Алисия Голдштейн. Складненькая малютка с темными волосами и еще более темными глазами, очень переживающая по поводу своего претенциозного имени, которое ее мать считает более стильным, чем просто Алиса.

– "И даже ярче цикламена!" Последняя строчка стихотворения. Кстати, где он сам, Браунинг? Стихотворение называется «Мысли о доме из-за границы». Итак, где находится автор? Цикламен растет в Англии или где-то за границей?

– Наверное, за границей.

Дженни Ларсон. Толстые очки, веснушки по всему лицу. Тихая, как мышка.

– И где именно?

– Может, в Италии?

– Почему именно в Италии?

– "Цикламен" звучит как-то по-итальянски. Не знаю. Просто мне так кажется.

– А еще он написал «Моя последняя герцогиня», – сказала Эми Фиски. – Там ведь дело происходит в Италии, правда?

– А еще он написал «Испанскую монашку», так, может, он не в Италии, а в Испании? Если мы не знаем, что такое цикламен...

На Лоретту Браунинг всегда наводил тоску, даже если о нем говорила миссис Уэллес. Вчера она прочла им поэму Т.С.Элиота, которая начиналась словами: «Апрель – жестокий месяц», и эти несколько слов сказали ей больше, чем все разглагольствования Браунинга...

Прозвенел звонок.

– Черт! – ругнулась миссис Уэллес.

Лоретта схватила в охапку книжки, подбежала к учительскому столу, набрала побольше воздуха в грудь и выпалила:

– Миссис Уэллес, я должна с вами поговорить...

– Милая, а завтра нельзя? – прервала ее Сара. – Я очень тороплюсь.

И она ушла буквально тут же – захлопнула атташе-кейс, выхватила сумочку из ящика стола, сорвала пальто с вешалки, помахала Лоретте ручкой и – исчезла.

Что ж, очевидно, придется подождать до завтра.

* * *

Расстояние в три квартала между Шестидесятой и Пятьдесят седьмой улицами она пробежала бегом. Конечно же, Билли уже уехал. Значит, придется сперва позвонить Эндрю, предупредить, что она уже едет, а затем попробовать поймать такси. Но – чудо из чудес – машина все еще дожидалась на прежнем месте, куда Сара обычно приходила в четыре десять – четыре пятнадцать, но никогда так поздно, как сегодня, – почти в полпятого, все из-за учебной тревоги и собрания.

Стихи, которые она написала, лежали у нее в сумочке.

Она не видела Эндрю целых две недели. Как ей хотелось оказаться с ним наедине! Она распахнула заднюю дверь лимузина, юркнула на кожаное сиденье и наконец отдышалась.

– Я думала, ты уже уехал, Билли. Спасибо, что...

– Мне приказано ждать, пока все коровы не вернутся домой, – ответил Билли, включая зажигание.

– Никогда не слышала, чтобы он так говорил.

– Простите?

– Мистер Фарелл, – пояснила она. – «Пока все коровы не вернутся домой».

– Ах, мистер Фарелл, – хмыкнул Билли.

В зеркальце заднего вида их глаза встретились. В его взгляде она прочла слабую усмешку.

– Ну, на самом деле он сказал по-другому, – уточнил Билли. – Мистер Фарелл. – Все еще улыбаясь, он добавил: – Если буквально, он приказал ждать столько, сколько потребуется. Ну, я и ждал.

– Ты всех своих пассажиров так ждешь?

– Нет, мэм, не всех.

Он свернул на Парк-авеню. Улицы были забиты машинами. Сара начинала думать, что собрание и учебная тревога отнимут у нее гораздо больше, чем двадцать минут.

– И сколько ты дожидаешься тех, остальных?

– Все зависит от обстоятельств. Если я встречаю самолет, то жду до упора.

– Ты часто встречаешь самолеты?

– Да, очень.

– А если не самолет?

– Двадцать минут, полчаса. Я звоню и спрашиваю, хочет ли... – он чуть поколебался, прежде чем продолжать, – мистер Фарелл, чтобы я еще ждал, или нет. Как он скажет, так я и делаю. Он мой хозяин.

У нее на языке вертелся вопрос, возил ли он других женщин. Получал ли он указания дожидаться и других женщин бесконечно долго, пока не придут. Но она не спросила. Вместо этого Сара откинулась на мягкую черную спинку, убаюканная настойчивым поступательным движением автомобильного потока, и закрыла глаза. Если бы Билли не посигналил другой машине, она бы заснула.

– Где мы? – встрепенулась она.

– В Бруклине, он велел привезти вас в «Буона Сера», – ответил Билли и после паузы снова ухмыльнулся в зеркало заднего вида. – Мистер Фарелл.

– Куда?

– В «Буона Сера». Такой ресторан.

– Реет...

– И очень хороший. На самом деле мы уже почти приехали.

– Ресторан? Я не могу...

Ее вдруг охватила паника. Ресторан? Он что, сошел с ума? Хотя бы и в Бруклине, не важно. Сумасшедший!

– Там очень мило, – сказал Билли. – Вам понравится.

Он затормозил напротив дешевой типично итальянской забегаловки, какие во множестве встречаются в Куинсе по дороге в аэропорт имени Кеннеди. Зеленый тент перед входом, пластмассовые окна в раме из нержавеющей стали, двойные двери с массивными ручками под бронзу, потертый красный ковер под тентом. Билли уже обошел вокруг машины и распахнул перед ней дверцу лимузина. Нет, она не выйдет из машины. Возмутительно. Почему он...

Вдруг двери ресторана распахнулись и выпустили на улицу Эндрю. Он быстро зашагал ей навстречу.

– Привет, – сказал он.

– Эндрю, что...

– Пора нам и в свет выйти, – улыбнулся он.

* * *

Как только они уселись, Эндрю взял ее руки в свои. Он даже не пытался скрывать их отношения. Она чувствовала и испуг, и возбуждение одновременно.

– Мне надо многое тебе сказать, – объявил он.

– Неужели мы не могли поговорить в...

– Я хотел показаться с тобой на людях.

– Зачем?

– Чтобы похвастаться тобой.

– Эндрю...

– Чтобы все видели, как ты прекрасна. Чтобы вое видели, как сильно я люблю тебя.

– Но это очень опасно.

– Мне все равно.

– Да, конечно, мы в Бруклине...

– Потому-то я его и выбрал.

– И тем не менее...

– Не волнуйся.

– Я не могу не волноваться.

– Я хочу сказать тебе, что...

– Можем мы хотя бы не держаться за руки?

– Но я хочу держать тебя за руки.

– Я тоже. Но...

– Тогда перестань нервничать.

– Эндрю, а вдруг кто-нибудь...

– Что будешь пить? – прервал он ее и взмахом руки подозвал хозяина заведения.

Тот примчался пулей, потирая ручки и беспрерывно улыбаясь. Они сидели за маленьким угловым столиком. Посреди заляпанной красными пятнами белой скатерти стояла бутылка из-под кьянти с воткнутой в нее свечой. Круглолицый, доброжелательный хозяин, казалось, воспринял бы как оскорбление, если бы они не были влюблены друг в друга. Из умело замаскированных динамиков доносились сладкие звуки арий, достаточно громкие для тех, кто хотел их послушать, и достаточно тихие, чтобы возникало впечатление, будто ветер доносит их сквозь раскрытые окна со стороны Большого канала. Для среды в ресторан набралось довольно много народу. В воздухе парил приятный гул голосов вперемежку с позвякиванием серебра о хрусталь и вкусным запахом хорошей еды с кухни.

– Си, синьор Фавиола, – вежливо сказал хозяин, что, как она догадалась, означало «Слушаю, уважаемый синьор», или «Да, дорогой сэр», или что-то в этом роде. Фавиола – наверное, что-то родственное с «фаворитом». Теперь его лицо стало предельно серьезным и внимательным.

– Сара, чего бы ты хотела?

– Капельку «Блэк Уокер» со льдом.

– А мне мартини с «Бифитером» со льдом и парочку оливок, – заказал Эндрю. – Штучки три или четыре, Карло. Если не жалко.

– Signore, per lei ci sono mille olive, non si preoccupi[3], – ответил хозяин и поспешил к бару.

– Ты понимаешь по-итальянски? – спросила она.

– Немного.

– Ты там был?

– Нет. Ты что, читаешь мои мысли?

– Что ты имеешь в виду?

– Это одна из тех вещей, о которых я хотел с тобой поговорить.

Карло вернулся.

– Bene, signor Faviola. Ecco a lei un Johnnie Black, con una spuzzatina de seltz, e un Beefeater martini con ghiaccio e molte, molte olive. Alia sua salute, signore, e alia sua, signorina[4]. – Он отвесил низкий поклон и, пятясь, отошел от стола.

– Даже я поняла насчет «синьорины», – засмеялась Сара.

– Он считает, что тебе семнадцать лет.

– О-хо-хо.

Эндрю поднял бокал.

– За нас с тобой. Чтобы мы оставались вместе навсегда.

Она не ответила. Он протянул к ней свой бокал. Они чокнулись. Она по-прежнему молча пригубила виски. Он наблюдал за ней через стол.

– Испугалась? – спросил он в конце концов.

– Да.

– Почему?

– Сам знаешь.

– Я многое передумал за последнее время. О тебе. О нас. – Он отпил из бокала, выудил оливку, положил ее в рот, разжевал и проглотил. У нее возникло такое чувство, будто он тянет время. Наконец он продолжил: – Сара, ты знаешь, что я холост. Ты понимаешь, что я встречался с другими девушками...

Этого она не знала.

Ее как громом поразило. Какие еще девушки? Девушки?! Семнадцатилетние малютки, вроде тех, чей образ вызвал сладкоречивый Карло своим льстивым обращением «синьорина»? Сколько семнадцатилетних девчушек приводил сюда «достопочтимый синьор»? Тут до нее дошло, что он продолжает говорить, в то время как она совершенно отключилась, услышав о...

– ...до тех пор, пока я не оказался в Канзасе, за миллион миль отсюда, черт-те в какой глуши. И там начал по-настоящему думать. О тебе. О том, что ты значишь для меня. Я не мог избавиться от этих мыслей. И даже когда вернулся, они меня не оставили. Я думал о тебе все время. Пытался понять, какое место ты занимаешь в моей жизни, что значим мы друг для друга. Как во время лихорадки – пока тебя бьет приступ, ты ни о чем не можешь думать, и вдруг он проходит, и ты снова в порядке и в состоянии ясно мыслить. Когда это наконец произошло, я сказал себе: «Кому нужны эти другие девушки? Кто тот единственный человек, которого я действительно хочу видеть, с кем я хочу быть рядом, кого я на самом деле люблю»? И ответ один – это ты, ты и есть тот самый человек. Только с тобой я хочу быть отныне и навсегда, до конца моей жизни. Вот почему я привел тебя сюда, чтобы сказать тебе на глазах у всех: я люблю тебя, я хочу быть с тобой всегда.