На дверях значилось: «Проф. Фок», «Г-н Лобб», «Генерал Каск» и просто «Себастьян» — так иностранные поэты с великолепной наглостью подписывают стихи только именем.

— Вот их обиталище, — сказал Иоанн Конрад. — Не бойтесь, никто не убежит. — И прибавил, немного помолчав: — Но сперва поговорим о Слове.

— Да, — мрачно откликнулся полковник, — хорошо бы его узнать, хотя, по слухам, оно разрушит весь мир.

— Не думаю, — сказал предатель. — Скорее, создаст заново.

— Надеюсь, хоть это не шутка, — промолвил Гримм.

— Как посмотреть, — ответил Конрад. — Шутка в том, что вы его знаете.

— Я вас не понимаю, — сказал глава полиции.

— Вы слышали его раз двадцать, — сказал Великий Князь. — Вы слышали его минут десять назад. Его кричали вам в ухо, оно бросалось в глаза, словно плакат на стене.

Вся тайна этого заговора — в небольшом слове, и мы его не скрывали.

Гримм глядел на него, сверкая глазами из-под густых бровей, лицо его менялось. Конрад медленно и четко прочитал:

— «Друзья мои, ищите ключ к словам…»

Гримм чертыхнулся и кинулся к двери с надписью «Себастьян».

— Правильно, — кивнул Конрад. — Все дело в том, что подчеркнуть или, если хотите, выделить.

— «Да, много слов…» — начал Гримм.

— Вот именно, — подхватил Конрад. — «…но ключ у них — один».

Полковник распахнул дверь и увидел не комнату, а шкаф, неглубокий шкаф с вешалками, на которых висели рыжий парик, рыжая бородка, павлиний шарф и прочие атрибуты прославленного стихотворца.

— Вся история великой революции, — продолжал Великий Князь спокойным, лекторским тоном, — все методы, при помощи которых удалось напугать Павонию, сводятся к этому короткому слову. Я повторял его, вы — не угадывали. Я был один.

Он подошел к другой двери, с надписью «Проф. Фок», распахнул ее и явил собеседнику неестественно узкий цилиндр, поношенный плащ, неприятную маску в зеленоватых очках.

— Апартаменты ученого, — пояснил он. — Надо ли говорить, что и его не было? То есть был я. Вот с двумя другими я рисковал, они ведь существуют, хотя не все уже в этом мире.

Он задумчиво почесал длинный подбородок, потом прибавил:

— Просто удивительно, как вы, такие умные, попадаетесь на собственном недоверии! Вам говорят — вы отмахиваетесь. Заговор отрицают — значит, он есть. Старый Каск твердит, что он болен, что он удалился на покой — так удалился, что даже не слышал, как он гуляет здесь в полной форме, — а вы не верите. Вы не верите никому. Сама принцесса сказала, что поэт какой-то ненастоящий с этими лиловыми усами. Тут бы и догадаться — но нет! Все говорили, король говорил, что ростовщик умер, и это правда.

Он умер раньше, чем я стал его играть в этом костюме.

Он распахнул третий шкаф, где оказались седые усы и серые одежды скупца.

— Так вот и началось. Он действительно снимал этот дом, я действительно был ему слугой, опустился до такой службы, и единственное, что я унаследовал, — тайный ход.

» Политика здесь ни при чем, сюда ходили странные женщины, он был плохой человек. Не знаю, интересны ли вам такие оттенки моих чувств, но скажу, что за три года у сластолюбивого ростовщика я обрел мятежный разум. Мир казался отсюда очень мерзким, и я решил перевернуть его, поднять мятеж, вернее — стать мятежом. Если действовать медленно, тактично, да еще обладать воображением, это нетрудно. Я выдумал четырех людей, двоих — полностью.

Их никогда не видели вместе, но этого не замечали.

Когда они собирались, я просто переодевался и выходил на сцену через подземный ход. Вы не представляете, как легко морочить просвещенный, современный город. Главное — чтобы тебя все знали, лучше всего — за границей.

Напишешь статью, поставишь после фамилии целый набор букв, и никто не признается, что никогда о тебе не слышал.

Скажешь, что ты первый поэт Европы, — что ж, кому и знать. Если у вас есть два-три таких имени, у вас есть все.

Никогда еще не бывало, чтобы считанные люди значили так много, все остальные — ничего не значили. Газета говорит:

«Страна идет за Хаммом», а мы понимаем, что его поддерживают три владельца газет. Ученый говорит: «Все приняли теорию Чучелло», а мы читаем, что ее приняли четыре немецких профессора. Как только я заимел науку и финансы, я знал, что бояться нечего. Поэт — для красоты, генерал — чтобы вас напугать. Простите, — прибавил он, — я не показал его апартаментов. Там только форма, лицо я красил.

— Не надо, не красьте, — любезно сказал полковник. — Что же будет теперь?

Заговорщик ответил не сразу — видимо, он мечтал.

— Все революции губило несогласие, — сказал он наконец. — Вот я и постарался, чтоб сообщники меня не выдали.

Я не предвидел, что выдам их. Что ж, кончилась и эта революция. Великий поэт, великий воин, ученый, ростовщик — все схвачены, все повешены. Вон висят.

Он смущенно поклонился.

— А их недостойный слуга получил королевское прощение.

Гримм чертыхнулся было, но сказал, смеясь:

— Иоанн Конрад, вы и впрямь — сам черт! Я не удивлюсь, если вам удастся что-то сделать. Может быть, Хлодвиг III забыл, что он — король, но он еще помнит, что он — джентльмен. Идите своим путем, Великий Князь Павонский — может быть, вы знаете путь. Во всяком случае, вы сделали, что обещали. Вы сдержали слово.

— Да, — сказал Иоанн Конрад серьезно и спокойно. — Только в таком случае можно писать его с большой буквы.

Мы уже говорили, что в Павонии было просвещенное, современное правительство, и читатель вряд ли поверит, что и оно сдержало слово. Политики и финансисты мешали, как могли, чтобы выполнение обещаний не вошло в обычай. Однако в первый и в последний раз король топнул ногой, как бы звякнув шпорой. Он сказал, что это — дело чести; но ходили слухи, что немалую роль сыграла его племянница.