранных. Если ты отправишься в лагерь Монмауза, непременно возьми его с собою. Я слышал, что этот человек участвовал в германской, шведской и турецкой войнах и хорошо знает военное дело. Передай мое почтение твоей супруге, скажи ей, чтобы она почаще читала послание к Тимофею, глава II, стихи 9 и 15. Твой брат во Христе Ричард Румбольд“.

Прочтя очень внимательно это длинное письмо, я положил его в карман и вернулся домой завтракать. Когда я входил к вам в комнату, отец вопросительно на меня взглянул. Я понял, что означает этот взгляд, но готового ответа у меня еще не было. Я не знал, на что решиться.

В этот день Децимус Саксон собирался в путешествие по окрестностям для того, чтобы раздать письма. Саксон обещал вернуться в самом скором времени. Перед уходом его случилось маленькое несчастье. В то время как мы разговаривали о предстоящем нашему гостю путешествии, брат схватил коробку, в которой отец хранил порох, и начал с нею играть. Порох вспыхнул, и куски металла полетели во все стороны, ломая стены. Взрыв был так громок и неожидан, что мы с отцом вскочили, но Саксон, который сидел спиной к брату, продолжал спокойно сидеть на своем месте, причем на его суровом, загорелом лице не отразилось ни малейшего следа волнения. Богу угодно было, чтобы никто от этого случая не пострадал. Даже сам брат Осия оказался совершенно невредимым, но этот случай заставил меня глядеть на нашего нового знакомого с большим, чем прежде, уважением. Появление Саксона на деревенской улице произвело сенсацию. Его длинная, узловатая фигура, его жесткое, загорелое лицо, выглядывающее из-под, заломленной набекрень шляпы с серебряным шитьем, его молодцеватый вид — произвели должное впечатление. Мне было даже неприятно, что на Саксона так внимательно смотрят. А что, как его спросят, кто он такой, и арестуют? Последует обыск, компрометирующие письма будут найдены, и что тогда с нами станется? К счастию, однако, наши односельчане не простерли своего любопытства до расспросов, а ограничились тем, что стояли у своих дверей и окон с широко разинутыми ртами. Саксон, довольный возбужденным его особою вниманием, шел, высоко подняв голову и размахивая тонкой палкой, которую я дал ему на дорогу.

Наши возымели о Саксоне самое лучшее мнение. Отец хвалил его за благочестие, и кроме того, Саксон уверил его, что много пострадал в своей жизни за протестантскую веру. Благосклонность же матушки Децимус снискал, рассказав ей о том, как носят платки женщины в Сербии и как выращивают и ухаживают за ноготками в некоторых местностях Литвы. Что касается меня, то признаюсь, что я продолжал питать к этому человеку глухое недоверие и решил наперед не доверяться ему без надобности. Теперь, впрочем, мне волей-неволей приходилось с ним обращаться как со своим. Он был прислан к отцу его друзьями.

А я сам? Что мне делать? Исполнить ли мне желание отца и обнажить саблю в защиту восставших или же отойти в сторону и подождать событий? Конечно, уж если нужно кому-нибудь из наших ехать, то лучше если поеду я, а не отец, но вот вопрос: зачем я поеду? Сильных религиозных чувств у меня не было. Папство, Церковь, раскол — во всех этих религиях я видел много хорошего, но ни за одну из них я не находил нужным проливать кровь. Пускай Иаков клятвопреступник и злодей, но так или иначе он — законный король Англии. Сплетням о тайном браке Карла с Люси Вальтере я не верил, и, стало быть, претендент на престол, Монмауз, — незаконный племянник царствующего короля и, как таковой, никаких прав на английскую корону не имеет. Допустим, что Иаков дурной монарх, но кто дал право народу свергать своего законного монарха с престола? Кто судья его дурных поступков? Таких судей нет, и судья у короля только один — Сам Бог.

Но так или иначе, а Иаков нарушил сам данную им присягу, а раз это так, то и его подданные могут считать себя свободными от присяги на верность.

Да, трудный вопрос приходилось разрешить мне, воспитанному в деревне молодому человеку, тем не менее вопрос должен быть разрешен, и чем скорее, тем лучше. Я надел шляпу и пошел по деревенской улице, думая над положением.

Но у нас на селе нелегко остаться наедине с собой. Дело, видите ли, вот в чем… Меня, дорогие внучки, у нас в деревне любили; я пользовался благоволением и у старых, и у малых. Вследствие этого я теперь не мог десяти шагов сделать спокойно. То кто-нибудь подойдет и поздоровается, то окликнет и спросит о чем-нибудь. Кроме того, за мной увязались маленькие братья, а к нам присоединились дети булочника Митфорда и две маленькие девочки, дочери мельника. Насилу-насилу я уговорил шалунов отвязаться от меня и заняться игрой, а через две минуты меня уже атаковала вдова Фуллартон и стала жаловаться на судьбу. У нее, изволите ли видеть, точильный камень из рамы вывалился, и ни она сама, ни ее домашние вставить его не могут. Пришлось поправлять камень, что я сделал скоро и пошел снова гулять. Но миновать гостиницу Джона Локарби мне было нельзя. Отец Рувима выскочил на улицу и начал меня звать выпить чего-нибудь.

— Я вас угощу лучшим медом, какой только можно достать в околотке, заговорил он важно, усаживая меня за стол и откупоривая бутылку, — и мед этот приготовлен мною лично. Благослови вас Бог, мистер Михей, вон какой вы выросли! Чтобы поддерживать этакую махину в порядке, надо большое количество разных подкрепительных средств.

— А напиток этот достоин тебя, Михей, — добавил Рувим, который в это время мыл бутылки.

— Ну, что скажете, Михей, неправда ли недурной мед? — спрашивал трактирщик. — Да, хотел еще вам сказать два словечка. Вчера здесь были сквайр Мильтон и Джонни Фернелей из Бэнка. Они говорят, что в Фэрхене есть силач, который не прочь померяться с вами. Я ставлю на вас.

— Потише, потише! — засмеялся я. — Вы хотите, чтобы я был призовым бульдогом, который кидается на всех. Ну, что толку в том, кто из нас кого одолеет — он ли меня или я его?

— Как что толку? А честь Хэванта, разве это не толк? — ответил трактирщик, а затем, налив мне меду, прибавил: — Впрочем, вы правы, для такого молодого человека, как вы, жизнь в деревне, со всеми ее мелкими успехами и радостями, должна казаться жалкой и ничтожной. Вы так же не у места здесь, как виноградное вино на обеде для поденщиков. Человек вашей закваски должен подвизаться не на улицах Хэванта, ваше имя должно греметь во всей Англии. Чего вы, в самом деле, добьетесь здесь, колотя шкуры и дубя кожу?

Рувим засмеялся и сказал:

— Отчего это, Михей, не догадаются сделать тебя путешествующим рыцарем? Тогда твоя судьба переменится. Тогда твою кожу станут колотить и твоя кожа окажется выдубленной.

— У тебя, Рувим, всегда тело было короткое, а язык длинный, воскликнул трактирщик, а затем, обращаясь ко мне, продолжал: — Но говоря по правде, Михей, я вовсе не шучу, говоря, что вы губите свою молодость живя здесь, в деревне. Жизнь у вас теперь самая настоящая, кровь играет в жилах. Вы пожалеете об этом времени, когда состаритесь, когда вам придется пить противные, безвкусные подонки дряхлости.

— Теперь уже заговорил пивовар, — произнес Рувим, — но, если хочешь знать, Михей, отец прав, несмотря на то что он выражает свои мысли пиво-медоваренным слогом.

— Я подумаю о ваших словах, — сказал я и, простившись с отцом и сыном, снова вышел на улицу.

Когда я проходил мимо дома Захария Пальмера, старик сидел у порога и прилаживал какую-то дощечку. Он поглядел на меня и поздоровался.

— У меня есть для вас книга, мой мальчик, — сказал он.

— Но я еще не окончил „Комуса“, — ответил я, читавший в это время данную мне Пальмером поэму Мильтона. — А что, дядя, это какая-нибудь новая книга?

— Книга эта написана ученым Локком и говорит о государстве и об искусстве управления государством. Книга небольшая, но мудрости в ней так много, что если положить ее на чашу весов, то она может перетянуть целую библиотеку. Теперь я сам читаю эту книгу, но завтра или послезавтра я ее окончу и отдам вам. Хороший человек мистер Локк! Вот и теперь он живет скитальцем и изгнанником в Голландии. Он предпочел изгнание, а не захотел преклонить колен перед тем, что осуждала его совесть.

— Правда ли, что среди изгнанников много хороших людей? — спросил я.

— О, все это цвет нашей страны, — ответил старик, — плохо государству, которое прогоняет благороднейших и честнейших граждан. Можно опасаться, что наступают дни, когда каждому придется выбирать между верой и свободой. Я уже стар, мой мальчик Михей, но думаю, что мне еще до смерти придется быть свидетелем диковинных событий в этом некогда протестантском государстве.

— Но если бы изгнанники взяли верх, — возразил я, — они бы возвели на престол Монмауза, а он не имеет никакого права на корону.

— Ну, это не так, — произнес Захария, кладя наземь рубанок, — именем Монмауза изгнанники воспользовались только для того, чтобы придать силу своему предприятию.

Им нужен популярный вождь — вот в чем дело. Если Иаков будет низвергнут, сейчас же будет созван парламент, который и изберет ему преемника. Все это так понимают. Если бы дело обстояло иначе, Монмауза бы не поддерживали многие из тех, которые его поддерживают.

— Слушайте, дядюшка, — сказал я, — я хочу быть с вами откровенным, а вы ответьте мне искренне, что вы думаете. Скажите, должен ли я стать в рядах войск Монмауза, если он поднимет знамя восстания?

Плотник погладил свою белую голову и некоторое время подумал.

— Щекотливый это вопрос, — ответил он наконец, — но, кажется, на него можно дать только один ответ такому человеку, как вы. Ведь вы — сын вашего отца. Конец царствования Иакова должен быть положен как можно скорее; только в том случае и можно рассчитывать на сохранение старой веры. Если же теперешнее положение дел продлится, то зло укоренится. Тогда даже низвержение тирана не истребит злого семени папизма, засевшего на английскую почву. Я утверждаю поэтому следующее: если сделают попытку свергнуть тирана, то все сторонники свободы совести должны к ним присоединиться. Вы, мой сын, гордость нашего села, и самое лучшее, что вы можете сделать, так это посвятить свою силу и мужество делу освобождения страны от невыносимого ига. Я вам даю опасный и злой совет. Исполнив этот совет, вы, может быть, должны будете кончить исповедью у священника и кровавой смертью, но, жив мой Бог, тот же самый совет я дал бы и родному сыну!