Кое-кто из стариков поговаривал, что Савва, отец молоденькой девушки, пришедшей теперь к замку вместе с пожилой женщиной и стоящей первой в ряду своих сверстниц, также заточен в подземную темницу. Этот Савва всегда крутился возле графа. Рассказывали, что граф привез его из какой-то далекой страны вместе с маленькой дочкой, осиротевшей со смертью матери. Савва отдал девочку на воспитание пожилой чете, что присматривала за пасекой в лесу близ замка, и иногда навещал ее. Но вот однажды он не пришел, и больше уже не появился. Напрасно лила слезы маленькая Анелька, тщетно вопрошала: "Где мой отец?". Отца она больше не увидела. В конце концов прошел слух, что Савва был послан куда-то далеко с крупной суммой денег и там сделался жертвой разбойников. В девять лет даже самая тяжелая потеря забывается быстро. Не прошло и полугода, как Анелька перестала горевать. Приемные родители были добры к ней и любили девочку как родную дочь. Им и в голову не приходило, что Анельку могут забрать прислуживать в господский замок, да и у кого хватило бы совести отнять единственное чадо у семидесятилетних стариков?

В тот день она впервые очутилась далеко от дома. С любопытством она разглядывала все, что попадалось на глаза, в особенности девушку, с виду свою ровесницу, в удивительно красивом наряде, и юношу лет восемнадцати, который, судя по плетке у него в руках, только что вернулся с верховой прогулки. Молодой человек расхаживал взад-вперед, разглядывая выстроенных перед ним в шеренгу крестьянских парней. Наконец, он отобрал двоих, и их сразу увели на конюшню.

— А я выбираю вот эту девушку, — заявила его сестра Констанция Рожинская, указывая на Анельку. — Она здесь самая красивая, а я терпеть не могу рядом с собой дурнушек.

Вернувшись в гостиную, Констанция распорядилась, чтобы Анельку отвели в ее апартаменты и отдали под присмотр мадемуазель Дюфур, камеристки-француженки, совсем недавно выписанной из Одессы, где она служила в салоне модной одежды. Несчастное дитя! Когда ее оторвали от приемной матери и стали уводить прочь, она с пронзительным воплем вырвалась из рук барских слуг, бросилась к старой женщине и судорожно обхватила ее стан, но была безжалостно оторвана вновь, и только граф Рожинский вполголоса поинтересовался:

— Это ее дочь или внучка?

— Ни то, пан, ни другое, — ответил один из слуг, — всего лишь сиротка, взятая на воспитание.

— Кто же тогда отведет старуху домой? По-моему, она совсем слепая.

— Я сам, пане, отведу ее, — сказал слуга, склоняясь до земли. — Я позволю ей держаться за стремя моего коня, а когда она окажется в своей хижине, пускай дальше ее муж о ней заботится.

Высказавшись на сей счет, слуга отошел к остальной челяди и присоединился к толпе собравшихся во дворе замка крестьян. Но доставлять старуху домой пришлось двоим; с ней случилась истерика, а потом она потеряла сознание, и ее едва удалось вернуть к жизни.

А что же сталось с Анелькой? Ей не позволили даже поплакать вволю. Теперь все дни напролет она принуждена была сидеть в углу и шить, причем с первого же дня подразумевалось, что она сразу все будет делать правильно. Если же ей случалось в чем-то ошибиться, то провинившуюся оставляли без еды или наказывали розгами. Утром и вечером она обязана была помогать мадемуазель Дюфур одевать и раздевать госпожу. К счастью, юная Констанция, привыкшая к рабскому повиновению и свысока относившаяся ко всем ниже ее по положению, была по-своему добра к бедной сиротке. Настоящая пытка начиналась потом, когда Анеля покидала будуар молодой хозяйки и поступала в полное распоряжение мадемуазель Дюфур. Девушка из кожи вон лезла, только бы угодить француженке, но несмотря на все старания, та ни разу не похвалила новенькую, зато ругани и оскорблений хватало с лихвой. Так прошло два месяца.

В один прекрасный день мадемуазель Дюфур раньше обычного отправилась в церковь к исповеди. Анелька осталась одна. Ее вдруг охватило страстное желание снова узреть величавую красоту и спокойствие зеленеющих листвой деревьев под удивительно глубоким синим рассветным небом, как она часто делала раньше, когда первые лучи восходящего солнца проникали в окошко маленькой лесной хижины. Она выбежала в сад. Очарованная красотой и обилием разнообразных цветов, девушка пробиралась все дальше и дальше по извилистым аллеям, пока не очутилась в самом настоящем лесу. Она так давно не видела своего любимого леса, что теперь намеренно стремилась в самую чащобу. Она огляделась вокруг. Никого! Она одна, совсем одна! Пройдя еще немного, Анеля наткнулась на ручеек, струящийся через лес, и тут вспомнила, что еще не молилась с утра. Опустившись на колени, она сложила вместе ладони, устремила к небесам очи и нежным голоском запела псалом, обращенный к Деве Марии.

Она пела, и голос ее становился все громче, постепенно набирая силу и страсть. Грудь ее лихорадочно вздымалась под напором обуревавших девушку эмоций, глаза сияли необыкновенным блеском, но как только гимн кончился, головка Анели бессильно поникла, по щекам заструились слезы, и она безудержно зарыдала во весь голос. Неизвестно, сколько бы она так просидела, но в эту минуту кто-то подошел к ней сзади со словами:

— Не надо плакать, девочка, петь куда приятнее, чем лить слезы.

Подошедший приподнял ей голову, вытер глаза носовым платком и поцеловал в лоб. Это был сын графа, Леон.

— Ты не должна плакать, милая, — продолжал он. — Успокойся, прошу тебя, а когда к нам приедут коробейники, купи себе нарядный платок.

С этими словами молодой человек вложил в руку Анельки серебряный рубль и удалился, а девушка бережно спрятала монету за корсет и побежала обратно в замок.

Ей повезло, что мадемуазель Дюфур еще не вернулась. Анелька уселась в свой угол и принялась за постылую работу. Она то и дело доставала рубль, чтобы полюбоваться, и даже потрудилась сшить для него особый маленький кошелек, который на ленточке надела на шею. Она и в мыслях не держала потратить рубль. В ее глазах это были не просто деньги, но свидетельство внимания единственного человека во всем замке, который проявил к ней доброту и ласку.

С этого времени Анеля все чаще оставалась в покоях молодой госпожи. Ее стали лучше одевать, а мадемуазель Дюфур почти перестала донимать ее мелочными придирками. Кто знает, кому обязана была бедная девушка такой переменой? Вполне возможно, здесь не обошлось без вмешательства Леона. Констанция велела Анеле сидеть рядом с собой во время уроков музыки, а когда хозяйка уходила в гостиную, девушке дозволялось оставаться в покоях одной. Привыкнув понемногу к хорошему обращению, Анелька перестала дичиться, и если госпожа, занятая каким-нибудь рукодельем, приказывала спеть, она уже не стеснялась и пела от души и в полный голос. Но и этим благодеяния со стороны Констанции не ограничились. В свободное время она начала учить Анелю читать по-польски, а мадемуазель Дюфур, посчитав политичным последовать ее примеру, решила давать девушке уроки французского.

Теперь она стала испытывать новую пытку. Легко освоив оба языка, Анелька заразилась всепоглощающей страстью к чтению. Книги влекли ее неудержимо, оставаясь в то же время чем-то вроде запретного плода. Читать удавалось либо украдкой, по ночам, либо, когда хозяйка отправлялась с визитом в соседние поместья, да и недавнее доброе отношение к Анеле ее госпожи постепенно становилось все более прохладным. Леон отправился путешествовать в сопровождении старого наставника и друга детства — своего сверстника, такого же веселого и безрассудного, как и он сам.

Молодой хозяин отсутствовал два года. К его возвращению Анеле исполнилось семнадцать лет, она подросла и удивительно похорошела. Вряд ли кто из видевших ее прежде узнал бы ее теперь. Не стал исключением и Леон. Да и трудно было предположить, что в круговерти развлечений и постоянной смены впечатлений он вспомнит бедную крестьянскую девушку. В памяти Анели, однако, Леон навсегда остался неким высшим существом, единственным благодетелем, чутко отнесшимся к маленькому, жалкому, забытому и заброшенному подростку. Когда среди персонажей какого-нибудь французского романа ей попадался молодой человек лет двадцати с благородным сердцем и приятной наружностью, мысленно она присваивала ему имя «Леон». Воспоминание о том единственном поцелуе до сих пор заставляло девушку глубоко вздыхать и сильно краснеть. Как-то раз Леон явился в комнату сестры. Анелька также была там, пристроившись в углу с какой-то вышивкой. Леон сильно изменился за прошедшие годы: из юноши он превратился в мужчину.

— Полагаю, дорогая Констанция, тебе уже поведали, каким пай-мальчиком я бказался и как безропотно согласился надеть на свою шею брачный хомут, уготованный мне графом и графиней? — с насмешливой серьезностью осведомился молодой человек и тут же начал насвистывать мазурку, пританцовывая в такт мелодии.

— Вполне возможно, что ты получишь отказ, — холодно заметила Констанция.

— Отказ?! О, нет! Старый князь уже дал согласие, а что касается его дочки, то она по уши в меня влюблена. Да ты только взгляни на мои усы разве кто-нибудь сможет устоять против такой красы? — и он самодовольно закрутил ус вокруг пальца, остановившись перед зеркалом, а затем продолжил, но уже более серьезным тоном; — Честно признаться, я не испытываю к ней любви. Моя суженая вовсе не в моем вкусе. Ей под тридцать, и она так худа, что каждый раз при взгляде на нее мне вспоминаются анатомические таблицы моего старого учителя. Хотя, должен признать, ее парижский портной так старается, что она ухитряется выглядеть совсем неплохо, особенно в кашемире. Как ты знаешь, я всегда желал иметь жену, рядом с которой было бы не стыдно показаться. А что до любви и прочих сантиментов, то в наше время это уже не модно и существует лишь в экзальтированном воображении поэтов.

— Но ведь нельзя же отрицать, что люди иногда влюбляются друг в друга, — возразила Констанция.

— Иногда… — еле слышно повторила Анеля. Этот диалог болезненно затронул самые потайные струны ее души, и она не могла понять, почему страдает. Сердце ее бешено колотилось, щеки зарделись румянцем, делая ее еще прекрасней, чем всегда.