Вот к какой женщине вез из Антиохии настоятель отец Лука покинутого ею и наверное забытого сына. Может, она и вспоминала порой, как десять лет назад она, брошенная своим любовником — правителем Пентаполиса Эцеболусом, пробиралась пешком через всю Малую Азию, чтобы никто не увидел ее с ребенком, и как упрашивала монахов взять дитя. Но каждый раз она думала только, что в далекий монастырь не доходят мирские сплетни и никому из братии и в голову не придет, что императрица Феодора и та жалкая грешница — одно лицо, и Юстиниан никогда ничего не узнает о ребенке.

Отец Лука, видно, хорошо знал дорогу и шел уверенным шагом — ему уже приходилось бывать в Константинополе по делам монастыря. Мальчик, ошарашенный новыми впечатлениями: многолюдством, обилием экипажей, шумом и грохотом, огромными зданиями, шел, держась за край одежды настоятеля, но с неизменным восторженным любопытством вертел во все стороны кудрявой головой.

По крутым и узким улочкам они поднялись от моря к просторной площади с возвышавшимся в центре огромным собором. Это была Святая София — строительство этого храма началось еще при Константине, а освещал его Иоанн Златоуст. Теперь это был центр Восточной церкви, и здесь находился престол патриарха.

Затем они прошли через вымощенный мрамором Ав-густинум, а потом — мимо золоченых ворот ипподрома. В них вливалась огромная толпа; религиозным церемониям было посвящено только утро, мирским же радостям отводился остальной день.

Потом они вошли под арку, и тут же часовой в шлеме с золотым гребнем резко приказал им остановиться и перегородил дорогу блестящим копьем, предоставив дежурному офицеру решать, можно ли их пропустить. Однако настоятеля заранее предупредили, что все двери во дворце открываются тому, то сошлется на евнуха Василия. По своей должности всемогущий придворный, пара-кимомнен, обязан был спать у дверей императорской опочивальни, но практически он управлял жизнью дворца. Его имя подействовало, как пароль, — услышав его, протосфатий, начальник дворцовой гвардии, который случайно оказался рядом, послал одного из своих подчиненных проводить посетителей к Василию.

Раздвинулись тяжелые от золотого шитья занавеси, за ними стоял немой стражник-негр, а комнату мерил шагами жирный человек с безволосым, каким-то бабьим, обрюзгшим, хотя и смуглым лицом. От улыбки, которая тронула его толстые вывороченные губы, когда он взглянул на вошедших, веяло холодной, расчетливой жестокостью. Над дряблыми щеками сверкали умные, злые, внимательные глаза.

— Мне лестно, что мое имя служит пропуском во дворец, — сказал он со злобной усмешкой. — Но горе тому, кто воспользуется моим именем без достаточно серьезной причины.

— Дело мое настолько важно, ваша светлость, — возразил монах, — что не стоит сомневаться в моем праве войти во дворец. Более того, оно так серьезно, что говорить о нем я могу с одной только императрицей Феодорой, потому что только ее одной оно касается.

Густые брови евнуха сурово сдвинулись.

— Слушай, старик, — прошипел он зловеще, — у императрицы нет от меня тайн. И пока ты молчишь передо мной, ты ее не увидишь. Откуда мне знать, должен ли я допустить тебя к ней.

Монах еще некоторое время колебался.

— Может быть, я поступаю неправильно, — проговорил он наконец, — но что делать? В этом будет и ваш грех. Вот перед вами мальчик — это сын Феодоры. Десять лет назад, малюткой, она оставила его у нас в монастыре. Взгляните на этот папирус, это доказательство моей правдивости.

Не отводя глаз от детского лица, Василий развернул свиток. На отталкивающей его физиономии удивление сменилось сосредоточенностью: он рассчитывал, как воспользоваться услышанной новостью.

— Ив самом деле, это ее лицо, — согласился он, но тут же в нем вспыхнуло подозрение: — Уж не решил ли ты сыграть на этом сходстве, старик?

— Есть только один свидетель, который может подтвердить мою правоту. — Голос настоятеля звучал твердо и с достоинством. — Спросите саму императрицу. Обрадуйте ее, сообщите, что ее сын жив и здоров, что он здесь.

Сила ли или искренность этих слов, документ ли на папирусе или прекрасное лицо ребенка, так похожего на императрицу, — какой-то из этих доводов или все они вместе окончательно убедили евнуха. Теперь его терзали иные сомнения: какую выгоду можно извлечь из этого бесспорного факта? Охватив рукой свой лоснящийся безволосый подбородок, он пытался рассмотреть все возможные варианты, которые сулила эта ситуация.

— Говори правду, старик, — спросил он вдруг, — сколько еще есть на свете людей, кто знает об этом?

— Ни одна живая душа, — ответил тот, — кроме дьякона Бэрдаса в монастыре и меня.

— Ты абсолютно уверен?

— Да.

Пора было действовать. Заманчиво владеть тайнами великих. О-о, эту властную женщину он сможет теперь скрутить... Император Юстиниан, без сомнения, ничего не знает, и от такого удара может даже охладеть к обожаемой жене. Ей придется принять меры, чтобы похоронить эту тайну, и он, Василий, волей-неволей будет единственным посвященным. По-прежнему держа в одной руке папирус, а другой зажав подбородок, не спуская коварных глаз с мальчика и монаха, он еще раз оценил все шансы.

— Ждите здесь, — приказал он и вышел.

Ожидать пришлось недолго. Заколебались, а потом раздвинулись занавеси, и, пятясь толстым задом, согнувшись в глубоком поклоне (чему немало мешало брюхо), появился евнух, а за ним стремительными шагами шла женщина. Из-под пурпурной мантии виднелось шитое золотом платье. Но даже не будь этого пурпура — цвета властителей, — величественная осанка, повелительный взгляд больших темных глаз, надменность идеально правильного лица не оставляли сомнений: это была императрица Феодора. Во всем мире не нашлось бы женщины, способной затмить величественную красоту этой плебейки. Куда девалась актерская повадка, которую дочь шута Акакия усвоила в цирке? И от вкрадчивого обаяния профессиональной обольстительницы ничего не осталось. Взору являлась полная сдержанного величия достойная супруга императора — монархиня с головы до пят.

Как будто не замечая евнуха и монаха, Феодора подошла к мальчику. Встретились взгляды двух пар одинаковых глаз. Взгляд женщины, впрочем, вначале был исполнен такой холодной недоверчивости, что мальчик даже вздрогнул. Но мало-помалу взор ее теплел и смягчался, и в открытой детской душе родился мгновенный отклик. Со сдавленным всхлипом «Мама! Мама!» монастырский приемыш кинулся к женщине, обхватил ее за шею и уткнулся лицом ей в грудь. Руки императрицы невольно, сами собой, обвились вокруг детского тельца и прижали его к груди. Но это был лишь мгновенный страстный порыв. Повелительница полумира овладела собой. Она легонько оттолкнула ребенка и приказала всем выйти вон. Безмолвные рабы, подхватив старика и мальчика под руки, вывели их за дверь. Василий же медлил, не сводя глаз с императрицы. Казалось, силы оставили ее, она опустилась на диван, тяжело дыша. Почувствовав на себе пытливый взор евнуха, она взглянула ему в лицо. Даже не обладая особенным чутьем, легко было прочесть угрозу, затаившуюся в этих коварных глазах.

— Твоя власть, — прошептала она побелевшими губами. — Императору ни слова...

— Я ваш раб, ваше послушное орудие, — отвечал евнух с двусмысленной улыбкой. — Кто посмеет нарушить вашу волю? Император как не знал ничего, так и не узнает. Кто ему скажет?

— А монах? А мальчик? Как с ними быть?

— Выход один, иначе вы навсегда лишитесь покоя, — ответил евнух.

Теперь глаза ее были полны ужаса. Толстый палец евнуха указывал вниз. Она сразу поняла, что он имел в виду, — жуткие дворцовые подземелья, полные мрака, темные коридоры, каменные мешки, немые негры-стражни-ки, внезапный вскрик или долгий стон и снова молчание...

Грудь ее разрывалась. Вот ее мальчик, ее сын, ее единственный сын! Не осталось и тени сомнения, сердце сказало ей, что это ее плоть и кровь. И как он хорош, как открыта любви и нежности его душа! Но Юстиниан! Ей ли не знать его характер! Да, он уничтожил ее прошлое, стер его из памяти людской специальным императорским указом, как будто сам заново родил ее на свет. Она действительно его половина. Но брак их бесплоден, и появление этого ребенка, ее дитяти, но не от него, могло больно уязвить его мужскую гордость. Он, казалось, и сам начисто забыл ее прошлое, но ребенок — это слишком конкретное напоминание, от него не отмахнешься. Она чувствовала, что этого испытания любовь Юстиниана может не выдержать, не помогут ей ни обаяние, ни ее женская власть над монархом, впереди гибель. Слишком хорошо она его знала! Развод так же возможен, как когда-то стал возможным этот головокружительный брак.

А евнух все стоял перед ней, склонившись. Смуглое лицо выражало теперь преданность и внимание.

— Поручите это мне, государыня.

— Но... смерть?..

— Только мертвые молчат. Конечно, если вы не решаетесь, можно вырвать язык и выколоть глаза.

Картина, которая предстала ее мысленному взору при этих словах, заставила ее содрогнуться.

— Нет, ни за что! — вскричала она. — Уж лучше убить.

— Да будет так. Ваша мудрость — ваша опора, государыня. Только смерть — залог их молчания и вашей безопасности.

— И монах?

— Да, его тоже.

— Но ведь он настоятель монастыря! Его будет разыскивать святой Синод! Что подумает патриарх?

— Лишь бы он молчал, а в Синоде пусть потом что хотят, то и делают. Допустим, дворцовая стража схватила заговорщика с кинжалом в рукаве рясы. Как могли мы поверить, что он в самом деле настоятель монастыря?

Феодора, дрожа всем телом, старалась глубже уйти в диванные подушки.

— Отбросьте от себя эти мысли, государыня, — продолжал искуситель, — и все будет сделано как должно!

Только поручите это дело мне. Если вы не решаетесь выговорить эти слова — кивните, я посчитаю это знаком согласия.