– Ну конечно, сколько угодно! Как насчет следующей недели?

Вульф снова вздохнул:

– Будь оно проклято. Веди его.

– Когда на столе валяется этот хлам?.. Ладно, я сказал ему, что вы со странностями. – До этого я говорил тихо, а теперь еще больше понизил голос, давая ему понять, как все принял Кимболл и что́ я ему сообщил.

Вульф кивнул, и я отправился за гостем.

Кимболл обрел прежнее, обеспокоенно-веселое выражение лица. Я представил его и подвинул для него кресло, а после того, как они с Вульфом обменялись несколькими словами, обратился к шефу:

– Если я вам не нужен, сэр, я займусь теми отчетами.

Он кивнул, и я устроился за своим столом, обложившись бумагами, которыми наполовину прикрыл блокнот, где в подобных случаях делал записи. Я стенографировал с такими сокращениями, что мог записывать каждое слово беглой речи, а для невнимательного взгляда это выглядело так, будто я роюсь в поисках старого счета за деликатесы.

Вульф говорил:

– Вы совершенно правы, мистер Кимболл. Срок человека дан ему только из милости. И существует множество средств, с помощью которых он может быть ограничен в правах: наводнение, голод, война, супружество… Не говоря уж о смерти, самом удовлетворительном из всех, потому что она закрывает вопрос окончательно.

– Силы небесные. – Кимболл никак не мог угомониться. – Не понимаю, почему же она должна считаться удовлетворительным средством.

– К выяснению этого вы подошли весьма близко в позапрошлое воскресенье. – Вульф указал на него пальцем: – Вы занятой человек, мистер Кимболл, и только что вернулись в свою контору после недельного отсутствия. Почему же при подобных обстоятельствах вы нашли время повидаться со мной?

Кимболл уставился на него:

– Вот вы мне и объясните.

– Хорошо. Вы пришли потому, что озадачены. Не лучшее состояние для человека, которому, как вам, грозит смертельная опасность. Я не вижу на вашем лице ни тревоги, ни страха – одно лишь замешательство. И это поразительно, если принять в расчет, что́ сообщил вам мистер Гудвин. А он проинформировал вас, что четвертого июня, двенадцать дней назад, Питер Оливер Барстоу был убит по чистой случайности и эта случайность спасла вам жизнь. Вы восприняли его слова, мягко говоря, с недоверием. Почему?

– Потому что это чушь. – Кимболл начал проявлять нетерпение. – Ерунда.

– Ранее вы назвали это вздором. Почему же?

– Да потому, что это вздор и есть. Если полицейские, столкнувшись с чем-то, что выше их разумения, выдумывают байку, чтобы оправдаться, это нормально. Я придерживаюсь того взгляда, что каждый волен заниматься своим делом как хочет. Но пускай даже не мечтают, чтобы я вступил в это предприятие с ними на паях. Меня пусть оставят в покое. Я занятой человек. У меня есть дела поважнее. Вы ошибаетесь, мистер Вульф. Я приехал к вам не потому, что озадачен. И, уж конечно, не для того, чтобы позволить вам меня запугать. Я приехал потому, что полиция, несомненно, попытается втравить меня в историю, которая доставит мне кучу неприятностей и нежелательную известность. Ваш человек дал мне понять, что вы подскажете, как этого избежать. Если так – приступайте. Я заплачу́. Если – нет, скажите сразу. Я поищу советчика получше.

– Что ж. – Вульф откинулся в кресле, разглядывая лицо брокера из-под прикрытых век. Наконец он покачал головой. – Боюсь, избавить вас от неприятностей не в моих силах, мистер Кимболл. Однако при некоторой удаче я мог бы подсказать вам, как избежать смерти. Хотя и не наверняка.

– Никогда не надеялся избежать смерти.

– Оставьте ваши каламбуры. Естественно, я имею в виду насильственную смерть. Буду с вами честен, сэр. Если я не прощаюсь с вами и не отпускаю вас по делам, то вовсе не из убеждения, что вы хорохоритесь перед лицом смерти как последний дурак. Я далек от некоторых христианских побуждений, ибо полагаю, что человека нельзя спасать против его воли. Мною руководит своекорыстие. Миссис Барстоу предложила вознаграждение в пятьдесят тысяч долларов тому, кто изобличит убийцу ее мужа. И я намерен изобличить его. Для этого мне нужно всего лишь выяснить, кто пытался убить вас четвертого июня и, благоразумно выждав какое-то время, вернется к своему замыслу, если ему не помешать. Ваша помощь упростит ситуацию для нас обоих. Ну а коли вы откажетесь помочь, что ж… Весьма вероятно, что какая-нибудь оплошность убийцы или его невезение позволят мне после успешной второй попытки привлечь его к ответу за неудачную первую. Естественно, мне без разницы.

Кимболл покачал головой, однако не встал, а, наоборот, поудобнее устроился в кресле. И по-прежнему не выказывал тревоги – только заинтересованность.

– Вы хороший оратор, мистер Вульф, – ответил он. – Не думаю, что вы будете мне полезны, поскольку, кажется, питаете слабость к байкам, как и полиция, но оратор вы хороший.

– Благодарю. Вы цените красноречие?

Кимболл кивнул:

– Мне нравится все хорошее. Хорошая речь, хорошая торговля, хорошие манеры, хорошая жизнь. Не богатая, заметьте, а хорошая. Я сам мечтал о такой и склонен думать, что все остальные также стремятся к этому. Понятно, что не всем она удается, но, уверен, все хотя бы пытаются. Я размышлял об этом в машине, пока ехал сюда с вашим человеком. Я вовсе не говорю, что рассказанная им история не произвела на меня впечатления. Произвела, конечно же. Когда я сказал ему, что это вздор, я говорил серьезно, да и сейчас не шучу, но все-таки она заставила меня задуматься. А что, если кто-то пытался меня убить? Кто бы это мог быть?

Он умолк, и Вульф пробормотал:

– Ну и кто бы это мог быть?

– Никто, – твердо ответил Кимболл.

Если и он, как Барстоу, такой же душка, что его и комар не укусит, подумал я, то с меня довольно.

Вульф заметил:

– Я знавал человека, который убил двоих, потому что его обошли в сделке с лошадьми.

Кимболл рассмеялся:

– Хорошо, что он не занимался зерном. Если бы его способ сбивать цену был в широком ходу, то меня убили бы не единожды, а миллион раз. Я хороший торговец, и это единственное, чем я горжусь. И я люблю пшеницу. А вы, конечно же, любите байки и ушлых убийц. Оно и правильно, ведь это ваш бизнес. Но я люблю пшеницу. Вам известно, что в настоящий момент мировые запасы пшеницы составляют семьсот миллионов бушелей? И я знаю, где в данную минуту находится каждый бушель. Каждый.

– Сотня или около того, вероятно, принадлежит вам.

– Нет, ни одного. Я пока вне игры. Вернусь к ней завтра или на следующей неделе. Но, как уже было сказано, я хороший торговец. Я брал верх во множестве сделок, но никто не жалуется, потому что я соблюдаю правила. Об этом я и думал по дороге сюда. Мне неизвестны все подробности дела Барстоу – только то, что я прочел в газетах. Насколько я понимаю, драйвер, приспособленный для убийства, так и не нашли. И я не верю, что он вообще когда-либо существовал. Но если его вдруг отыщут, мне будет трудно поверить – хоть я и одалживал свою клюшку Барстоу на стартовой площадке, – будто кто-то предназначал его для меня. Я соблюдаю правила и всегда играл честно, и в бизнесе, и в частной жизни.

Он умолк, а Вульф заметил вполголоса:

– Вред бывает разным, мистер Кимболл. Действительным и воображаемым, материальным и духовным, ничтожным и смертельным…

– Я никому не причинял вреда.

– Вот как? Быть такого не может. Сущность святости в искуплении. Если позволите, возьмем в качестве примера меня. Разве я никому не причинял вреда? Вот уж не знаю, с какой стати ваше присутствие должно подвигнуть меня на исповедь, но тем не менее. Забудьте об убийстве Барстоу, коли для вас это вздор. Забудьте о полиции. Мы найдем способ избавить вас от неприятностей, которые она может доставить. Мне было бы приятно еще побеседовать с вами, если только неотложные дела не требуют вашего участия. Я не хотел бы отвлекать вас от чего-то срочного.

– И не отвлечете. – Вид у Кимболла был довольный. – Появится что срочное, я этим займусь. Контора справлялась без меня целую неделю, справится и еще час-другой.

Вульф одобрительно кивнул:

– Может, бокал пива?

– Нет, спасибо, я не пью.

– Н-да… – Вульф нажал кнопку. – Вы удивительный человек, сэр. Такой воздержанный, и при этом хороший бизнесмен, философ… Один бокал, Фриц… Однако мы говорили о причинении вреда, и я замахнулся на исповедь. Так причинял ли я кому-то вред? Вопрос, конечно же, риторический. Не стану строить из себя негодяя, и мне знакомы романтические угрызения совести. Но даже так, со всеми допущениями, я с трудом понимаю, почему до сих пор жив. Менее года назад человек, сидевший в том же самом кресле, что и вы сейчас, обещал убить меня при первой же возможности. Руководствуясь чисто корыстными побуждениями, я выбил из-под него все основы существования. Не далее как в двадцати кварталах отсюда живет женщина, весьма умная, чей аппетит и настроение значительно улучшит известие о моей смерти. И я мог бы перечислять подобные примеры практически до бесконечности. Но есть и другие, признаться в которых сложнее и которые невозможно оправдать… Спасибо, Фриц.

Вульф извлек открывалку из ящика, откупорил бутылку, бросил пробку в ящик и закрыл его. Потом наполнил бокал и разом осушил. Кимболл отозвался:

– Естественно, каждому приходится брать на себя профессиональные риски.

Вульф кивнул:

– В вас снова говорит философ. Нетрудно заметить, мистер Кимболл, что вы культурный и образованный человек. Быть может, вы поймете те невразумительные убеждения, что побуждают – меня, например, – упорствовать в поступках, заслуживающих безусловного порицания. В настоящее время под этой крышей, на верхнем этаже, обитает женщина, которая не может желать мне смерти исключительно потому, что сердце ее запечатано для злобы кротостью. Я мучаю ее ежедневно, ежечасно. Знаю, что мучаю, и осознание этого терзает меня. И все же я упорствую. Вы поразитесь невразумительности моих убеждений и глубине терзаний, когда я скажу вам, что эта женщина – моя мать.