– Ты сожгла письмо?

– Да.

– И конверт?

– Да.

– И ты никому не расскажешь о мистере Маффеи и той клюшке для гольфа?

– Никогда.

Я смотрел на нее. Подбородок Вульфа покоился у него на груди, однако он тоже наблюдал за ней. Я поднялся из кресла.

– Хм, из всех чертовых сказок…

– Арчи! Извинись.

– Но, боже мой…

– Извинись.

Я повернулся к девушке:

– Я прошу прощения, но стоит мне подумать обо всем том бензине, что я сжег, катая тебя по парку…

Я сел.

Вульф спросил:

– Мисс Фиоре, вы не обратили внимания на штемпель? Такой маленький круглый значок на конверте, который говорит, откуда отправлено письмо?

– Нет, сэр.

– Конечно же нет. Между прочим, эти деньги не принадлежали человеку, который послал их вам. Он взял их из кармана Карло Маффеи.

– Я сохраню их, сэр.

– Не сомневаюсь. Вы можете не отдавать себе в этом отчет, но, если бы полиция узнала о них, у вас бы их без всякой жалости отобрали. Однако не тревожьтесь, ваше доверие к мистеру Арчи оправданно. – Он повернулся ко мне: – Такт и обаяние всегда достойны восхищения, а порой они практичны. Отвези мисс Фиоре домой.

Я принялся возражать:

– Но почему бы не…

– Нет. Чтобы она сожгла эти банкноты, получив вместо них деньги из твоей расходной книги? Нет. Она не пошла бы на это. А даже если бы и пошла, я не согласился бы на сожжение денег даже ради спасения самой красоты, какая бы могила ни была ей уготована. Уничтожение денег – единственное подлинное святотатство, которого мы можем гнушаться ныне. По-видимому, ты не понимаешь, что́ эта сотня означает для мисс Фиоре. Для нее это невероятная награда за отчаянный, геройский поступок. И теперь, когда деньги благополучно вернулись в свой тайник, отвези ее домой. – Он принялся выбираться из кресла. – До свидания, мисс Фиоре. Я сделал вам исключительный комплимент, допустив, вы отвечаете за свои слова. Всего хорошего.

Я прошел к двери и позвал ее.

На обратном пути я не донимал ее, хотя так и кипел от злости. После похищения и почти часового катания с шиком она взяла и оставила нас в дураках! Но сотрясать воздух было бессмысленно. На Салливан-стрит я, не без довольства, молча высадил ее на тротуар, решив, что Вульф и так был достаточно галантен за нас обоих.

Девушка ждала на тротуаре. И когда я потянул рычаг переключения передач, она сказала:

– Благодарю вас, мистер Арчи.

Она проявила вежливость! Набралась от Вульфа. Я ответил:

– «Не стоит» я тебе не скажу, Анна, но всего хорошего, и без обид, – и с этим покатил прочь.

Глава шестая

За те полчаса, что я отвозил Анну Фиоре домой, у Вульфа начался рецидив, весьма скверный и длившийся три дня. Когда я вернулся на Тридцать Пятую улицу, Вульф оккупировал на кухне маленький стол, за которым я обычно завтракаю, пил пиво, опустошив уже три бутылки, и спорил с Фрицем относительно того, надо ли добавлять лук-резанец в тарталетки с помидорами. Я постоял, послушал пару минут да и отправился наверх в свою комнату, где достал из шкафа бутылку ржаного виски и налил себе стаканчик.

Я никогда толком не понимал природы этих его обострений. Порой казалось, что во всем виновата обычная подавленность и хандра. Так было, например, при расследовании дела Пайн-стрит, когда нас подвел таксист. Однако нередко никаких здравых объяснений у меня не находилось. Все шло гладко, и я уже потирал руки, рассчитывая, что мы вот-вот упакуем посылку и отправим ее наложенным платежом, как вдруг Вульф – без малейших на то причин – утрачивал к делу всякий интерес. Просто давал отбой, и все. Что бы я ни говорил, это не производило ни малейшего впечатления. Приступ мог длиться от одного дня до двух недель, но иногда все выглядело так, будто он дал отбой навеки и не возвратится, пока не подвернется что-нибудь новенькое. В такие периоды он или не вылезал из постели, питаясь одним лишь хлебом да луковым супом, отказываясь видеться с кем-нибудь, кроме меня, и запрещая мне даже намеками выражать свое мнение, или же сидел на кухне, отдавая Фрицу распоряжения по части приготовления блюд, а затем поедая их за моим столиком. Как-то он умял за два дня половину барашка, различные части которого были приготовлены двадцатью различными способами. А я, когда такое случается, обычно должен мотаться высунув язык по всему городу, от Бэттери до Бронкского парка, в поисках какой-нибудь диковинной приправы, травы или корешка, а то и ликера, необходимых для задуманного ими кушанья. Всего один раз я уволился от Вульфа, и это было, когда он послал меня на бруклинский причал, где пришвартовалась совершающая нерегулярные рейсы китайская посудина, дабы я попытался раздобыть какой-то треклятый корень. У капитана, должно быть имевшего на борту груз опиума или чего-то подобного, зародились подозрения. Так или иначе, он решил, что я ищу неприятностей на свою шею, и пошел мне навстречу, велев полудюжине тощих дикарей отделать меня хорошенько. На следующий день я позвонил Вульфу из больницы и заявил, что увольняюсь, однако днем позже он самолично приехал за мной, чем поразил меня настолько, что я и думать забыл об увольнении. Так закончился его очередной рецидив.

Теперь же, уразумев при виде Вульфа, спорящего на кухне с Фрицем, что налицо очередной приступ, я преисполнился такого омерзения, что, пропустив у себя наверху пару стаканчиков, снова спустился и вышел на улицу. Я думал прогуляться, однако после выпитого у меня через несколько кварталов разыгрался аппетит, и я зашел в ресторан пообедать. После семи лет каждодневного поглощения стряпни Фрица ресторанная еда казалась тем еще удовольствием, но идти обедать домой все равно не хотелось. Во-первых, на душе было мерзко, а во-вторых, в период рецидивов полагаться на домашнее меню не стоило. С равной вероятностью ты мог нарваться на пир эпикурейца, или на какое-нибудь мелкое лакомство, вполне стоящее тех восьмидесяти центов, которые просят за него в «Шраффтс»[11], или же на самую обычную похлебку.

Впрочем, после еды настроение у меня поднялось, и я двинул назад на Тридцать Пятую улицу, где пересказал Вульфу, что́ этим утром говорил Андерсон, добавив, что, на мой взгляд, надо что-то предпринять до наступления полнолуния.

Вульф по-прежнему сидел на кухне за столиком и наблюдал, как Фриц что-то помешивает в кастрюле. Он взглянул в мою сторону так, словно силился вспомнить, где видел меня раньше, и произнес:

– Больше не упоминай при мне имени этого крючкотвора.

Я ответил, надеясь его разозлить:

– Утром я позвонил Гарри Фостеру из «Газетт» и рассказал ему о происходящем. Мне подумалось, вы захотите поднять шум.

Но Вульф как будто и не слышал меня. Он велел Фрицу:

– Вскипяти воду на случай, если придется разделять.

Я поднялся наверх, дабы огорчить Хорстмана известием, что сегодня – а может, и еще целую неделю – он обречен нянчиться со своими малютками в одиночку. Забавно, как он всегда притворялся, будто его раздражает присутствие Вульфа, однако стоило тому по какой-то причине не объявиться наверху в девять или в четыре, минута в минуту, как садовником завладевало такое беспокойство, такое волнение, что можно было подумать, будто в оранжерее завелся мучнистый червец. Вот я и поднялся, чтобы его огорчить.

Это происходило в два часа дня в пятницу, а первый осмысленный взгляд Вульфа я поймал в понедельник утром, в одиннадцать, шестьдесят девять часов спустя.

В промежутке произошло мало чего. Сначала в пятницу, в четыре, позвонил Гарри Фостер. Я ожидал его звонка. Он сообщил, что тело Барстоу эксгумировали и вскрытие произвели, но никаких заявлений не последовало. Больше он этой историей не занимался, теперь возле офиса коронера околачивались, стараясь что-нибудь вынюхать, другие.

Где-то после шести раздался второй звонок. Это был Андерсон. Услышав его голос, я ухмыльнулся и взглянул на часы. Я так и видел, как он кипит от злости, ожидая наступления шести часов. Он сказал, что хотел бы поговорить с Вульфом.

– Прошу прощения, но мистер Вульф занят. Это Гудвин.

Тогда он выразил пожелание, чтобы Вульф приехал в Уайт-Плейнс. Я только рассмеялся в ответ. Он бросил трубку. Мне это не понравилось: не к добру. Немного подумав, я позвонил на квартиру Генри Х. Барберу и получил исчерпывающую информацию относительно сообщников и ареста важных свидетелей. Затем отправился на кухню и рассказал Вульфу о двух телефонных звонках. Он ткнул в меня ложкой:

– Арчи, этот Андерсон – зараза. Продезинфицируй телефон. Разве я не запретил тебе упоминать его имя?

Я ответил:

– Простите, мне стоило догадаться. Вам известно, что́ я думаю, сэр. Псих, он всегда псих, даже если это вы. Мне надо поговорить с Фрицем.

Вульф не слушал. Я сказал Фрицу, что поужинаю бутербродами в кабинете, и велел вплоть до особых распоряжений не подходить к двери, если в нее вдруг позвонят, предоставив это мне. Ни при каких обстоятельствах он не должен открывать дверь.

Быть может, принятые мною меры предосторожности были излишни, но я не хотел, чтобы кто-то ворвался в дом, пока Вульф пребывает в одном из своих блуминдейловских[12] настроений. Я радовался, что он не послал меня за чем-нибудь, и надеялся, что этого не произойдет, потому как я отказался бы. Возможно, я перегибал палку, но в мои намерения не входило позволить кому-либо делать из нас дураков. Только через мой труп. Ночь прошла спокойно. На следующее утро я торчал в зале, стараясь не попадаться Вульфу на глаза, открыл дверь газовщику, посыльному и пронырливому юнцу, просившему помочь с оплатой учебы в колледже. Я помог ему спуститься с крыльца. Около одиннадцати, открыв дверь в очередной раз, я обнаружил за ней здоровенного детину, который с ходу ступил через порог, пытаясь вломиться в дом. Я двинул его плечом, вытолкнул назад, затем вышел сам и закрыл за собой дверь.

– Доброе утро. Вас приглашали? – обратился я к нему.

– Уж точно не ты. Мне нужно увидеться с Ниро Вульфом.