— Да будет так, — выдавила она с трудом.

И опять он не стал терять времени зря. Когда приказ будет исполнен, он станет единственным обладателем тайны императрицы. Есть, правда, какой-то ничтожный дьякон Бэрдас в Антиохии, но ведь дни его сочтены. Вот тогда наступит время накинуть узду на эту женщину — само воплощение власти, — ей придется подчиниться.

Поспешив в коридор, где наши путники томились в ожидании под стражей, он подал хорошо известный в то жестокое время знак, исполненный зловещего смысла. В то же мгновение немые чернокожие стражи схватили старика и мальчика и поволокли в дальнюю часть дворца. По дороге они ощутили тяжелые запахи стряпни — верно, их протащили мимо кухни. Потом путь их пошел вниз. Их грубо толкали по вымощенным камнем мрачным спускам, потом перед ними открылась лестница, почти отвесно уходящая в глубь земли. Там царила влага, воздух был тяжел от нее, а сквозь стены просачивались капли. Должно быть, они находились ниже уровня моря.

Самый дальний и глубокий туннель заканчивался дверью, а за ней лежало большое пустое помещение, перекрытое сводом. Оно было совершенно пусто, лишь в центре возвышался ограждающий устье колодца парапет, прикрытый окованной железом дубовой крышкой. На парапете высечены были древние изречения; современные восточные мудрецы не могли прочесть их, ибо колодец существовал задолго до того, как греки основали тут Византий. В те времена выходцы из Халдеи и Финикии настроили здесь жилищ и огромных несокрушимых временем каменных глыб. Это поселение, расположенное много ниже уровня современного города, послужило потом его основанием.

Дверь захлопнулась, и евнух знаком приказал стражникам снять тяжелую крышку с колодца. Раздался раздирающий душу детский крик, мальчик в ужасе и тоске прижался к отцу-настоятелю, а тот тщетно пытался вызвать жалость в безжалостном сердце.

— Что вы хотите сделать?.. Не убьете же вы невинное дитя?! — восклицал он. — Он тут ни при чем... Это я привел его сюда, я и виноват... Я и дьякон Бэрдас. Наш грех — нас и казните. Старикам не страшно — смерть все равно близко. А на него взгляните только: как он юн, как красив!

Его ждет жизнь. О, господин мой, сжалься над сиротой, помилуй его, не бери грех на душу, не убивай его!

Старик на коленях подполз к евнуху и припал к его ногам. Мальчик захлебывался в рыданиях. Тем временем безмолвные чернокожие рабы своротили крышку с колодца смерти. Не удостоив настоятеля ответом, Василий поднял осколок камня и бросил в колодец. Долго слышались глухие его удары о забывшие свой возраст, пропитанные влагой и поросшие мхом стены, и наконец раздался всплеск. Затем евнух сделал повелительный жест, и черные стражники оторвали мальчика от отца-настоя-теля. Душераздирающие вопли жертвы, лишенной последней защиты и надежды, были так пронзительны, что никто не услышал стремительных шагов императрицы.

Задыхаясь, вбежала она в подземелье и обняла сына.

— Стоять! — крикнула она рабам. — Никогда этого не будет! Никогда. Не бойся, дитя мое, радость моя. Я тебя им не отдам... Я с ума сошла сначала, темные силы мной овладели. Дорогой ты мой! На какое зло могла решиться твоя мать! Мои руки были бы в твоей крови. Но с этим все. Поцелуй меня, Лев. Хоть раз в жизни ощутить эту радость — губы своего дитяти на своих губах. Ну, теперь в последний раз — я теряю силы от твоих поцелуев и не смогу спасти тебя.

Теперь она обратилась к отцу-настоятелю:

— Старик, твой сан и твои преклонные годы не позволят тебе осквернить уста ложью, ведь ты уже чувствуешь дыхание смерти. Скажи, все эти годы моя тайна вправду оставалась тайной?

— Государыня, всю жизнь я старался ходить путями совести и правды. Лгать мне не подобает. Клянусь святым Никифором, нашим небесным покровителем: только я и старый дьякон Бэрдас — больше не знает никто.

— Тогда замкни свои уста навсегда. Я верю тебе: ты молчал десять лет, с какой стати ты начнешь болтать теперь. А ты, Лев? — Феодора бросила на сына взгляд, который мог бы показаться суровым, если бы не волны любви, лившиеся из ее прекрасных глаз. — Тебе можно довериться? Ты посвящен в тайну, которая тебе не поможет, а меня может легко погубить.

— Я ни за что на свете не наврежу тебе, мама. Клянусь, я буду верно хранить эту тайну.

— Я верю вам обоим. Я сделаю богатый вклад в ваш монастырь, отец-настоятель, чтобы мой сын жил, ни в чем не нуждаясь, и радостно вспоминал день нашего свидания. Теперь ступайте. Никогда не пытайся увидеть меня, Лев, я этого не хочу. Если ты застанешь меня доброй и справедливой — погибну я, если разъяренной и жестокой — ты. И не дай бог, чтобы возникли самомалейшие слухи. Это будет означать, что вы нарушили обет молчания, и, клянусь святым Георгием, я не пощажу тогда ни ваш монастырь, ни всю братию. Страшная кара ждет каждого, кто нарушит верность императрице.

— Я ручаюсь за себя, за дьякона Бэрдаса и за своего воспитанника Льва, — твердым голосом сказал монах. — Но кто поручится за остальных: за этих рабов, за этого правителя? Не пострадать бы нам за чужую вину!

— Не сомневайся, — решительно отвечала императрица, и в глазах ее уже остались только жестокость и беспощадность. — Рабы — безъязыкие, они никогда никому ничего не смогут рассказать. Ну, а Василий...

Прекрасная белая рука повторила тот самый жест, которым так недавно он сам приговорил к смерти своих пленников.

Черные рабы вцепились в евнуха, как охотничьи псы в добычу.

— Помилуйте, великая государыня! За что? Чем я провинился? — Голос был тонкий, пронзительный, срывающийся на визг. — За что казните? Проявите великодушие, простите, если я ошибся!..

— Разве не ты принуждал меня убить мое дитя, пролить родную кровь? Разве не ты собирался запугивать меня моей тайной? Да у тебя на лице это было написано! Тебе очень нравилось обрекать на казнь других. Попробуй теперь сам. Смерть ему! Я сказала!

Не помня себя кинулись старик с мальчиком к дверям каземата. Последнее, что они видели мельком, но запомнили до конца своих дней, — это статная женская фигура в золотой парче, зеленое замшелое жерло колодца и разинутый красный рот зашедшегося в крике евнуха, отчаянно и безуспешно сопротивлявшегося мускулистым рабам, которые рывками подтаскивали его к краю бездны. Тут мальчик зажал уши руками, и они побежали дальше, но и издали до них донесся визг летящей вниз жертвы и тяжелый всплеск воды.

ВОЕННЫЕ

РАССКАЗЫ

 Владелец Черного замка

Случилось это в те дни, когда немецкие полчища наводнили Францию. Разбитая армия молодой республики отступила за Эн на север и за Луару на юг. От Рейна внутрь страны неудержимо стремились три потока вооруженных людей. Эти потоки то отделялись друг от друга, то сближались, но все эти движения имели своею целью Париж, вокруг которого они должны были слиться в одно громадное озеро.

От этого озера в свою очередь стали отделяться реки. Одна потекла к северу, другая — к югу, вплоть до Орлеана, третья — на запад в Нормандию. Многие из немецких солдат увидели впервые в своей жизни море. Их кони купались в соленых волнах около Дьеппа.

Печально-гневные чувства угнетали французов. Враг наложил клеймо позора на их прекрасную родину. Они сражались за отечество, но были побеждены. Они боролись и ничего не могли сделать с этой сильной кавалерией, с этими бесчисленными пехотинцами, с этими убийственными артиллерийскими орудиями. Иноплеменники, захватившие их родину, были неуязвимы в массе. Единственно, что оставалось французам, это бить их поодиночке. Тут еще можно было уравнять шансы. Храбрый француз еще мог заставить немца пожалеть о том дне, когда он оставил берега Рейна. И таким-то образом вспыхнула совсем особенная, не записанная в летописях сражений и осад война. Это была война индивидуумов, где главную роль играли убийство из-за угла и грубая репрессия.

Особенно сильно пострадал от этой войны начальник 24-го Познанского пехотного полка, полковник фон Грамм. Стоял он со своим полком в нормандском городке Лэз-Андэли, а его аванпосты и пикеты были рассредоточены вокруг города, в деревушках и хуторках окрестности. Французских войск нигде поблизости не было, но, несмотря на это, каждый день полковнику приходилось выслушивать пренеприятные рапорты. То часовой оказался убитым на своем посту, то пропала без вести партия солдат, отправившаяся на фуражировку. При таких известиях полковник фон Грамм обыкновенно приходил в ярость, и пламя пожара охватывало хутора, ближайшие к месту преступления, и деревенские жители дрожали.

Но эти экзекуции пользы не приносили, и на следующее утро начиналась та же самая история. Что ни делал полковник, он никак не мог усмирить своих невидимых врагов. По некоторым признакам можно было догадываться, что все эти преступления совершались одной и той же рукой, шли из одного источника.

Полковник фон Грамм попробовал, как было уже сказано, отвечать на насилия насилиями и потерпел неудачу. Тогда он обратился к помощи золота. Всем окрестным крестьянам было объявлено, что тот, кто укажет преступника, получит пятьсот франков награды. На это объявление не получилось никакого ответа. Награду пришлось повысить до восьмисот франков, но крестьяне оказались и на этот раз неподкупными. В этот момент неизвестный враг зарезал капрала, и полковник добрался до тысячи франков. Этой суммой ему удалось купить душу одного рабочего на ферме, некоего Франсуа Режана. Скупость пересилила в нем ненависть к немцам.

— Ты говоришь, что знаешь виновника всех этих преступлений? — спросил, с презрением оглядев рабочего, прусский полковник.

Перед ним стояло существо в синей блузе, лицом своим напоминавшее крысу.

— Да, полковник, знаю.

— Кто же он такой?

— А насчет тысячи франков как же?