Я записал сказанное им и с трудом сдержал побуждение оторвать глаза от бумаг и уставиться на него. Он говорил так убедительно, нарочито спокойно, как будто лишь мощным усилием воли подавлял непомерное глубокое чувство. На какую-то долю секунды я, черт бы его побрал, почти что проникся сочувствием к его матери, хотя не кому-нибудь, а мне приходилось каждый месяц при сведении банковских счетов переводить ей средства в Будапешт, где она жила.

– Силы небесные, – только и произнес Кимболл.

Вульф осушил еще один бокал и медленно покачал головой:

– Вы поймете, почему я могу перечислить разные виды ущерба. Я знаком с ними отнюдь не понаслышке.

Мне показалось, что Кимболл не улавливает намека. Вид у него был хоть и сочувственный, но самодовольный. Да и вообще он ухмылялся.

– Интересно, с чего вы решили, что я образованный человек?

Вульф поднял брови:

– Разве это не очевидно?

– Это комплимент, коли вы так решили. Я бросил школу в Иллинойсе, когда мне было двенадцать, и сбежал из дому. Вообще-то, это и домом не было. Я жил с дядей и тетей. Мои родители умерли. С тех пор я ни дня не посещал школу. Если кто и давал мне образование, то только я сам.

– Не самый худший выход. – Голос Вульфа звучал низко и тихо, не громче шепота. К такому тону он обычно прибегал, чтобы исподволь подтолкнуть собеседника к откровениям. – И вы еще одно доказательство тому, сэр. А Нью-Йорк сам по себе неплохая школа для юноши, если тот обладает сильным характером.

– Возможно, и так. Только я отправился не в Нью-Йорк. Я поехал в Техас. Целый год проторчал на Выступе[18], потом перебрался в Галвестон, а оттуда – в Бразилию и Аргентину.

– Вот оно как! Характера вам и вправду не занимать, а образование у вас космополитическое.

– Ну, я много где побывал. Прожил в Южной Америке двадцать лет. Главным образом – в Аргентине. Когда вернулся в Штаты, пришлось чуть не заново учить английский. Я пережил… Хм, я пережил много забавного. Повидал немало насилия, сам в нем участвовал, но когда бы и где бы это ни происходило, я всегда соблюдал правила. По возвращении в Штаты я торговал говядиной, но постепенно переключился на зерно. Вот где я нашел себя. Зерно требует от человека смелой прозорливости и готовности пришпоривать догадку, как гаучо лошадь.

– Вы были гаучо?

– Нет, я всегда торговал. Это у меня в крови. И теперь мне интересно, поверите ли вы тому, что я скажу… Не то чтобы я стыжусь этого. Порой, сидя у себя в кабинете, когда с десяток рынков только и выжидают, в какую сторону меня бросит, я вспоминаю об этом и горжусь. Два года я был разъездным торговцем.

– Не может быть.

– Может. Три тысячи миль в седле за сезон. Это до сих пор сказывается на походке.

Вульф смотрел на него с восхищением:

– Да вы настоящий кочевник, мистер Кимболл. Конечно, женились вы не тогда.

– Нет, женился я позже, в Буэнос-Айресе. У меня была контора на авениде де Майо… – Он осекся.

Вульф налил себе еще бокал пива. Кимболл следил за его движениями, но словно бы ничего не видел. Взгляд его явно был обращен внутрь самого себя. Что-то прервало его речь и перенесло на другую сцену.

Вульф кивнул ему и прошептал:

– Воспоминание… Понимаю…

Кимболл кивнул в ответ:

– Да, воспоминание… Странно. Силы небесные. Можно подумать, его вызвали ваши слова о вреде. Различных видах его. Воображаемом. Смертельном. Ничто из этого не имеет отношения к делу. Ущерб был нанесен мне. И отнюдь не воображаемый. У меня тоже есть совесть, как и у вас, но навряд ли в этом заключается что-то романтическое.

– Ущерб был нанесен вам.

– Да. Едва ли не худший из тех, что может вынести человек. Прошло тридцать лет, но это до сих пор причиняет боль. Я женился на красивой девушке, аргентинке, и у нас родился мальчик. Ему было всего два года, когда я вернулся из поездки на день раньше и застал в своей постели лучшего друга. Мальчик играл на полу с игрушками. Я соблюдаю правила. Я говорил себе уже тысячу раз, что, если бы пришлось выбирать снова, я поступил бы так же. Я выстрелил дважды…

Вульф прошептал:

– Вы убили их.

– Да. Кровь разлилась по полу и дотекла до одной из игрушек. Я оставил мальчика там… Я часто задавался вопросом, почему не пристрелил и его. Хотя был уверен, что он не мой сын… Я пошел в бар и напился. То был последний раз, когда я напился…

– Вы отправились в Штаты?

– Чуть позже, через месяц. Вопрос о бегстве не стоял. В Аргентине подобный случай не повод, чтобы уносить ноги. Но я покончил со всеми делами и навеки оставил Южную Америку. Вернулся туда лишь раз, четыре года назад.

– Вы взяли мальчика с собой?

– Нет. Именно за ним я и возвращался. Мне он, естественно, был не нужен. Его забрала семья моей жены. Они жили в пампе, где я ее и повстречал. Мальчика звали Мануэль, как и моего друга. Это я предложил назвать сына в его честь. Я уехал один, и один прожил двадцать шесть лет. Я нашел, что рынок – жена получше той, с которой я пытался обрести семейное счастье. Наверное, все это время меня терзали сомнения, а может, человек с возрастом смягчается. Может, мне стало слишком одиноко, или я захотел убедить себя, что у меня действительно есть сын. Четыре года назад я привел дела в порядок и отправился в Буэнос-Айрес. Я нашел его сразу. Семья жены обанкротилась, когда он был еще подростком, и почти все они умерли. Ему пришлось нелегко, но он проявил себя молодцом. Когда я нашел его, он был одним из лучших летчиков аргентинской армии. Мне пришлось уговаривать его оставить все. Какое-то время он пытался работать у меня, но оказался совершенно не годен для торговли и в итоге занялся авиационным бизнесом на мои деньги. Я купил поместье в Уэстчестере, отстроил там новый дом и теперь лишь надеюсь, что, когда он женится, в его жизни не будет поездки, которая закончится как та моя.

– Он, конечно же, знает… о матери?

– Не думаю. Даже не знаю, это никогда не упоминалось. Надеюсь, нет. Не то чтобы я испытывал раскаяние. Доведись мне снова оказаться перед тем же выбором, я поступил бы так же. Я не притворяюсь – даже перед ним, – что Мануэль именно тот сын, которого я хотел бы иметь, если бы мог выбирать. В конце концов, он аргентинец, а я из Иллинойса. Но его фамилия Кимболл, и у него есть голова на плечах. У него появится американская девушка, я надеюсь, и все уладится.

– Бесспорно. – Вульф не прикасался к своему пиву столь долго, что вся пена на нем осела и оно стало смахивать на чай. Он взялся за бокал и выпил. – Да, мистер Кимболл, вы действительно правы, вред был причинен вам. Но вы, скажем так, с этим разобрались. Если мальчику и был нанесен вред, вы великодушно возместили его. Ваше признание вряд ли сравнимо с моим по бесславности. Я поневоле признаю вину. Как сказал бы мистер Гудвин, отбоя мне не дождаться. Но если мальчик ощущает причиненный ему вред?

– Нет.

– Но если все-таки да?

Тут я увидел, что Кимболл опустил глаза. Порой взгляд Вульфа выдержать не так-то просто, но, будучи торговцем, Кимболл должен был устоять перед любым взглядом. Но нет, не устоял. Он даже не попытался снова поднять глаза. Встал внезапно и заявил:

– Не ощущает. Я не употреблял во зло ваше признание, мистер Вульф.

– Да пожалуйста, сэр. – Вульф не шелохнулся. – Пожалуйста, употребляйте его как хотите. Почему бы вам не быть честным? Для невиновного я совершенно не опасен. – Он посмотрел на свои часы. – Через пять минут будет обед. Пообедайте со мной. Я не притворяюсь вашим другом, но, можете не сомневаться, не замышляю зла против вас или того, что вы считаете своим. Тридцать лет назад, мистер Кимболл, вы столкнулись с мучительным разочарованием и действовали решительно. Вы утратили свою уверенность? Давайте посмотрим, что́ можно сделать. Пообедайте со мной.

Но Кимболл не остался на обед. Собственно говоря, мне показалось, что он впервые за все это время выглядел испуганным. Только о том и мечтал, как бы убраться отсюда. Это ставило меня в тупик.

Вульф попытался уговаривать его остаться, но Кимболл был тверд. Внешне он справился с испугом и стал сама вежливость. Силы небесные, он и понятия не имел, что уже так поздно. Ему очень жаль, что Вульф не предложил ничего, что помешает полиции доставить ему неприятности. Он надеется, что Вульф понимает: их разговор был строго конфиденциальным.

Я проводил Кимболла до двери и предложил подбросить его назад до конторы, но он отказался, сказав, что возьмет на углу такси. Понаблюдав с крыльца за тем, как Кимболл удаляется, я убедился, что он прав: действительно, по его походке до сих пор заметно, что он много времени провел в седле. Колени его выгнулись наружу.

Когда я вернулся в кабинет, Вульфа там не было, поэтому я направился в столовую. Он стоял перед креслом, собираясь в него садиться, а Фриц готовился подтолкнуть кресло сзади. Как только он устроился, сел и я. Вульф никогда не обсуждал дела за едой, но я подумал, что сегодня он мог бы сделать исключение. Ничего подобного. Впрочем, одну традицию Вульф все-таки нарушил. Обычно он любил разглагольствовать за едой, неспешно болтать о любой чепухе, какая только приходила ему в голову, как я подозревал, скорее с самим собой, нежели со мной, хотя, уверен, публикой я всегда был благодарной. В тот же день он не произнес ни слова. Я видел, как, поглощая пищу, он периодически вытягивает и втягивает губы. Он даже позабыл похвалить Фрица, так что, когда тот убирал со стола перед кофе, я подмигнул ему, а Фриц кивнул в ответ с серьезной улыбкой, словно говоря, что все понимает и вовсе не в обиде.

После обеда Вульф уселся в кресло в кабинете, все так же молча. Я привел в порядок бумаги на своем столе, вытащил из блокнота исписанные листы и скрепил их. Потом сел и принялся ждать, когда к нему вернется разговорчивое настроение. Через некоторое время Вульф испустил вздох, которого кузнечным мехам хватило бы на целый день работы, оттолкнулся от стола вместе с креслом, чтобы открыть ящик, и принялся сгребать в него кучки бутылочных пробок. Я наблюдал за ним. Когда все пробки оказались внутри, а ящик был закрыт, он произнес: