— Да, крёстная…

(Таким образом, всё-таки в карете-тыкве действительно оказалась фея-крёстная…)

Харриет разливала чай, в то время как Питер начал длинную серию вопросов об обширной семье леди Северн и знакомых до третьего и четвёртого поколений, [46] включая поколения её кошек. Казалось, он был полон решимости удерживать беседу на территории противника и под сэндвичи с огурцом, и под пирог с фруктами, и под принесённый новый чайник.

Но в конечном счёте он всё же совершил стратегическую ошибку:

— Очень приятно видеть вас здесь, крёстная. Вы одобряете дом?

— На несколько лет вам его хватит, — любезно сказала леди Северн. — Как собираетесь назвать детей?

 — Матфей, Марк, Лука и Иоанн, [47]  — сказал Питер, стараясь не смотреть графине в глаза. — Емима, Кассия и Керенгаппух. [48]  После этого мы перейдём к девяти музам и царям Израиля и Иудеи. А затем есть ещё главные и второстепенные пророки и одиннадцать тысяч девственниц Кёльна. Ваша карета ждёт, крёстная, и лошади простудятся.

— Очень хорошо, — сказал стервятник. — И не старайся улыбаться мне и хлопать ресницами — не сработает. С тех пор, как какой-то идиот сказал, что у тебя есть обаяние, ты пытаешься его проявить. Не надо. Это глупо, впустую тратишь на меня время. Ты не мой белобрысый мальчик.

— Разве нет? — удивилась Харриет. — А у меня сложилось впечатление, что да.


— Мне очень жаль, — сказал Питер. — Я знал, что нам однажды придётся прыгнуть через этот обруч, но никогда не предполагал, что она явится лично. Она никогда не выезжает ради других. Должно быть, испытывала невыносимые муки любопытства в течение последних трёх месяцев. Во время свадьбы она, к счастью, оказалась прикована к постели в Девоне. Она действительно была так ужасна с тобой?

— Нет. Ничего не имею против неё.

— А я имею. Только что перенёс самый ужасный разнос в своей жизни, когда голова всунута в окно кареты, а всё остальное под дождём. Тщеславный, эгоистичный, невротический, никогда и рукой не пошевелил ни для чего, женился на девочке вдвое сильнее меня духом и ждёт, что она будет сидеть без дела и держать меня за ручку. Родился с серебряной ложкой во рту, и всё, что смог сделать, это размахивать ею направо и налево и принимать напыщенные позы. А этот проклятый дурень-лакей стоял при этом, ожидая, чтобы подать накидку, но не посмел укрыть ею мой круп. Стоит ли прострела или пояснично-крестцового радикулита возможность прослушать лекцию под дождём?

— Думаю, даже блуждающей почки, моя прелесть.

— Не смейся надо мной, Харриет, моё чувство собственного достоинства не выдержит. Этого ещё мало. Если бы ещё я был красив! У нудного Аполлона был, по крайней мере, ряд черт, которыми можно гордиться, но я-то почему должен задирать нос... или хвост, я не расслышал и не посмел переспросить. [49] Я редко видел крёстную в такой прекрасной форме; должно быть, она показалась тебе в высшей степени экстраординарной. Фактически, она сказала мне, что да.

— Она считает, что мои брови забавны.

— О, это всё объясняет. Мои были для неё печальным разочарованием. Фактически, я никогда не спрашивал, как ты смогла примириться с такими бледными и жидкими бровями, как мои.

— Не слабая канара, а амброзия, [50] — сказала Харриет, серьёзно посмотрев на него.

— Разве мы уже не отыграли эту цитату? И не относилась ли она к чему-то более глубокому? [51]  — спросил он, улыбаясь.

— Возможно. Тогда твои брови должны быть далёкими Бермудами. [52]


Были, конечно, и собственные друзья: несколько женщин с верным сердцем, которые не покинули корабль и в лихие времена, и множество литературных знакомых, которые приезжали выразить восхищение домом и проявляли явное любопытство к тому, как ей удаётся приспособиться к новым условиям. С такими было просто, и Питер был очень мил с ними всеми — кроме одного отталкивающего молодого романиста, который тонко иронизировал над тиражами Харриет и положил непогашенный окурок на шератоновский столик. Он в спешке ретировался, почувствовав сгустившуюся атмосферу. Заходил Драммонд-Тейберс, приведя с собой сэра Джуда Ширмана, который владел тремя театрами и с доброжелательным интересом спросил у Харриет, не подумывает ли она написать когда-нибудь что-нибудь для сцены. «Нет, боюсь, что нет. Боюсь, стремление не быть мелодраматичной заставило мои мысли не быть драматическими, tout court». [53]

— Ну, роман может быть очень хорошим романом и при этом прекрасной основой для пьесы, — сказал он. — Просто иногда читаешь что-то и понимаешь, что оно, ну, в общем, сценическое, легко адаптируемое.

— О, я знаю, что вы имеете в виду, — сказала Харриет. — Или, по крайней мере, со мной часто наоборот. Иногда видишь пьесы, которые, кажется, просто вышли из романов. Вы видели в прошлом месяце «Высокое собрание» [54]  в Кембриджском театре?

— Увы, нет, — ответил сэр Джуд. — Но поэзия — ещё более интересный случай. Что вы думаете об «Убийстве в соборе»? [55]

— Она великолепна на бумаге,—  сказала Харриет. — Но мы не видели её на сцене.

— Настоятельно советую посмотреть, — сказал Ширмен. — Замечательная драма.

— То, что она в стихах, не мешает? — спросил Уимзи.

— Нет, когда стихи достаточно хороши, — сказал сэр Джуд. — Некоторая часть общества начинает гордится собой, встретившись с прекрасным языком.


Вскоре после этого Харриет пригласила на обед своего издателя. Мистер Драммонд-Тейбер держался чрезвычайно хорошо, предусмотрительно разговаривая с Питером о Муссолини и ситуации в Абиссинии, и лишь дважды выразил беспокойство о литературном будущем Харриет.

Но вид его встревоженных и молящих глаз вынудил Харриет столкнуться с главной проблемой писателя-семьянина: я действительно писатель или лишь писатель faute de mieux? [56] Если ты действительно писатель, то нужно писать и писать именно сейчас, пока рука ещё помнит, мастерство ещё не выветрилось из головы и не утрачен контакт с людьми. Стоит немножко задремать, немножко отдохнуть, подложить руки под голову для удобства, — и сон может перейти в бесконечную летаргию в ожидании рассвета, который никогда не наступит.

Но не в этом состояла главная проблема. Настоящей проблемой был Питер. Он позволил думать, как о само собой разумеющимся, что она будет писать. Он сформулировал принцип, что работа стоит выше личных заморочек. Но действительно ли он так считает? Не каждый желает видеть, как осуществляются его же собственные принципы, доставляя при этом неудобства ему же. И если хоть когда-либо придётся встать перед выбором: кем быть — Харриет Вейн или Харриет Уимзи, тогда не имеет значения, что выбрать, поскольку победа одной означает, что другая потерпела поражение. Разговор ничего не прояснил, единственный способ всё узнать состоял в том, чтобы начать писать и посмотреть, что произойдёт.

Первым, что произошло, было осознание, что новая книга станет трагедией. Предыдущие книги, написанные в ту пору, когда их автор проходил через чёрную трясину бед и страданий, — все были интеллектуальными комедиями. Физическое и эмоциональное удовлетворение привели к тому, что словно открылись врата ада. Харриет, всматриваясь из любопытства в видения, создаваемые собственным воображением, видела перед собой с какой-то странной и притягательной полнотой драму страдающих душ. Ей достаточно было пошевелить пальцем, чтобы заставить марионеток задвигаться и начать жить. Она очень удивилась и (извиняясь) поставила этот интересный психологический парадокс перед Питером, чтобы исцелиться. Его единственный комментарий звучал так: «Ты меня несказанно успокоила».

С такой поддержкой, если можно её так назвать, она продолжила варить своё адское варево. После недели работы ей понадобилось немного технической информации, и, войдя для этого в библиотеку, она обнаружила Питера, критически разглядывающего фолиант с готическим шрифтом.

Он вопросительно поднял голову.

— Наконец-то я извлекла труп из резервуара, — объявила Харриет.

— Очень рад. Как добросовестный домовладелец, я уже начинал беспокоиться о городском водоснабжении.

— Мне тут нужно кое-что найти, но, может быть, ты мне поможешь. Всё о загрязнении воды, о сточных водах, о фильтрах и прочем. И что городской совет — это в компетенции городского совета? — сделал бы в связи с такой ситуацией… или должна быть водная коллегия? У меня есть комичный санитарный инспектор, с которым я предпочла бы работать.

— Я попытаюсь, — сказал Питер, делая аккуратное примечание на листке бумаги, прежде чем закрыть фолиант. — Это что: Лондон, большой город, провинциальный город или просто посёлок? Откуда он получает воду? Каков объём резервуара? Сколько времени тот тип был внутри, и как сильно он, скажем так, продвинулся на пути к полному развоплощению?

— В этом-то и проблема, — сказала Харриет. — Смогут ли эксперты точно сказать, сколько времени тело находилось в воде? Могут иметься сомнения относительно срока?

— Ты хочешь, чтобы сомнения были?

— О да. В идеале я хотела бы, чтобы казалось, что тело пробыло в воде намного более короткий промежуток, чем на самом деле. Если это можно сделать правдоподобно.

— Ну, почему бы не вытащить его на некоторое время на берег, а потом снова погрузить. Это здорово спутало бы временные рамки.

— Но вытащенное тело найдут.

— Не обязательно. Предположим, ты положила его в воду не в муниципальном резервуаре, а где-нибудь в Хайгейтских прудах. Они — один из источников реки Флит, давным-давно заключённой в трубу и исчезнувшей с глаз долой, а теперь и из сердца вон. У меня есть несколько интересных старых карт, которые помогли бы тебе проследить её.

— Но разве его не вынесло бы просто в Темзу, где его быстро обнаружили бы?

— Нет, потому что эти затерянные старые реки часть времени пересыхают. Имеется система перехватывающих коллекторов. Взгляни на карту, видишь: старые реки подходили к Темзе примерно под прямым углом; они были чрезвычайно загрязнены и были рассадниками холеры и дизентерии. Так вот, после «Великой вони» 1858 года…