Сражаясь, дингас не думает о том, за кого они сражаются. Они любят войну для войны. Если бы эти идиоты были поумнее, они понимали бы, что арабы — их наследственные враги и что мы их естественные друзья и союзники. Поглядите-ка на этого дурака, как он лязгает зубами на людей, освободивших его от рабства арабов.

— Но как же вы это объясняете? — спросил Анерлей.

— А вот погодите, как он подбежит поближе, я ему объясню все своим револьвером. Глядите в оба, Анерлей. Они бегут на нас.

И действительно, атака началась. Впереди бежал араб в зеленой чалме, за ним бежал великан-негр с серебряными серьгами в ушах. Другие два негра следовали позади.

Когда дервиши стали спрыгивать один за другим со скалы, Анерлею вспомнились школьные времена, как он и его товарищи прыгали через низкие заборики. Эти дикари были великолепны. Плащи их развевались, сталь зловеще блестела.

Эти мелькающие в воздухе черные руки, эти бешеные лица, этот топот быстро бегущих ног, — ах, как все это было красиво!

Покорный закону, британец привык уважать человеческую жизнь, жизнь для него священна. Молодой журналист никак не мог по этой причине понять, что эти люди приближаются затем, чтобы его убить. Было ему также непонятно и то, что и он имеет полное право отправить этих бегущих людей на тот свет.

Он глядел на эту картину как зритель и наслаждался ею.

— Ну, стреляйте же, Анерлей! Цельтесь в араба! — крикнул чей-то голос.

Анерлей поднял ружье и нацелился прямо в темное свирепое лицо. Он спустил курок, но лицо приближалось, делаясь все больше и свирепее. Около Анерлея загремел выстрел, затем другой, и он увидел, как темная грудь араба окрасилась кровью. Но, несмотря на это, араб продолжал бежать.

— Стреляйте же, стреляйте! — закричал Скотт.

Снова Анерлей спустил курок, и снова его ружье дало осечку. Раздались два пистолетных выстрела, и большой негр упал, поднялся и снова упал.

— Да стреляйте же вы, сумасшедший! — крикнул бешеный голос.

Но в эту минуту араб перепрыгнул через убитого верблюда и наступил ногой на грудь Анерлея. Последнему показалось, будто он грезит, точно во сне: он боролся с кем-то, лежа на земле, а затем около самого его лица произошел какой-то ужасный взрыв, и он погрузился в небытие. Сражение для него кончилось.

— До свидания, дорогой товарищ! Вы скоро поправитесь. Отдохните немножко.

Это был голос Мортимера. Анерлей открыл глаза и, как в тумане, увидал лицо в очках и почувствовал на плече тяжелую руку.

Рядом с ним стоял Скотт, который в эту минуту подпоясывался. Скотт сказал:

— Жалко нам вас оставлять, но что же делать? Надо поспешать на телеграф, чтобы известие появилось в завтрашних утренних изданиях.

— Мы поместим в телеграмме, что вы были ранены, и ваш редактор поймет, почему он не мог получить от вас известия. Если подъедут представители Рейтера или корреспонденты вечерних пенсовых газет, то не говорите им ничего. Аббас будет за вами ухаживать, а мы вернемся завтра после полудня.

Анерлей слышал все эти слова, но отвечать у него не было силы. Он видел, как два всадника, одетые в желтое, уселись на своих гладких вороных пони и уехали. Фигуры их постепенно исчезали между скалами. Память Анерлея заработала, и он вспомнил все, что произошло. Он понял, что случай сразу прославиться ускользает от него. Правда, столкновение было ничтожное, но ведь это первое столкновение за всю войну. А большая публика в Англии жаждет новостей. Телеграмма о сражении появится в «Интеллигенции», появится в «Курьере», и только в одной «Ежедневной Газете» не будет об этом ни слова. Эта мысль была ему так неприятна, что он даже привстал. Во всем теле он чувствовал страшную слабость, голова кружилась, и для того, чтобы не упасть, он должен был схватиться за ствол пальмы. Великан-негр лежал на том же месте, где был убит. Его громадная грудь была пронизана пулями, и на каждой ране сидели кружком мухи.

Араб лежал в нескольких ярдах от него, закинув обе руки за голову. Голова его, проломленная и израненная в нескольких местах, представляла ужасное зрелище. На теле араба лежала собственная двустволка Анерлея; один ствол был разряжен, а курок другого ствола был взведен только наполовину.

— Скотт-эфенди застрелил его из твоего ружья, — произнес чей-то голос.

Это говорил Аббас — слуга-араб, говоривший по-английски.

Анерлей даже простонал, до такой степени ему сделалось стыдно. Значит, он так потерялся во время сражения, что даже позабыл взвести курок. И он, однако, знал, что сделал это не от страха, а потому, что слишком заинтересовался врагами. Он приложил руку к голове и почувствовал, что лоб его обвязан мокрым носовым платком.

— А где другие дервиши?

— Убежали. Один из них ранен в руку.

— А что случилось со мною?

— Эфенди получил удар сабли по голове. Эфенди схватил разбойника за руки, а Скотт-эфенди его застрелил. У эфенди сильно обожжено лицо.

И Анерлей сразу почувствовал боль во всем лице. Под носом у него пахло жжеными волосами. Он поднес руку к усам — их не было, тронул брови — брови тоже исчезли. Он понял, что произошло. Когда он катался по земле, схватившись с дервишем, их головы были близко одна к другой, и ожоги были результатом выстрела Скотта, спасшего его от смерти. Ну да это не беда! Волосы вырастут еще прежде, нежели он успеет вернуться в Лондон. Вот удар сабли — это посерьезнее Может быть, из-за этого удара он не в силах теперь будет поехать на телеграф в Саррас. Во всяком случае, надо попробовать.

Но на чем ехать — вот вопрос. На этой жалкой серенькой лошадке?

Она стояла тут же, опустив голову и согнув колени, видимо, не оправившись еще от утреннего происшествия. Разве на такой лошади сделаешь тридцать пять миль галопом? Разве можно, сидя на ней, соперничать с великолепными пони его товарищей?

Эти пони скачут быстро и замечательно выносливы. Да, выносливы. Но есть животные еще более выносливые, чем эти пони. Это настоящий рысистый верблюд. Вот если бы у него был такой верблюд, то он мог бы попасть на телеграф первым. Ведь Мортимер говорил, что на тридцатимильном расстоянии рысистый верблюд может обогнать любую лошадь.

И тут точно молния осветила его голову. Он вспомнил слова Мортимера, что дервиши делают свои набеги всегда на этих рысистых верблюдах. Дервиши ездят на рысистых верблюдах: на чем же приехали эти два убитых дервиша?

И в одно мгновение, позабыв о своих ранах, он бросился по направлению к скалам. Аббас последовал за ним, уговаривая не волноваться. Анерлей спешил убедиться, увели ли бежавшие дервиши верблюдов, или же они заботились только о спасении своей собственной шкуры? Там и сям были рассеяны пустые патроны от пуль, и Анерлей воочию увидел те места, где скрывались враги, обстрелявшие их лагерь под пальмами. Вдруг он чуть не вскрикнул от радости.

Невдалеке из ложбинки выглядывала грациозная длинная шея и изящная белая голова необыкновенного верблюда. Таких верблюдов он и не видывал. Это чудесное животное с лебединой шеей было так же похоже на вьючное животное, как похож кровный скакун на водовозную клячу.

Животное лежало под скалами. На спине у него висел мех с водой и мешок с кормом. Передние ноги его были по арабскому обычаю связаны около колен.

Анерлей взобрался животному на спину, а Аббас снял веревку. Верблюд поднялся, и с журналистом стало твориться что-то неладное. Его швыряло то к шее животного, то назад, и он хватался за что попало, лишь бы не свалиться с его спины. Это ему удалось наконец.

И вот он оказался сидящим на скакуне пустыни. Животное было так же смирно, как красиво, и стояло, поводя длинной шеей и большими черными глазами. Анерлей привязал свои ноги к седлу, а затем схватил кривую палочку, которую ему подал Аббас. Поводьев было два: один повод шел от ноздри верблюда, другой — от шеи. Он тронул длинную шею палочкой, и в ту же минуту голос прощавшегося Аббаса ушел куда-то далекодалеко. Справа и слева затанцевали черные скалы и желтый песок.

Анерлей ехал на рысистом верблюде первый раз в жизни и сначала чувствовал себя довольно хорошо. Стремян не было и вообще не было никакой точки опоры, так что приходилось прижиматься коленями к бокам животного. Он попробовал раскачиваться вперед и назад, как это делают арабы, но ничего не выходило. На седле он также держался слабо. Как он ни старался утвердиться в нем, но все время катался во все стороны, точно бильярдный шар на чайном блюдечке. Тогда он схватился обеими руками за седло, чтобы утвердиться на нем, и сразу почувствовал себя лучше.

А животное бежало своей быстрой бесшумной рысью, и Анерлей, откинувшись назад, по временам подгонял его.

Солнце уже заходило за черные горы, и запад окрасился в светло-зеленую и розовую краску. Вечера на Ниле великолепны. Старая темная река катит свои воды между черными скалами, но по вечерам даже и эти темные воды окрашиваются нежными небесными цветами. Блеск солнца, жар, стрекотание насекомых — все это исчезло. Анерлей, несмотря на боль в голове, наслаждался этим быстрым движением, а прохладный укрепляющий воздух освежал его лицо и вливал в него новые силы.

Он взглянул на часы и быстро сделал расчет времени и расстояния. Было более шести часов, когда он выехал. Дорога скверная, и рассчитывать делать более семи миль в час — немыслимо. Дай бог поэтому поспеть в Саррас между двенадцатью и часом ночи. И затем телеграмма переписывается в Каире, на что нужно еще два часа. Стало быть, по всей вероятности, его послание попадет в редакцию не ранее двух или трех часов утра. Может быть, его и успеют напечатать, но нет, вряд ли. В три часа утренняя газета уже готова, и стало быть — прощай карьера.

Одно только было ясно Анерлею, а именно, что он должен попасть на телеграф первым. Анерлей хотел попасть во что бы то ни стало первым в Саррас. И вот он то и дело прикасался палочкой к шее верблюда, и тот бежал все быстрее и быстрее. Молодой журналист радовался: он был уверен, что обгонит своих товарищей.