Она молилась о нем всю жизнь, и, без сомнения, особенно о том, чтобы перед смертью он примирился с церковью, как будто слова, сказанные священнику, могли что-либо изменить! Она сидела в кресле, как и он, ноги были покрыты старым пледом, и от нее пахло чем-то приторным.

Он понял в конце концов, что плед был тот самый, который покрывал ноги его матери в последние недели ее жизни. Но откуда взялось все остальное?

Если бы он не боялся показаться смешным, то попросил бы Миллеран снова позвонить в Эвре, например в мэрию, чтобы справиться об Эвелине: жива ли она, не больна ли, не нуждается ли в чем?

Он чувствовал себя очень усталым, но, сознавая, что это всего лишь следствие двойной дозы лекарства, тем не менее испытывал тягостное чувство бессилия и, если б имел на то право, отправился бы полежать.

Соседская корова вышла из хлева и бродила по двору, натыкаясь на ветви яблони, за ней бегал мальчишка с прутиком в руках.

Этот мальчишка будет жить, когда он уже давно сойдет в могилу. Все те, кто его окружает, и огромное большинство из тех, кто ходит сейчас по земле, переживут его...

Скажет ли Эмиль когда-нибудь правду о жителях Эберга? Очень возможно, так как Эмиль любит скабрезные истории и, если насмешит посетителей, ему станут больше давать на чай.

Ферма, расположенная на прибрежных скалах, была построена и превращена в дачу не Премьер-министром, а одним руанским адвокатом, приезжавшим когда-то с семьей проводить здесь свои каникулы. Премьер-министр позднее лишь переделал кое-что по своему вкусу, в частности соединил проходом два прежде разделенных крыла здания.

Не придавая никакого значения названиям, он не изменил прежнее, когда купил усадьбу.

В окрестностях ему сказали, что слово "эберг" обозначает наживку из трески, приготовленную особым способом, и, так как порт Фекан был центром рыбного промысла и весь берег Нормандии жил ловлей рыбы, он удовлетворился этим объяснением. Когда-то в этом доме, наверное, обитал рыбак или судовладелец.

Но однажды Эмиль, очищая край каменной кладки старого колодца от густых порослей хмеля, нашел грубо выбитую на камне надпись: "Эберн. 1701".

Премьер-министр случайно упомянул об этом в разговоре с учителем, который был секретарем сельской общины и приходил иногда брать книги из его библиотеки. Учитель заинтересовался и, просматривая старые описи земельных владений, обнаружил, что в них название усадьбы упоминалось в том же написании, что и на камне.

Однако никто не мог ему сказать, что означало это слово, и в конце концов он нашел ему объяснение в толковом словаре Литтре:

"Эберне" - подтирать за ребенком.

"Эбернез" - подтирушка, та, кто подтирает за ребенком.

Какой женщине, давным-давно здесь обитавшей, дали это прозвище, которое стало в дальнейшем названием усадьбы? А кто-то из последующих владельцев стыдливо решил изменить прежнюю орфографию?

Он упомянул и об этом в своих секретных мемуарах, но выйдет ли когда-нибудь эта книга? Теперь он уже не был уверен, что все еще желает этого. Он, столь стремительно принимавший важнейшие решения, когда речь шла о судьбе его страны, и никогда не сомневавшийся в своей правоте, становился нерешительным и мучился сомнениями, когда перед ним вставал вопрос, какие именно факты из своей жизни следует придать гласности.

То представление, которое создалось о нем, незыблемый образ, не подлежавший неизбежным изменениям, которые вносит время, было не только весьма схематичным, но часто глубоко неверным. В частности, в легенде о нем была одна глава, которую он всегда, но безуспешно пытался переписать.

В бульварных газетках, а позднее в одной из крупнейших газет это получило название: "Его портной".

В продолжение тридцати лет во время всех избирательных кампаний инцидент, о котором шла речь, использовали все его противники. Лишь заголовок статьи менялся время от времени, например: "Служебный вход" или "Субретка графини".

И субретка, и графиня действительно существовали, но обе они уже умерли, в живых оставался лишь муж графини, приблизительно одного с ним возраста, до сих пор каждый день ездивший на скачки, все еще статный, но с трясущимся подбородком.

Пресловутый скандал, известный, как "дело де Кре-во", не раз лишал его возможности войти в состав того или иного правительства, подобно тому как позднее одно письмо, спрятанное между страницами "Приключений короля Позоля", десять лет не допускало к кормилу власти другого человека.

Различие между ними заключалось в том, что он не был виновен - во всяком случае, не был виновен в том, в чем его обвиняли. Ему тогда едва минуло сорок лет, и он впервые получил портфель министра общественных работ, почему Ксавье Малат и решил вскоре нанести ему визит.

Разве не любопытно порой наблюдать, как события, цепляясь одно за другое, разворачиваются во времени и образуют некий узор, своего рода причудливую арабеску? И в самом деле, может быть, именно в тот день, когда к нему пришел Ксавье Малат...

Но последнее не имело значения. На улице Фэзанде-ри в особняке Марты де Крево - Марты де К... как ее называли в скандальной хронике, - был в ту пору модный политический и литературный салон, куда она из честолюбия старалась привлечь всех, кто играл роль в правительственных и дипломатических кругах. Сюда приглашались и некоторые писатели, но лишь при условии, что являются или в скором времени станут членами Французской Академии.

Новый министр никогда раньше не посещал ее дом, ибо уже в то время мало где бывал и считался бирюком. Карикатуристы часто изображали его в виде медведя.

Пожалуй, именно эта репутация побудила Марту де Крево пригласить его в свой салон. А может быть, она слыхала, как наиболее дальновидные люди предсказывали, что в недалеком будущем с ним придется считаться?

Единственная дочь богатого бордоского негоцианта, она вышла замуж за графа де Крево, который дал ей не только титул, но также ввел ее в высший свет. Успокоившись на этом, он вернулся к холостяцкой жизни, и часто случалось, что в одно и то же время на первом этаже за завтраком у Марты собирались министры и послы, а на втором ее муж в своей холостяцкой квартире, как он выражался, принимал веселую гурьбу актрис и драматургов.

После второго посещения министром общественных работ салона на улице Фэзандери распространились слухи, что графиня решила заняться им - до этого она играла роль тайной советчицы при двух или трех политических деятелях. В этих слухах была известная доля правды. Высший свет был ей знаком и близок, а будущий Премьер-министр плохо его знал, и она решила сделать из него светского человека.

Была ли она так хороша, как утверждала пресса? После всего, что о ней говорили, при первой встрече неожиданно поражал ее маленький рост и то, что она была очень хрупкой и беззащитной на вид, казалась значительно моложе своих лет, а в манере держаться не было ничего вызывающего или властного.

Хотя свое призвание она видела в том, чтобы "выводить в люди" и опекать тех, кто ее интересовал, больше всего хотелось защитить ее саму от всех и от нее самой.

Он не был уверен, что обманулся на ее счет. Откровенно говоря, в ту пору он прекрасно знал, чего хочет, и понимал, что она может ему помочь всего достичь. К тому же ему льстило быть ее избранником, ведь он только начинал свою карьеру и оставался всего лишь "многообещающим". Роскошь обстановки особняка на улице Фэзандери тоже сыграла известную роль...

Двумя неделями позже соединять их имена стало уже привычным делом, и, когда граф де Крево встречался с молодым министром, то, подавая ему руку, ронял с подчеркнутой иронией:

- Наш милейший друг...

В противоположность тому, что думали тогда, а кое-кто, считая себя посвященным в их тайну, думал так и поныне, страсть не играла роли в их отношениях. Правда, Марта, которая отнюдь не была темпераментной, все же считала нужным придать их знакомству романтическую окраску. Тем не менее можно было перечислить по пальцам те их встречи, которые заканчивались в постели.

Больше всего Марте нравилось давать ему уроки поведения в свете, и она даже научила его одеваться.

Было как-то неловко припоминать все это в возрасте восьмидесяти двух лет в маленьком домишке на нормандском побережье, где одним из ближайших посетителей будет смерть.

Из-за воспоминания об этом и еще кое-каких воспоминаний он наотрез отказался бы начать жизнь сначала, если бы ему и предложили.

Разве в течение многих недель, многих месяцев он не изучал перед зеркалом свои манеры и осанку, подобающие, как она уверяла, истинному государственному деятелю?

И он, всегда одетый корректно и строго, не придававший большого значения элегантности, кончил тем, что уступил настойчивым просьбам Марты и поехал к самому знаменитому в те дни портному на улице Фо-бур Сент-Оноре.

- Одеваться можно только у него, дорогой мой, ведь не ехать же в Лондон! Кстати, этот портной шьет моему мужу.

Он спрашивал себя сегодня, не лучше ли было бы иметь на совести настоящую подлость, как у Шаламона, чем мучиться этим унизительным воспоминанием...

Он снова видел надменного, чуть насмешливого портного и свое собственное отражение в зеркале: в пиджаке с еще не пришитым рукавом...

Разве, уверовав во все это, пусть на очень короткий срок, не дошел он до того, что стал носить самые модные шляпы и тщательно подбирать цвета своих галстуков и перчаток?

Рано утром он совершал еще прогулки верхом по Булонскому лесу.

Люди, называвшие его "господин министр", и не подозревали, что тот ведет себя, как неоперившийся юнец! В довершение беды он познакомился у Марты де Крево с девушкой по имени Жюльетта, о которой потом из-за него много говорили.

Она была одновременно и камеристкой, и компаньонкой, так как Марта не выносила одиночества, и даже, когда ходила по магазинам или на примерки к портнихам, а в отдалении за ней следовал ее автомобиль, нуждалась в спутнице. Жюльетта исполняла также обязанности секретарши, назначала свидания, напоминала о них, отвечала на телефонные звонки, расплачивалась в магазинах за мелкие покупки.