– Мистер Кимболл – несчастный человек, Арчи.

– Мошенник он, – парировал я.

– Возможно. Но тем не менее несчастный. Он осажден со всех сторон. Сын хочет убить его и от намерения переходит к действиям. Но если Кимболл призна́ет это, даже перед самим собой, он человек конченый, и понимает это. Сегодня его сын, а через него будущие Кимболлы – всё, ради чего ему стоит жить. Так что он не может этого признать, и не признаёт. Но если он будет упорствовать и ничего не предпримет, то и тогда его песенка спета, ибо вскоре он умрет, и, скорее всего, пренеприятным образом. Дилемма неразрешимая для него, что неудивительно, ибо ее осложняют и другие обстоятельства. Ему нужна помощь, но просить о ней он не осмеливается. Не осмеливается по той причине, что, как и все смертные глупцы, надеется на чудо. А вдруг – он отвергает это, но ни один человек, как бы жалок он ни был, не минует этого «а вдруг» – а вдруг сын действительно пытался разделаться с ним и случайно убил вместо него Барстоу? Не увидит ли сын в этой случайности знак свыше? Не удастся ли склонить его – отец может потолковать с ним, как мужчина с мужчиной, – не удастся ли склонить его к разумной сделке с судьбой, чтобы он сохранил жизнь отцу взамен той, что отнял неумышленно? Это шанс дождаться тех времен, когда он увидит внука у себя на коленях. Но пока эта сделка, самая блистательная за всю его карьеру, не заключена, над ним будет висеть огромная угроза. Подобного вполне хватило бы, чтобы устрашить человека помоложе и почестнее. Однако он не осмеливается просить о помощи, поскольку, поступив так, подверг бы своего сына такой же огромной опасности, с какой столкнулся сам. Поразительная дилемма. Едва ли когда я встречал человека, оказавшегося между стольких огней, сплошь испепеляющих. Это настолько поразило Кимболла, что он поступил против обыкновения глупо. Повел себя как осел. Подставил под удар сына, не озаботившись защитой для самого себя. Факты, внушающие страх, он разболтал, а сам страх отверг.

Вульф умолк. Он откинулся в кресле, опустил подбородок и сплел пальцы на животе.

– Понятно, – отозвался я. – Понятно с Кимболлом. Теперь Мануэль. Я же говорил вам, что он меня нервирует. Но если оставить это в стороне, почему бы мне не сесть за пишущую машинку и не составить список имеющихся у нас великолепных доказательств, что это он убил Барстоу?

– Черт побери, – вздохнул Вульф. – Знаю, картину необходимо покрыть лаком. Но банка пуста, Арчи. По сути, и банки-то никакой нет. Нет ничего.

Я кивнул:

– Могу я внести предложение? В Армонке, всего в нескольких милях от Плезентвилля, есть летное поле. Могу я поехать туда и поспрашивать?

– Можешь. Но я сомневаюсь, что он воспользовался общественным аэродромом. Он предпочел бы частный. Так что сначала попробуй другое. Запиши.

– Много?

– Совсем нет.

Я взял папку и карандаш. Вульф продиктовал:

Прошу связаться со мной видевших, как я посадил свой самолет на пастбище в понедельник вечером, пятого июня. Поделюсь выигрышем в пари.

Я отозвался:

– Хорошо. Превосходно. Но это могло быть и поле для гольфа.

Вульф покачал головой:

– Слишком много народу. Да и гольфисты здорово возмутились бы. Оставь пастбище. Его название придется уточнить… Нет, не диктуй объявление по телефону. По пути остановись у редакции «Таймс», подай объявление и позаботься, чтобы никто другой не мог получить отклики. И еще… Обратись с этим в другие газеты, утренние и вечерние, приняв такие же меры предосторожности. Мануэль Кимболл достаточно находчив, чтобы смешать нам карты. Если он увидит объявление, то может попробовать заполучить ответы на него.

Я встал.

– Понятно, я поехал.

– Один момент. Уайт-Плейнс ближе Армонка?

– Да.

– Тогда по пути загляни к Андерсону. Расскажи ему все, но помалкивай про Карло Маффеи и Аргентину. Сделай ему подарок, эдакий широкий жест. Еще скажи, что Э. Д. Кимболлу угрожает опасность и ему необходима защита. Кимболл, естественно, откажется от нее, и наши потуги окажутся напрасными. Тем не менее, если уж вмешиваешься в дела склонных к насилию лиц, чем мы с тобой занимаемся, это налагает на тебя определенные обязательства, которыми не стоит пренебрегать.

Я знал, что сделать это придется, но все же сказал:

– Я бы скорее дал на чай контролеру в метро, чем поделился с Андерсоном хоть толикой информации.

– Теперь уж поделись, – ответил Вульф. – Может, мы выставим ему счет.

Глава четырнадцатая

Со всеми этими остановками для подачи объявлений да транспортным потоком летнего пятничного дня я добрался до конторы окружного прокурора в Уайт-Плейнсе лишь около четырех часов. Я даже не потрудился заранее позвонить и выяснить, будет ли Андерсон или Дервин на месте, потому что мне так и так надо было проезжать через Уайт-Плейнс по пути в Армонк.

Они были там оба. Девушка за конторкой улыбнулась, когда я подошел к ней, и это пришлось мне по душе. Когда они перестают вас вспоминать, это означает, что вы утратили весь свой блеск. Не спрашивая моего имени или кого я хочу повидать, она кивнула и нажала на рычаг коммутатора. Я спросил:

– Возвращение блудного сына, да?

Она парировала:

– Скорее, заклание упитанного тельца.

Девушка пару секунд поговорила по телефону, и тут же распахнулась дверь, из-за которой появился Дервин. Он двинулся ко мне.

– Чего вы хотите?

Я ухмыльнулся:

– Какой горячий прием! Может, кликнете сюда Бена Кука? – И пока он не забился в припадке, тут же продолжил: – Хочу кое-что сообщить мистеру Андерсону. Или вам обоим.

Я так и не выяснил – не знаю этого по сей день, – чем, по мнению уайт-плейнсовской компашки, они занимались все шесть дней после вскрытия. Намек-другой имелся, конечно же. В ту пятницу Андерсон сообщил мне, что Корбетт два дня проболтался в Холланде. Может, до них дошел слушок, что Барстоу оставил кого-нибудь из студентов в классе на час после лекций, или же какая другая сенсация. Я знаю, что они и на милю не подошли к чему-нибудь хотя бы теплому. Трудно поверить, но факт: до моего рассказа Андерсон даже не знал, что Барстоу явился на игру с новыми клюшками, подаренными на день рождения женой. Сам же я в тот день разжился лишь одной новостью: нью-йоркский эксперт-химик со всей определенностью заявил, что в крови Барстоу обнаружен змеиный яд. Из-за того-то Андерсон и Дервин даже не вспоминали о клюшках, доверчиво сосредоточившись на медноголовых, или мокассиновых, щитомордниках. И хотя признавать это чертовски досадно, заключение эксперта доставило несколько неприятных часов и мне. Оно плохо согласовалось с присутствием иглы в животе жертвы, но я сталкивался и с более странными находками, которые объяснялись чистым совпадением. Мокассиновые змеи в Уэстчестере не редкость. Что, если в то воскресенье один из этих гадов попался Барстоу на поле для гольфа «Грин медоу» и укусил его? В ногу или куда-нибудь еще. Тут было над чем поломать голову. В газеты ни слова про змеиный яд не просочилось. Я сам узнал о нем только после того, как все выложил Андерсону и Дервину, так что моего слога эта весть не испортила.

Но даже если бы мокассиновые щитомордники толстым слоем устилали фервей «Грин медоу», Андерсон и Дервин никак не могли обойти тот факт, что Ниро Вульф точно предсказал результаты вскрытия.

Дервин повел меня в кабинет Андерсона. У окружного прокурора сидел какой-то посетитель, судя по виду не детектив, а, скорее, адвокат. Я уселся и нахлобучил шляпу себе на колено. Андерсон набросился на меня:

– Что у вас там?

И до чего же он мне не нравился! Я не мог даже позабавиться на его счет, если уж на то пошло. Что бы такого неприятного ни заключали в себе его физиономия или манеры, оно коренилось столь глубоко и было так примитивно, что для подлинного удовольствия требовалось заехать ему в нос с размаху. Дервин был не такой. Не скажу, чтоб я питал к нему слабость, но посмеяться над ним можно было вволю.

– Информация от Ниро Вульфа. Возможно, вам стоит позвать стенографистку?

Он не мог для начала не отпустить несколько замечаний, однако я проявил терпение и воздержался от ответов. Какой смысл придумывать уйму колкостей, если не можешь отколоть единственную стоящую шутку? Довольно скоро он понял, что ничего не добьется, и позвал стенографистку. Тогда я выпалил свою информацию. Рассказал о подарке на день рождения, о теперешнем местонахождении принадлежавшей Барстоу сумки для гольфа и о том, кто ее туда забросил, о драйвере, одолженном у Кимболла возле первой метки. Я посоветовал им выяснить все о сумке Кимболла – где она хранится, кто имеет к ней доступ, – хотя и знал, что это ничего не даст: наверняка Мануэль располагал массой возможностей добиться своего. Затем я передал им призыв Вульфа озаботиться защитой Кимболла, стараясь придать ему выразительность. Сказал, что, по мнению Вульфа, бремя ответственности за жизнь гражданина, которой угрожает опасность, лежит всецело на властях и он не намерен держать ответ перед своей совестью или законом за то, что в любой момент может стрястись с Э. Д. Кимболлом.

Потом Андерсон стал задавать мне вопросы. На одни я отвечал, другие оставлял без ответа. Он упорствовал какое-то время, пока наконец я не усмехнулся ему в лицо.

– Мистер Андерсон, – заявил я, – вы пытаетесь завлечь меня в ловушку.

Он проявил покладистость:

– Но безуспешно, Гудвин. Буду с вами откровенен. Когда вскрытие подтвердило предсказание Вульфа, я думал, ему известно, кто это сделал. Когда же была объявлена награда и он не востребовал ее, я понял, что он этого не знает. Теперь мы располагаем теми же сведениями, что и вы, и даже кое-чем сверх того, кроме одной детали: что изначально позволило Вульфу сделать его предсказание. Мне хотелось бы это знать, хотя не думаю, что это так уж важно, поскольку Вульф ничего с этого не получит. Но все равно вы могли бы и просветить меня на сей счет. Я расскажу вам все. Например, поделюсь новостью, что этим утром в крови Барстоу был выявлен змеиный яд.