— Это иногда странно сочетается. Сын знаменитого отца, он вкладывает деньги в театральный бизнес, где любому успеху сопутствует громкая слава, но не добивается больших успехов в отличие, например, от сэра Джуда Ширмана. А затем он делает нечто, что заставляет всех повторять его имя и восхищаться им. Он может носить свою красавицу-жену, как женщина носит брильянты на публике. Как она любит его! Как он любит её! Какая романтическая история!

— Поэтому, если люди подумают, что она была убита злоумышленником или любовником, он получит ауру трагического героя.

— Но если обнаружится, что он сам её убил, всё это превращается в «Гран-Гиньоль». Он теряет лицо. Вот и всё.

— Питер, ты ему совсем не сочувствуешь?

— Очень немного. А должен?

— Люди сравнивают Харвелла, спасшего Розамунду от нищеты, с тобой, женившимся на мне.

— Очень глупо с их стороны.

— Мы отличаемся?

— Да. Смотри, Харриет, Шаппарель не смог бы ничего выявить в тебе, рисуя тебя дважды на той же самой картине, — ты всё время без маски. Ты глядишь на мир такая, какая ты есть, и будь что будет. Именно это заставило меня полюбить тебя с первого взгляда и продолжать любить все эти годы. Именно этим я восхищаюсь в тебе, но не могу похвастаться, что сам обладаю подобным достоинством. Я всё время дурачусь, прячась за титулом, репутацией, способностью к глупому остроумию.

— Но, раз ты об этом упомянул,  в последнее время ты дурачишься гораздо меньше.

— Я благодарен тебе, Domina.

— За что же?

— Ты оказываешь мне огромную честь, относясь ко мне серьёзно, — сказал он.

— Но не надо благодарности, Питер. Только не это. Это такая ненавистная вещь. Огромное ружье с ужасной отдачей.

— Безопасно, когда относится к любви.

— Надёжна эта власть и непреложна, — пробормотала она.

— Друг другу преданных предать не можно, [219] — ответил он, и она услышала оттенок триумфа в его голосе. — Ты разоблачила меня, но всё равно любишь.

— Значит у тебя нет побуждения задушить меня?

— Не в данный момент. Но не рассчитывай на это и впредь.

— Я буду осторожна. И я должна тебе кое-что сказать, Питер.

Зазвонил телефон.

— Дорогая, мне очень жаль, но я должен идти. Твоя новость может подождать?

— Да, если ты торопишься. Что случилось?

— Ещё одна небольшая дипломатическая неурядица. Надеюсь, это не займёт столько времени, как в прошлый раз, но… — Он уже вновь надел маску холодности и отстранённости.

— Питер, прежде, чем ты уйдёшь, скажи, что произошло с запиской Розамунды Харвеллу?

— Ничего. Я убрал её в ящик с пометкой «Ожидающие решения». Почему ты спрашиваешь?

— Кто-нибудь сказал о ней Лоуренсу Харвеллу?

— Я, конечно же, не говорил, — сказал Питер. — И сомневаюсь, что говорил Чарльз. В ней нет необходимости для следствия с учётом его признания, и в целом, я думаю, было бы милосердно охранить хэмптонских девушек от дачи свидетельских показаний.

— Но он должен знать! Он должен знать, что она не обманывала его с кем-то ещё.

— Должен? Сделает ли это его раскаяние более острым, если он и так полон раскаяния? Доктор Джонсон сказал где-то, что воспоминание о преступлении, совершённом напрасно, было самым болезненным из всех размышлений. Но, Харриет, у меня сейчас нет свободного времени для Харвелла.

— Конечно, — сказала она. — Ступай и возвращайся как можно быстрее.

— Весь шар земной готов я облететь за полчаса. [220]

Дверь библиотеки закрылась позади него.

В холле послышались голоса. А затем в доме наступила тишина: не было слышно перемещения слуг, и постепенно атмосфера присутствия Питера растаяла.


Харриет мерила шагами библиотеку. Она закурила балканскую сигарету «Собрани» [221] и погасила её, докурив лишь до половины. Ей в голову пришла ужасная мысль, и думала она не о Лоуренса Харвелле, а о Розамунде. Что будет справедливее по отношению к ней? Действительно ли начинает проявляться женская солидарность?

«При жизни она не была женщиной такого типа, с которой я могла бы дружить, — напомнила себе Харриет. — Но всё же я действительно испытываю желание помочь её призраку».

Записку нужно показать Харвеллу — в этом она была уверена. И как можно скорее: у него осталось не так уж много времени. Но как? Она позвонила своему шурину.

— Чарльз, если бы я захотела навестить Лоуренса Харвелла, как я могла бы это сделать?

— Арестованные до суда могут принимать посетителей, — сказал он, бодро. — Вы лишь узнайте приёмные часы и приезжайте. Он находится в «Скрабз». [222] Но… — Он остановился, так как ему пришло в голову, что уж кто-кто, а Харриет должна отлично знать, что заключённые до суда могут принимать посетителей, и его предложение ей посетить тюрьму может выглядеть бестактным. — А что говорит Питер? — спросил он.

— Его снова вызвали.

— Не повезло, — вздохнул Чарльз. — Мне не нравится, когда это происходит слишком часто — не могу отделаться от мысли, что где-то в мире возникла серьёзная проблема. В наши дни в это легко верится. Разве нельзя подождать, пока он не вернётся?

— Это походит на зубную боль и боязнь дантиста, — сказала она ему. — Лучше покончить с этим побыстрее.

— Ну, вам лучше знать. Но, Харриет, я действительно надеюсь, что если вам будет когда-нибудь одиноко или грустно… ну, Мэри будет рада вас видеть в любое время.

— Спасибо, Чарльз, я буду помнить об этом.

Она всё ещё колебалась. А затем подумала, что, если не наберётся храбрости, чтобы вновь войти в стены тюрьмы, то вынуждена будет всегда жить с сознанием собственной трусости. Что даже любовь Питера, её оправдание, кольцо на пальце не смогли освободить её от последствий обвинения в убийстве Филипа Бойса, оставив её неспособной сделать то, что она считает должным. Тогда она разыскала номер нужного телефона, узнала приёмные часы и надела пальто. Подойдя к столу Питера — он не был заперт, —  она нашла записку Розамунды, положила её в карман и вышла.


Это была, конечно, другая тюрьма. Харриет удалось справиться с собой и спокойно подойти к воротам, доложить о себе и усесться в вестибюле. Лишь когда охрана повела её в комнату свиданий, и ей пришлось идти с надзирателем по коридорам, что сопровождалось грохотом ключей, когда открывали охранные ворота, и ужасным лязгом самих ворот, захлопнувшихся позади неё, она почувствовала страх. Это место пахло человеческим страданием; где-то кто-то кричал, и звук усиливался и отражался эхом в железе и камне. Но когда она села на одном конце стола лицом к Харвеллу, сидящему напротив, когда в небольшом боковом оконце показался кажущийся знакомым силуэт человека, смотрящего через стекло, когда позади лязгнула закрывшаяся дверь, и она услышала звук замка, горькие воспоминания о прошлом всколыхнулись, стремясь наброситься на неё и подавить. Но эти же воспоминания помогли ей, поскольку она обнаружила, что помнит и как отвлечься от окружающего, сузить окружающий мир и сосредоточить внимание только на том, что произойдёт в следующие несколько минут, отстраняясь, как испуганная лошадь, от любых перспектив, отдалённых больше, чем на час.

Она перевела взгляд на мрачного молчаливого человека, сидящего напротив. Его львиная наружность и желтовато-коричневые волосы напомнили ей о звере в зоопарке. Его глаза были полны уныния, но он пристально смотрел на неё.

— Вы? — произнёс он наконец. — Зачем вы пришли?

— У меня есть что-то, что я должна вам сказать.

— Ваш проклятый муж знает, что вы здесь?

Она постаралась не заметить оскорбления.

— Между прочим, нет, — ответила она.

— А что бы он сказал, если бы узнал? Я не позволил бы своей жене идти и разговаривать с убийцами. Но, правда, я и не тратил своё время на их поимку. Это у вас семейное увлечение?

— Мистер Харвелл, может быть я лучше понимаю, что вы чувствуете, чем вы сами.

— О, в самом деле? Но вы-то фактически не совершали убийства, не так ли? Знаете, каково это чувствовать, что ты убил человека?

— Простите, с моей стороны это было бестактностью. Я не могу вообразить, что это значит… как чувствовать себя при этом.

— Тогда зачем вы здесь? Пришли, чтобы пощеголять своей невиновностью перед носом виновного?

— Я хотела кое-что рассказать вам о Розамунде.

— Я простил бы ей всё через минуту, — сказал он, и голос его внезапно дрогнул. — Но, спросите вы, был ли я зол? Я дал ей всё, всё, что она хотела для себя да и для любого другого; я наполовину разорился, чтобы поставить пьесу её любимого поэта. Но она должна была быть благодарной; она не должна была валять дурака с другим мужчиной. Вы заводите любовников, леди Питер? У вас бывают тайные свидания? Или сознание того, что вы в долгу перед Уимзи, заставляет вас ходить по струнке?

— Я пришла, чтобы сказать вам, что она не устраивала тайных свиданий.

— Что вы можете об этом знать? И почему, к дьяволу, я должен вам верить?

— Я хотела сказать, что, полагаю, это моё невинное предложение побудило вашу жену провести несколько дней в бунгало. Мы разговорились, и я сказала, что это могло бы её развлечь и могло бы понравиться вам, если бы она занялась там отделкой. Как вы можете предположить, с тех самых пор я очень жалею об этом предложении.

— Это вы предложили  устроить обед при свечах для двоих? — спросил он после небольшой паузы.

— Вот приглашение, посланное Розамундой, — сказала Харриет. — Его удалось найти с большим трудом. — Она положила записку на стол между ними и отняла руки, положив их на колени. Они оба поглядели на сторожа в окне, прежде чем Харвелл поднял записку. Он медленно прочитал её.

— Розамунда дала её ненадёжному посыльному во второй половине того дня, когда она умерла. Её должны были доставить вам в клуб. Она потерялась, — тихо сказала Харриет. Он смотрел на неё, лицо его стало пепельным. — Я подумала, что вы должны знать. Надеюсь, что это не заставит вас страдать больше, чем необходимо в данной ситуации.