Мы рассчитывали, что когда нам придется ехать, доберемся до лагеря Монмауза без особенных затруднений. В это смутное время дороги кишели разбойниками и грабителями, и путешественники обыкновенно ездили вооруженные и даже в кольчугах и шишаках. Наша внешность, стало быть, не могла вызвать чьих-либо подозрений на тот случай, если бы нас стали расспрашивать, кто мы такие и куда мы едем. Саксон уже заранее заготовил длинную историю. Он готовился уверять всех и каждого, что мы едем к Генри Сомерсету, герцогу бофортскому, на службе которого мы будто бы состоим. Об этой своей выдумке он сообщил мне, причем стал учить меня, что я. должен говорить в том случае, если меня станут допрашивать, но я решительно заявил Саксону, что лгать ни под каким видом не стану и что предпочитаю в этом случае быть повешенным в качестве бунтовщика. Саксон широко раскрыл глаза, поглядел на меня, а потом покачал головой с видом благородного негодования. Затем он заметил, что проведя несколько недель на войне, я по всей вероятности излечусь от излишней разборчивости и брезгливости.

— Вот хоть я, например, — заметил он, — я был чрезвычайно благочестивым дитятей и, бывало, никогда не расставался с молитвенником, но на Дунае я выучился лгать, мало того, я понял, что ложь есть необходимая принадлежность военного искусства. Взять хотя бы все эти обходы, засады, ночные вылазки: что это такое, если не ложь в большом масштабе? Ловким военачальником называют такого военачальника, который умеет скрывать правду, а сокрытие правды есть не что иное, как ложь. Разве вы не помните, что во время битвы при Сеплаке Вильгельм Норманский приказал своим солдатам бежать. Бегство было притворное, Вильгельму нужно было расстроить ряды неприятеля. Этот прием практиковался с успехом древними скифами, а ныне к нему тоже с немалым успехом прибегают кроаты. Скажите, что означает это притворное бегство, как не самую наглую ложь? А знаете вы, как Ганнибал привязал горящие факелы к рогам стада быков, и благодаря этому римские КОНСУЛЫ поверили, что армия Ганнибала отступает, и попались в расставленную ловушку? Разве это не обман? Разве это не преступление против правды? Это положение подробно было разработано одним знаменитым воином в его сочинении „Можно ли на войне пускать в ход хитрости, можно ли лгать неприятелю?“. Я вам привел, молодой человек, исторические примеры и мнения великих военных авторитетов, а раз это так, то я поступаю согласно обычаям войны и советов великих воителей, если, направляясь действительно в лагерь Монмауза, буду скрывать это и говорить врагам, что мы едем к Бофорту.

На все эти тонкие доказательства я не отвечал ни слова, я только повторял, что он может поступать как ему угодно, но только чтобы на меня он не надеялся. Я, однако, обещал Саксону молчать и не мешать ему ни в чем. Этим обещанием он вполне удовлетворился.

Теперь, мои терпеливые читатели, я могу наконец увести вас из смиренной и скучной деревушки, я перестану докучать вам разговорами о людях, которые были стары, когда я был молод, и которые давно уже покоятся вечным сном на Бадминтонском кладбище. Вы отправитесь вместе со мной в путь и увидите Англию того времени. Вы узнаете о том, как мы ехали на войну, и о всех наших приключениях. Очень может быть, что мой рассказ будет отчасти расходиться с тем, что написано в книгах Кока и Ольдмиксона и других историков, печатавших свои сочинения, но помните, дети, что я вам рассказываю о том, что видел собственными глазами, и что я сам помогал делать историю. А делать историю не так легко, как сочинять исторические книжки.

12 июня 1685 года, при наступлении ночной темноты в нашем селении и окрестностях распространилась весть, что Монмауз накануне высадился в Лайме, небольшом приморском городе, лежащем на границе между Дорсетским и Девонским графствами. Первую весть об этом подал маяк на горе, запылавший ярким пламенем, а затем со стороны Портсмута стали доноситься бряцанье оружия и барабанный бой. Это собирались войска. По нашей деревенской улице то и дело скакали верховые курьеры, пригнувшись к лошадиной шее. Портсмутский губернатор посылал доклады о событиях в Лондон и спрашивал наказа, как ему поступать. Мы стояли, пользуясь ночной темнотой, на пороге и глядели на всю эту суетню. Небо пылало заревом огней маяка. Вдруг к нашей двери подскакал маленький человечек и остановил тяжело дышащую лошадь.

— Здесь ли Иосиф Кларк? — спросил маленький человек.

— Это я, — ответил отец.

— При этих людях можно говорить? — спросил всадник, указывая хлыстом на меня и Саксона, и, получив утвердительный ответ, сказал:

— Сборный пункт в Таунтоне. Скажите это всем, кого знаете. Дайте моей лошади поесть и напоите ее — очень вас прошу об этом. Мне надо немедля продолжать свой путь.

Мой младший брат Осия взял на свое попечение измученное животное, а мы ввели усталого всадника в дом и дали ему чашку пива. Это был маленький, жилистый, худой человек с родинкой на виске. Лицо и одежда его были покрыты густым слоем пыли. Сидя на седле, он так закоченел, что не мог сгибать ног.

— Одна лошадь подо мною пала, — сообщил он, — а эта едва ли еще продержится двадцать миль. Я должен поспеть в Лондон утром. Мы надеемся, что Данверс и Вильдман поднимут городское население. Лагерь Монмауза я оставил вчера вечером. Его голубое знамя уже развевается над Лаймом.

— А много у него войска? — спросил с беспокойством отец.

— Он привез с собою только начальников. При нем находятся лорд Грей из Йорка, Уэд, немец Бюйзе и еще человек восемьдесят-сто. Увы, двоих мы уже потеряли. Это дурное, очень дурное предзнаменование.

— А что же такое случилось?

— Ювелир из Таунтона Дэр и Флетгер из Сальтуна затеяли какую-то глупую ссору из-за лошади, и Флетгер убил Дэра. Крестьяне возмутились и требовали смерти шотландца, и тот должен был бежать на корабле. Это очень грустное происшествие. Флетгер был опытный вождь и искусный воин.

— Ай-ай-ай! — нетерпеливо воскликнул Саксрн. — Не беспокойтесь, однако, Флетгера будет кем заменить. Найдутся на его место опытные вожди и искусные солдаты. Я сомневаюсь, однако, в том, чтобы он знал обычаи войны.

И, говоря эти слова, он вытащил из-за пазухи тоненькую книгу в темном, переплете и, перелистав несколько страниц длинным пальцем, воскликнул:

— Вот здесь предусмотрены случаи этого рода — слушайте. „Раздел девятый. Если в военное время кто-либо вызывается на дуэль по поводу личного характера, то он имеет право отклонить этот вызов“. Видите, ученый Флеминг доказывает, что личная честь человека должна уступать общему делу. Да и со мною тоже был подобный случай. В то время когда мы стояли под Веной, нас, иностранных офицеров, пригласили в офицерскую палатку. В числе приглашенных был один ирландец, шальная голова, некий ОДафий. Он был старшим в полку Паппенгеймера. Вот этот-то ОДафий потребовал первенства надо мною на том основании, что он более благородного происхождения, нежели я. В ответ на это я тронул его перчаткой по лицу, и сделал я это, заметьте, не в гневе, а просто для того, чтобы показать, что я до некоторой степени расхожусь с его мнением. ОДафий немедленно же вызвал меня на дуэль. Но тогда я прочел ему этот раздел из Флеминга, и он согласился, что не имеет права драться со мною до тех пор, пока турки не будут прогнаны из города. Только после сражения…

— Извините, сэр, я дослушаю ваш рассказ как-нибудь в другой раз, произнес курьер и шатаясь поднялся с места. — Я надеюсь найти свежую лошадь в Чичестере. Время не терпит. Работайте же для великого дела или будьте вечно рабами. Прощайте.

Он вскарабкался на седло и помчался карьером далее по лондонской дороге.

— Ну, Михей, настало тебе время ехать, — торжественно сказал отец. — А ты, жена, не плачь, а лучше ободряй сына радостными словами и веселым лицом. Мне нечего говорить тебе, чтобы ты сражался мужественно и безбоязненно за святое дело. Если война дойдет до этих мест, твой старый отец также сядет на коня и будет сражаться с тобою рядом. А теперь преклоним колена и будем умолять Всевышнего о том, чтобы Он ниспослал вам Свою помощь в этом трудном походе.

Мы все стали на колени в низкой комнате, и старик прочел горячую, страстную молитву о ниспослании победы. Даже теперь, после стольких лет, эта картина живо стоит перед моими глазами. Я вижу перед собою суровое морщинистое лицо отца. Он стоит на коленях, сдвинув брови, и в пламенной молитве сжимает свои мозолистые руки. Мать моя стоит на коленях рядом с ним; слезы струятся по ее доброму, кроткому лицу. Она с трудом сдерживает рыдания, боясь сделать ими мою разлуку с родным домом еще более тяжелой. Маленькие дети находятся уже в своей спальне наверху, и мы слышим топот их босых ног по полу. Саксон стоит на коленях, облокотясь руками на сиденье дубового стула. Его длинные ноги волочатся по полу, а лицо он закрыл руками. При колеблющемся свете висячей лампы я гляжу на предметы, знакомые мне с самого детства: на скамью перед очагом, на стулья с высокими спинками и жесткими ручками, на чучело лисицы над дверью, на картину, изображающую христианина, который, стоя на горе Веры, смотрит на Обетованную Землю. Все это, взятое в отдельности, пустяки, но вместе составляет то удивительное целое, которое мы называем своим домом. Свой дом — это всемогущий магнит, который привлекает сердце скитальца из самых дальних концов земли. Увижу ли я этот уголок, или мне придется его видеть только во сне? Да, я оставлял это тихое убежище и шел навстречу буре.

Молитва была кончена. Все мы встали, за исключением Саксонг, который с минуту, а то и более, продолжал стоять на коленях, закрыв руками лицо. А затем он быстро вскочил на ноги. Я сильно подозреваю, что Саксон во время молитвы заснул, но сам он объяснял, что стоял на коленях несколько дольше потому, что читал добавочную молитву.

Отец возложил на мою голову руку и призвал на меня благословление неба. Затем он отвел в сторону Саксона, и я услыхал звон золота. Из этого я заключил, что отец дал Саксону денег на дорогу. Мать прижала меня к своему сердцу и всунула мне в руку небольшой листок бумаги.