Около этого офицера стояли его два товарища, тоже одетые в голубые мундиры. Я заметил, что они стояли, взявшись руками за рукоятки рапир. Тогда я стал рядом с Саксоном и приготовился защищать его и себя.

— Что бы сказал ваш фехтовальный учитель? — говорил Саксон, обращаясь к своему противнику. — Его надо выгнать вон за то, что он вам не объяснил, как надо обращаться с оружием. Долой этого учителя! Нечего сказать, хорош гусь! Из-за него офицеры королевской гвардии срамят себя, обнаруживая неумение управлять рапирой.

Старший из офицеров, коренастый брюнет с полным лицом, ответил:

— Эта насмешка, сэр, отчасти заслужена нами, но без нее можно было бы обойтись. Я совершенно согласен с тем, что наш товарищ напал на вас слишком поспешно и что такой молодой воин, как он, должен относиться более почтительно к опытному кавалеру вроде вас.

Другой офицер, красивый человек аристократической внешности, сказал тоже что-то в этом роде и прибавил:

— Если вас это извинение удовлетворяет, я готов к нему присоединиться, если же вы добиваетесь большего, то я охотно беру это дело на свою ответственность и буду с вами драться.

Саксон добродушно улыбнулся и толкнул отнятую рапиру своему противнику.

— Ладно уж, берите свое шило! — сказал он. — А другой раз, как будете драться на рапирах, наносите удар, держа рапиру вверх, а не вниз. Опуская ее, вы открываете кисть руки, и противник всегда вас может обезоружить.

Молодой человек вложил шпагу в ножны. Он был страшно сконфужен тем, что Саксон его так быстро обезоружил и так презрительно его отпустил. Не говоря ни слова, он вышел из комнаты. Децимус Саксон и два оставшихся офицера подняли стол и начали приводить комнату в порядок. Я помогал им в этом.

— Ко мне первый раз пришли три дамы, — ворчал старый искатель приключений, — я только что собирался объявить игру, а этот молодой петушок вдруг налетел на меня. Такая, право, досада! Из-за него же мы потеряли три бутылки мускатного вина. Если бы этому молодому человеку. пришлось пить столько дрянного вина, сколько я его пил на своем веку, он не швырялся бы так добром.

— Это очень горячий юноша, — ответил старший офицер, — вы ему дали хороший урок, пускай он пока посидит у себя в комнате и поразмыслит хорошенько, это принесет ему пользу. А что касается мускатного вина, то дело легко поправить. Мне будет очень приятно, если вы и ваш друг сделаете нам честь выпить с нами этого вина.

— Я был внезапно разбужен шумом и до сих пор не знаю, что такое у вас тут случилось, — ответил я.

— Самая обыкновенная трактирная ссора, — ответил старый офицер. Благодаря искусству и рассудительности вашего друга дело не имело серьезных последствий. Прошу вас, садитесь на камышовый стул, а вы, Джек, закажите вина. Наш товарищ разбил бутылки, а мы возьмем новые. Это наше право. Спросите самого лучшего вина, Джек. Мы играли в „фараон“, сэр. Мистер Саксон играет в эту игру так же хорошо, как и бьется на рапирах. Молодому Горсфорду очень не везло, он начал сердиться и сделался очень обидчивым. Ваш друг рассказывал о своих путешествиях по чужим странам и заметил, что во французских войсках дисциплина, по его мнению, лучше, чем в английских. Молодой Рорсфорд вспылил. Слово за слово, и дело дошло до того, что вы видели. Молодой человек только что поступил на военную службу и торопился показать свою храбрость. А другой офицер прибавил:

— Своим поступком он показал не храбрость, а недостаток уважения ко мне, его начальнику, ибо, если бы мистер Саксон сказал что-нибудь оскорбительное для английской армии, то право защищать нашу честь оставалось за мной. Я старший капитан и имею майорский патент. Я и должен защищать честь полка, а он — всего-навсего безусый корнет, который не умеет еще порядком обучать свою роту.

— Вы правы, Огильви, — сказал другой офицер, садясь за стол и обтирая карты, забрызганные вином. — Если бы это сравнение между английской и французской армией было сделано французским гвардейцем с целью похвастаться и унизить нас, то мы могли бы обидеться и вызвать его на дуэль. Но ведь это говорится англичанином, и притом опытным в военном деле человеком. Обиды тут нет и быть не может. Совершенно напротив, это — полезная и поучительная самокритика.

— Верно, Амброз, верно. Без этой критики наше военное дело застынет на одном месте, а нам надо во что бы то ни стало идти вперед. Наша армия должна идти рука об руку с армиями материка, которые непрестанно и быстро усовершенствуются.

Эти рассудительные замечания офицеров мне очень понравились, и мне захотелось с ними поближе познакомиться за бутылкой вина. О королевских офицерах я судил до сих пор со слов отца, который их терпеть не мог и называл щеголями и буянами. Но, проверив эти предрассудочные мнения на опыте, я нашел, что они совершенно неправильны. Так случается и со всеми нашими мнениями, которые основаны не на знакомстве с жизнью и опыте.

Внешность у этих офицеров была совсем не воинственная. Сними с них сабли и высокие сапоги, и они сошли бы за самых мирных обывателей с изящными манерами. Разговор их имел главным образом научный характер. Они толковали о новейших открытиях Бойля в области химии и об опытах по определению веса воздуха. Говорили они серьезно и обнаруживали при этом недюжинные знания. Но в то же время было очевидно, что эти люди мужественны и любят физический труд. Ученый в них не поглощал воина.

— Я хотел бы вам задать один вопрос, сэр, — произнес один из офицеров, обращаясь к Саксону, — скажите, пожалуйста, во время ваших продолжительных путешествий по Европе не встречались ли вы с кем-нибудь из тех ученых и философов, которые своим именем прославили Германию и Францию?

Мой товарищ почувствовал себя неловко, по всей вероятности, потому что наука была для него совершенно чуждой областью. Он, однако, ответил:

— В Нюренберге я встретил одного такого человека. Это был какой-то Гервинус или Герванус. Про него рассказывали, будто он может превращать железо в золото с такой же легкостью, как я обращаю, скажем, вот этот табак в золу. Старик Паппенгеймер взял этого Гервинуса, дал ему тонну железа и, заперев его в каземат, велел ему превратить это железо в золото, угрожая в противном случае вывернуть ему клещами пальцы. И я вам могу поклясться, что этот человек не мог сделать ни одной золотой монетки. Я был капитаном караула, и по моему приказу была обыскана вся башня. Грустно мне это было, признаюсь я вам, так как я и сам хотел попользоваться и дал этому шарлатану небольшую железную жаровню, надеясь, что он превратит ее в золотую.

— Ну, наука уже давно доказала вздорность алхимии, превращения металлов и прочее, — сказал высокий офицер, — даже старый сэр Томас Браун из Норвича, столь усердно защищавший старые понятия, ничего не может сказать против доводов науки. Все эти алхимики, начиная от Трисметиста и кончая Альбертом Великим, Аквинатом, Луллием, Базилем Валентином, Парацельсом и K°, ничего не дали, кроме слов.

— Да и тот плут в Нюренберге только болтал, — подтвердил Саксон, кроме него я еще знал одного человека. Это был некий Ван-Гельштадт, человек очень ученый. За небольшое вознаграждение, за некоторый гонорарий, так сказать, он составлял гороскопы. Такого мудрого человека я и не видывал. О планетах и созвездиях он говорил вполне свободно, точно эти планеты и созвездия были его домашней утварью. К кометам он также не имел никакого почтения и толковал о них так, словно это были гнилые апельсины, а не кометы. Нам ВанТельштадт объяснил природу кометы. Это, видите ли, самая обыкновенная звезда, но только у нее в середине пробита дыра и оттуда вываливаются внутренности, которые и образуют хвост. О, этот Ван-Гельштадт был настоящий философ.

— Ну, а пробовали вы его мудрость на деле? — спросил улыбаясь один из философов.

— По правде говоря, нет, — ответил Саксон, — я всегда старался держаться подальше от всякой черной магии и прочей чертовщины. Вот другое дело мой товарищ Пирс Скоттон. Этот Пирс, надо вам сказать, служил в императорской кавалерийской бригаде. Вот он-то и уплатил Гельштадту розовый нобиль, а тот ему пообещался составить гороскоп, в которой бы рассказывалась вся будущая жизнь Скот-тона. Насколько мне помнится, по звездам выходило, что Скоттон чересчур привержен к вину и женщинам, и затем в гороскопе говорилось, что у него дурной глаз и нос, подобный карбункулу. Звезды говорили также, что Скоттон дослужится до маршальского жезла и умрет в глубокой старости. Оно, может быть, так бы и вышло, но только месяц спустя с ним вышла неприятная история. Когда его полк проходил через Обер-Граушток, он упал с лошади и был насмерть раздавлен своей же конной ротой. Лошадь оказалась разбитой на ноги и споткнулась, а порчу лошади никто не заметил — не только планеты, но даже полковой коновал, а парень он был — я про коновала говорю — опытный.

Офицеры, выслушав это рассказ, весело рассмеялись и поднялись со своих мест. Бутылки были пусты, а сумерки уже начали сгущаться.

— Нам предстоит работа, — сказал один из офицеров, которого звали Огильви, — нам надо найти нашего пылкого товарища и объяснить ему, что нет никакого бесчестия в том, что он был обезоружен опытным бойцом. И кроме того, надо приготовить помещения для полка; мы сегодня или завтра соединяемся с войсками Черчилля. А вы, кажется, направляетесь на запад?

— Да, мы принадлежим к войскам герцога Бофорта, — ответил Саксон.

— Неужели? А я думал, что вы из Портмановской желтой милиции. Я надеюсь, что герцог мобилизует все имеющие у него силы и задаст восставшим трепку еще до прихода королевских войск.

— А у Черчилля много войск? — спросил небрежно мой товарищ.

— Не более восьми сотен конницы, но к этому отряду присоединится милорд Гевершам с четырьмя тысячами пехоты.

Простились мы с нашими симпатичными врагами очень серьезно, причем я сказал: