— Жестоко, но весьма правдиво…

— Слишком жестоко, чтобы быть правдивым, Питер. Но дело в том, что он нарисовал её и другой. Она держала маску — маска её собственного лица, на которой выглядела очень красивой, почти неземной.

— Маска? Какая маска?

— Ну, ты знаешь подобные вещи — как в венецианской комедии: разрисованная маска на всё лицо, удерживаемая перед лицом на палочке. Она выглядела совершенно реальной — это показывало ей, как мир видит её: идеализированную, но очень похожую в жизни.

Внезапно Питер сильно побледнел и странно посмотрел на неё:

— Конечно, художник может нарисовать всё, что угодно: единорога, химеру, целое облако ангелочков, —  это не означает, что такая вещь действительно существует.

— О, но она была, — воскликнула Харриет. — Ему сделал её умелый молодой коллега. Маска была из папье-маше. Я сама её видела. Красивая и оригинальная вещица.

— О Боже, Харриет, то алиби! — простонал Питер. — Разве ты не видишь? Или она не была достаточно естественной и похожей на неё?

— Ну, она была нечеловеческой красоты, — медленно произнесла Харриет. — Думаю, она не могла бы обмануть надолго никого, кто не любил бы Розамунду.

— Но Клод Эймери любил её, — сказал Питер. — Он видел труп Розамунды с маской на лице, закреплённой под воротником. Харвелл, должно быть, знал, что он прячется в саду, и оформил сцену.

— Но разве это могло обмануть?

— Обезумевшего и окоченевшего влюблённого при лунном счёте? Думаю, что могло. Харриет, я должен кое-что проверить. Я вернусь приблизительно через час, но мне необходимо последовать за Шаппарелем в его студию, — сказал Питер и звонком вызвал Бантера. Когда Бантер появился, Питер сказал: — Бантер, позвони старшему инспектору Паркеру и попроси его заехать чуть попозже этим утром, если он сможет выбрать время. И попроси его привести с собой образцы из хэмптонского костра.


Студия Шаппареля находилась в том же самом состоянии полного беспорядка, как и раньше. Холст на мольберте демонстрировал красивого, довольно яркого молодого человека в расстёгнутой рубашке. Он изображал из себя Байрона, но на портрете получился каким-то хамом. Глаз художника не ошибался. Питер спросил, что произошло с маской.

— Вы не отдали её Харвеллу вместе с портретом?

— Non, милорд, я этого не сделал. Он заплатил за портрет и получил его. Маску я отдал самой миссис Харвелл — подарок за время, которое мы провели вместе.

— Вы нанесли миссис Харвелл один из своих небольших прощальных визитов? — спросил Питер.

— Конечно.

— Значит, в последний раз, когда вы видели маску, это было в Хайд-Хаусе?

— Нет, милорд. Это было в бунгало в Хэмптоне. Миссис Харвелл была очень довольна. Она поставила её в вазу, чтобы маска стояла на палке вертикально и можно было постоянно смотреть на неё.

— Когда вы были в бунгало в Хэмптоне? — удивлённо спросил Питер.

— Днём 27-ого февраля.

— И никто не видел, как вы приехали или пришли!

— Я приплыл на небольшом ялике по реке. Их можно взять напрокат в Хэмптон-Бридж, лорд Питер. Никто не думает, что человек на лодке куда-то направляется, — считается, что он работает вёслами просто для удовольствия. Эти лодки очень chouette: [215] можно посетить друга, у которого есть причал, можно посетить друга, у которого есть на реке яхта… Я провёл с миссис Харвелл десять минут. Только дал ей маску.

— Вы ничего не сказали об этом при нашей последней беседе.

— Вы и не спрашивали меня о середине дня, месье, только о вечере. Обо всём, что вы меня спрашивали, я рассказал.


Два небольших кусочка холста, один из них обгорелый, лежали на столе в кабинете Питера.

— Никакая это не портновская прокладка, а холст художника, — констатировал Питер.

— Судебный эксперт скажет наверняка, но по мне так похоже, — ответил Чарльз.

— Наконец-то мы продвигаемся.

— Да, но не совсем понятно, куда. Харвелл сжёг портрет жены, а затем, ты утверждаешь, использовал маску…

— Нет, Чарльз. Сначала он использовал маску. Он приехал неожиданно и застал жену при подозрительных обстоятельствах: стол накрыт, всё готово для встречи кого-то. Он не видел записку; он не знает, что всё это для него. И он видит, что вокруг слоняется Эймери. Происходит сцена, и он убивает жену. Около неё маска — Шаппарель подарил её Розамунде тем днём. Я думаю, что она могла установить её около кровати, где ей приятно было смотреть на неё. Харвелл помещает маску на лицо жены и усаживает её так, чтобы при удачном стечении обстоятельств Эймери смог её увидеть, и спешит в город. Это срабатывает: Эймери подтверждает его алиби. Но теперь портрет становится смертельно опасным — Харвелл не может допустить, чтобы он напомнил кому-либо о существовании маски.

— Придержи-ка, придержи, — перебил его Чарльз. — Ты слишком быстр для меня. Ты полагаешь, что он сжёг и маску?

— Нет, я абсолютно уверен, что он избавился от неё раньше. Он сразу понял, какую опасность она для него представляет. Полагаю, он не понимал, что сам портрет тоже опасен, пока Шаппарель не попросил позаимствовать его: невозможно скрывать картину вечно, ссылаясь на траур, в любую минуту кто-нибудь может попросить взглянуть на неё.

— Хорошо, значит он сразу же избавился от маски. Полагаю, прежде, чем вызвал полицию следующим утром. Но как? Тоже сжёг? Но камины не горели и были холодными, когда прибыла команда экспертов.

— Не знаю, — пожал плечами Питер. — Как обычно избавляются от папье-маше?

— Кипятят, — сказала Харриет. — Я видела, как Сильвия многократно использовала бумажную массу для своих небольших моделей. Вы разрезаете или разрываете старую модель помещаете всё в кастрюлю с кипящей водой. Всё распадается в кашеобразную массу, как овсянка.

Питер уставился на неё как будто только что увидел свет:

— Засорённая раковина! — воскликнул он. — Какой же я глупец! Засорённая раковина, о небеса! Засорённая раковина. Засорённая раковина, которая всё объясняет. Всё это время, Чарльз, я был убеждён, что есть что-то подозрительное в истории Эймери, потому что в его красочном описании Розамунды, моющей бокалы, он, казалось, не знал, что слив засорён. Но он не был засорён: слив был чист — Харвелл засорил его на следующее утро, избавляясь от маски. Парень говорил правду. Ему нужно задать один простой вопрос: видел ли он, что Розамунда двигалась, когда он заглядывал  в окно? — и отпустить на все четыре стороны с незапятнанной репутацией.

— Мы должны доказать всю эту историю, а не только предлагать, — заметил Чарльз с сомнением в голосе.

— Бантер мой! — воскликнул Питер. — Когда ты обнаружил, что фотографические работы невозможны из-за засорённой раковины, ты пытался её прочистить?

— Пытался, милорд, но безуспешно.

— Итак, когда ты уходил, она всё ещё была забита?

— Да.

— И что произошло со сливом с тех пор? Кто-нибудь пользовался бунгало?

— Нет, — сказал Чарльз. — Нет, если только Харвелл не сдал его. Когда он ездил жечь костёр, в дом он не заходил. Я немедленно пошлю кого-нибудь, чтобы получить образец того засора. А мы действительно зададим Эймери твой вопрос.

— Могу я сделать это сам? — спросил Питер с надеждой. — В конце концов, это я додумался.

— Ты можешь сопровождать меня как лицо неофициальное, — согласился Чарльз.


— Нет, — сказал Эймери. — Она была совершенно неподвижна. Она просто сидела, не обращая на меня внимания.

— Вы действительно уверены, сэр, что она не сделала никакого движения за всё это время, пока вы стучали в окно, смотрели и звали её? — Голос Паркера был тих и почти нежен.

Эймери нахмурился, стараясь вспомнить.

— Она опустила руку, — сказал он наконец. — Её рука лежала на подлокотнике, и она позволила ей упасть и коснуться пола.

Уимзи начала пробивать дрожь. Он смог представить руку, медленно скользящую по гладкой поверхности дешёвого кресла. Мёртвый вес: недавно умершее тело — позже наступило бы окоченение.

— Но её лицо, сэр? Вы видели какую-нибудь мимику на лице? Вы могли бы её увидеть с того места, где находились?

— О, я мог видеть её очень чётко, — сказал Эймери, внезапно заговорив быстро. — У неё было такое замороженное выражение — у неё это хорошо получалось. Она не двигала ни единым мускулом. Она часто проделывала такое со мной: как раз в то время, когда мне казалось, что она поощряла меня, она начинала разыгрывать из себя ледяную деву, становясь внезапно холодной и далёкой. Она могла просто заморозить таким выражением. Как ангел, как статуя. Это пронзало мне сердце, но я не мог противиться.

— Страшись, La belle dame sans merci владычица твоя, [216] — пробормотал Уимзи.

— Да, — сказал Эймери, — именно так. Ничто не попадает в точку так, как поэзия. Розамунда даже чуть-чуть улыбалась, как если бы мои мучения забавляли её. Она просто замораживала меня, но я никогда не видел её такой прекрасной.

— Возможно, она постоянно чередовала жар и холод, как вы говорите, сэр, — сказал Чарльз. — Но в этом случае… вам станет легче, если вы узнаете, что она не игнорировала вас, или, по крайней мере, мы так считаем? Мы полагаем, что она была уже мертва.

Лицо Эймери приняло очень бледный зеленоватый оттенок. Мгновение он смотрел на Чарльза, а затем, пошатываясь, встал и со словами: «Извините, мне сейчас станет плохо», — выбежал из комнаты.

— Бедняга, — сказал Чарльз, глядя ему вслед, — полагаю, он родился слишком тонкокожим.

— Не думаю, что это врождённое, — цинично сказал Уимзи. — Тепличные условия. Но для него всё это слишком грубо. Ты собираешься ему сказать, что его репутация не пострадает?

— Я собираюсь сказать ему, что он свободен от подозрений, но будет необходим как свидетель, — сказал Чарльз. — Прежде, чем я заберу констебля или двух на случай проблем и пойду арестовывать Харвелла.