Дороти Л. Сэйерс - Престолы, Господства

— Отец, дорогой, почему ты должен себя унижать? Это абсолютно ненужно.

— Я не могу не чувствовать такие вещи, — настаивал мистер Уоррен. — Он сказал, что, как он считает, мне крупно не повезло. Ну, я и сам так думаю, вы же знаете. Очень крупно. Меня осудили несправедливо.

— Ну, хорошо, папаша, — сказал Харвелл, — все мы делаем ошибки, и именно поэтому жуликам удаётся жить. Нужно держать глаза открытыми, вот и всё. Мы не будем иметь никаких отношений с этими людьми, если тебе они не нравятся, дорогая. Предоставь это мне. Мы пригласим их как-нибудь, когда будем уверены, что они не смогут приехать, и на этом всё кончится. Не хочу, чтобы ты делала что-то, к чему не лежит душа.

— Конечно, если тебе этот человек нужен для дела…

— Мне никто не нужен. Если тебе он не нравится, этого достаточно. Обойдёмся без него.

— О, Питер, как я благодарна, что ты увёл мистера Уоррена. Твоё второе имя — Такт, не правда ли?

— Занудный старый осёл. Не думаю, что от него какой-то вред, но нет никаких причин, почему ты должна его выносить. Он, вероятно, ничего и не помнит об этом.

— О, это! (Таким образом, Питер ничего не понял. Он думал только о ней. Так на него похоже.) — Я ничего против этого не имею — в небольших объёмах. Фактически он знал, но не слишком задумывался о моём опыте. Я не настоящий преступник, только подследственная, а он был настоящим, и очень этим гордится в некоторой перевёрнутой шкале ценностей. По крайней мере, мне кажется, что эта его гордость — своего рода защитный механизм. Вероятно, он очень болезненно ощущает своё положение в этом доме. Я так поняла, что обычно он изолирован в Бичингтоне.

— Бедный старый грешник! Целый день наедине с собой. Наверное, нуждается в ком-то, чтобы  выпустить пар. Терпимо, пока никто не против, но со временем всё это становится слишком утомительным.

— Да. Питер, а ты действительно хочешь, чтобы нарисовали этот портрет?

— Мне бы хотелось его иметь, если ты можешь пожертвовать временем и не против сама. Не то, чтобы мне обязательно нужны надпись на урне иль дышащий мрамором лик, [81] чтобы задуматься о своих благословенных. Но иногда я подозреваю тебя в недопустимой скромности. Мне хочется, чтобы Шаппарель показал тебе тебя саму.

— О! Дорогой, ты не мог бы делать комплименты немного более… фривольно? Неужели это всё так много для тебя значит?

— Нет, не абсолютно всё. Только то всё, что связано с тобой.

— Тебе нужно вырасти из этого, Питер.

— Слишком поздно. Я прекратил расти. Впредь я стану лишь медленно костенеть в отношении преданности. Время превратит меня в мрамор. Душа — памятник себе самой, [82] как и некоторые из ваших стихотворцев говорили. [83] К настоящему времени Шаппарель уже должен добраться домой. Позвони ему и договорись о встрече.

Дорогая миссис Харвелл,

Вчера к нам заходил сэр Джуд Ширман и, между прочим, сказал, что ищет «необычные» пьесы для постановки в театре «Лебедь». Как вы знаете, он пытается ставить интересные шоу для короткого проката, и всегда имеется шанс передать ему что-нибудь перспективное в коммерческом отношении. Я упомянула имя мистера Клода Эймери, и сэр Джуд сказал, что знаком с его книгами и желает познакомиться с его работами для сцены. Возможно, мистер Эймери посчитает целесообразным послать ему рукопись.

Очень жаль, что вы с мужем не смогли приехать к нам на ланч на прошлой неделе. Надеемся, в следующий раз всё сложится удачнее.

Искренне Ваша,

Харриет Уимзи

«Невыносимо!» — подумала Розамунда. Не то, чтобы ей самой не приходила в голову мысль о «Лебеде» — она несколько раз просила, чтобы Лоуренс связал её с Ширманом, но упёрлась в глухую стену нежелания. Казалось, по каким-то причинам Лоуренсу не нравится этот человек.

Фактически, суть оскорбления, нанесённого сэром Джудом, состояла в том, что три года назад он добился сногсшибательного успеха с высокоинтеллектуальной поэтической пьесой, которую Харвелл высокомерно отказался поддержать. Будучи «деревенщиной с севера», которому нравится резать в глаза правду-мать, сэр Джуд считал обязательным напоминать о своём триумфе каждый раз, когда сталкивался с Харвеллом в баре на какой-нибудь премьере. Харвелл обычно отвечал, что можно поставить почти что угодно, если не жалеть вложенных средств и подобрать аудиторию из глупцов. Но это не изменило факта, что глупая пьеса (абсолютно вторичная во всех отношениях) продержалась восемнадцать месяцев в Уэст-Энде, а затем отправилась на успешные гастроли по провинции и добилась нового триумфа в Соединённых Штатах. В общем, пьеса эта сама по себе была ужасным оскорблением. Но поскольку события эти имели место ещё до брака Харвелла, Розамунда ничего об этом не знала. Её муж обычно говорил, что Ширман вульгарный и недобросовестный в делах человек, держащий мёртвой хваткой половину лондонских театров, — тут он был прав и, наверное, сам сознавал, что это и было настоящей причиной его ненависти.

В самом деле, было крайне неудачно, что Розамунда окажется обязанной Уимзи, поскольку она решила, что это семейство ей не нравится. И это было неприятно в некотором смысле в связи с Клодом. Она предпочла бы сказать ему: «Клод, дорогой, я вырвала у сэра Джуда Ширмана обещание прочитать твою пьесу». Ему бы это тоже больше понравилось, он действительно так глупо предан ей — так по-дурацки — и всегда готов выказывать благодарность за её доброту. Но теперь маленькая сценка восхищения и благодарности была бы подпорчена, поскольку ей придётся добавить: «Вам следует напомнить ему, что по этому вопросу с ним уже говорила леди Питер Уимзи». Все эти деятели похожи: никто ничего не станет читать, если к рукописи не приложена своего рода memoria technica [85] личного характера. Бедному Клоду придётся делить свою благодарность между нею и незнакомцем, что очень огорчительно. А тем временем она должна придумать вежливый ответ леди Питер, а после этого будет трудно не договориться об обмене визитами, естественно всегда под патронажем Питера Уимзи, который был ей неприятен как личность.

— Лоуренс, что из себя представляет сэр Джуд Ширман?

— Ширман? О, он один из этих властных сельчан с севера, никакого воспитания. Дважды разведён. В первый раз, возможно, виновата была женщина, но во второй раз разразился настоящий скандал. Не того сорта тип, которым следует интересоваться. А почему ты спрашиваешь?

Она показала ему письмо.

— О Господи! — Харвелл почувствовал некоторое беспокойство. Если Ширман считает, что в Клоде Эймери что-то есть… Нет! На сей раз этот паршивец не сможет позлорадствовать. Существовало другое объяснение, более правдоподобное и бесконечно более утешительное: — О, я вижу Ширмана насквозь. Он хочет помочь Харриет Уимзи, потому что Харриет Вейн имеет имя и однажды сможет написать пьесу. Во всяком случае, она представляет собой ценность. Он, вероятно, считает, что она лично заинтересована в Эймери. — Он перечитал письмо. — Всё очевидно. Говорит, что знает его книги, надо же! Ты думаешь, Ширман проводит время, читая томики стихов блумзберийских поэтов? Скажи, чтобы Эймери обязательно переслал ему эту вещь, но пусть не строит иллюзий относительно Ширмана.

— Разве ты не мог бы сам как-нибудь перемолвиться с Ширманом, Лоуренс? Было бы настолько лучше. Я имею в виду, Клоду покажется странным, что я организую рекомендацию через посторонних, когда у меня есть муж, связанный с театром.

— О, но это вполне естественно. Все получают рекомендации самыми случайными и неожиданными способами. Если бы я похвалил вещь, это лишь оттолкнуло бы Ширмана. Наши мнения о пьесах никогда не совпадают.

— Ну, скажи ему, что вещь тебе не нравится. Тогда он заинтересуется. — В её улыбке сквозила как мольба, так и озорство.

Харвелл колебался. Выслушивать просьбы и награждать — пусть даже половиной королевства — это одна из семи радостей брака. Никакого вреда. Розамунда будет счастлива, пьеса вернётся с благодарностью в своё время, а он сделал всё, что мог. Ширман не такой осёл, чтобы ставить эту пьесу, а если поставит — ему же хуже. Да, всё будет именно так. «Медный змий» не может повториться. Там была просто счастливая случайность. И всё равно, не помешает ещё раз взглянуть на рукопись. Чёрт бы побрал этих Уимзи: ну почему они встревают?

— Послушай, дорогая, вот что я сделаю. Я ещё раз перечитаю её и, если мне покажется, что неё есть хоть малейший шанс…

— Ты поставишь её сам?

— Не обещаю, — сказал Харвелл, немного озадаченный. — Это бы значило убедить администрацию, труппу… — Женщинам всегда всё кажется пустяком. Когда пытаешься объяснить гигантскую дипломатическую сложность театрального мира, они просто не способны ухватить, о чём речь.

— О, Лоуренс, не говори глупости. Конечно же, любая администрация согласится с пьесой, если ты её поддержишь.

Ему польстила её вера в его могущество. Верно и то, что он мог, вероятно, заставить администрацию — не любую администрацию, например не Ширмана, — поставить даже неприбыльную пьесу, объявив (подумал он с некоторым высокомерием), что готов взять на себя весь риск и возместить потери. И в этот момент он увидел себя, делающего великолепный жест, просаживающего тысячи коту под хвост, чтобы Розамунда продолжала смотреть на него так, как смотрит сейчас. Для чего он женился на ней, если не для того, чтобы выполнять все её прихоти, пусть и безумные?

— Ты действительно так увлечена всем этим?

— О, Лоуренс!

— Ты — ведьма, — сказал он. — Не думаю, что существует такая глупость, которую ты не смогла бы меня заставить сделать.