Паника вспыхнула с особой, удвоенной силой из-за известия, которое принес Джим Страглс. Джим был человек амбициозный и честолюбивый, и после того, как он целую неделю в безмолвном негодовании взирал на свою собственную отмытую и отчищенную персону, он, выражаясь метафорически, отряхнул со своих ног красную глину поселка Гарвей и углубился в лес с твердым намерением до тех пор проводить изыскания, пока не наткнется наконец на подходящий участок. Дальше Джим рассказывал, что он сидел на стволе упавшего дерева, обедая пресной лепешкой с прогорклым салом, и внезапно его чуткий слух уловил цоканье конских копыт. Он едва успел скатиться со ствола и, прижавшись к земле, за ним спрятаться, как по зарослям кустарника проехало несколько верховых, так близко, что до них можно было добросить камень.

— Там были Билл Смитон и Мэрфи Дафф, — Страглс назвал двух печально известных в окрестностях бандитов, — а с ними еще трое, я их не разглядел, Они двигались куда-то вправо и выглядели так, будто идут на дело, даже ружья в руках держали.

В тот вечер Джим подвергся перекрестному допросу; но никакие старания не смогли опровергнуть его свидетельство, либо пролить хоть немного света на то, что он увидел. Он рассказал свою историю несколько раз, и, невзирая на приятное разнообразие деталей, все основные факты были тождественны. Дело и впрямь начинало казаться серьезным.

Среди слушателей, впрочем, нашлось несколько человек, скептически отнесшихся к самой мысли о том, что в их местности могут появиться бандиты, и открыто выразивших свое недоверие; из них самым влиятельным был молодой человек, взгромоздившийся на бочку посредине комнаты и, вне всякого сомнения, принадлежащий к духовным руководителям сообщества. Мы уже видели, читатель, эти темные кудри, бархатные, лишенные блеска глаза и жестокие, тонкие губы, принадлежащие Черному Тому Фергюсону, отвергнутому поклоннику мисс Синклер. Он резко выделялся среди всей этой братии тем, что носил твидовый пиджак, а также некоторыми другими утонченными деталями туалета, что могло бы навлечь на него дурную славу, если бы он, подобно Джону Мортону, еще раньше не зарекомендовал себя человеком отчаянной храбрости и в то же время совершенно хладнокровным. Но сейчас Черный Том, казалось, пребывал под некоторым воздействием спиртного, что случалось с ним нечасто и что, возможно, следовало приписать недавно постигшему его разочарованию. Он был сам не свой от ярости, опровергая рассказанную Джимом Страглсом историю.

— Надоело мне все это до смерти, — говорил он. — Стоит кому-то встретить в зарослях нескольких путешественников, он тут же начинает вопить о бандитах, А если б эти верховые увидели Страглса, они бы тоже подняли крик насчет разбойника, притаившегося в лесу. Да и вообще, как можно узнать людей, которые быстро проехали где-то за деревьями? Выдумка это, и больше ничего.

Страглс, однако, твердо придерживался своей версии и со спокойным благодушием отметал насмешки и доводы противника. Было также замечено, что Фергюсон как-то слишком уж близко к сердцу принимает эту историю. Казалось, что-то все время тревожит его: он вдруг соскакивал с бочки и начинал, задумавшись, ходить по комнате, а на его смуглом лице появилось угрожающее, страшное выражение. Все вздохнули с облегчением, когда он наконец схватил шляпу и, отрывисто бросив: "Спокойной ночи", прошел через бар и с черного хода вышел на улицу.

— Он сегодня вроде как не в себе, — заметил Долговязый Мак-Кой.

— Но не бандитов же он боится, — проговорил Джо Шеймус, тоже влиятельный человек, основной держатель акций местного Эльдорадо.

— Нет, он не из пугливых, — подтвердил кто-то. — Какой-то он уже два дня чудной. С утра до вечера пропадает в лесу, а инструментов с собой не берет. Я слыхал, дочка пробирщика дала ему от ворот поворот.

— И правильно сделала. Рылом не вышел, слишком она хороша для него, откликнулось несколько голосов.

— Я думаю, он не отступится, — заметил Шеймус. — Он ведь, если в голову себе чего возьмет, попрет напролом.

— Эйб Дэртон — вот кто победит в скачке, — сказал Хулаган, невысокий бородатый ирландец. — Готов поставить на эту лошадку четыре против семи.

— И проиграешь свои денежки, — со смехом возразил ему один из молодых. — Чтобы этой девушке понравиться, надо иметь больше мозгов, чем у нашего Заморыша.

— Видел кто нынче Заморыша? — спросил Мак-Кой.

— Я видел, — сказал молодой старатель. — Он мотался по всему поселку и искал словарь… Письмо, наверное, написать надумал.

— А я видел, как он читал этот словарь, — сказал Шеймус. — Подошел ко мне и говорит, что, мол, с первого захода ему повезло, и слово мне показывает, длиннющее, ну, как твоя рука… «отрекающийся» или как его там… ну, в таком, в общем, роде.

— Он, я думаю, сейчас богатый человек, — сказал ирландец.

— Да, сколотил капитал. У него сто фунтов акций Коннемары, а они растут каждый час. Продаст свою долю и может домой уезжать.

— Наверное, захочет увезти с собой кое-кого, — вмешался еще один из присутствующих. — А старик Джошуа не станет возражать, раз у жениха есть деньги.

Мне кажется, в этом повествовании я уже как-то упомянул, что Джим Страглс, изыскатель, считался самым остроумным на прииске. Этой репутации он добился не одним лишь пустым зубоскальством, но прежде всего фундаментально продуманными и мастерски осуществленными розыгрышами. Утреннее происшествие немного притушило его обычную веселость; но теплая компания и горячительные напитки мало-помалу вернули ему жизнерадостность. После ухода Фергюсона он долго молчал, обдумывая зародившуюся у него в уме идею, и наконец стал излагать ее приятелям.

— А скажите-ка, ребята, — начал он, — какой сегодня день?

— Да вроде пятница.

— Я не об этом. Какое сегодня число?

— Сдохнуть мне, если я знаю!

— Ну, не знаете, так я вам скажу. Сегодня первое апреля. В моей хибаре есть календарь, он утверждает, что это именно так.

— Ну, допустим, так, а дальше что? — спросило сразу несколько голосов.

— Да, видите ли, первое апреля именуется Днем Всех Дураков. Так, может, мы над кем-нибудь в честь этого дня подшутим? Разыграем небольшую безобидную шутку и повеселимся от души? Взять, к примеру, нашего друга Заморыша; каждый знает: ничего не стоит его провести. Что, если мы его куда-нибудь отправим, а сами будем за ним наблюдать? Мы же после можем целый месяц его подначивать, верно?

По кабинету прошел ропот одобрения. Шутка, даже самая незамысловатая, всегда была на прииске желанной гостьей. Мало того, чем она была грубей и проще, тем больше удовольствия получали шутники. В поселке Гарвей никто не страдал излишним тактом.

— А куда же нам его послать? — вот все, что спросили собравшиеся.

Джим Страглс на секунду погрузился в размышления. Затем, объятый нечестивым вдохновением, он оглушительно захохотал, хлопая руками по коленям в приступе неудержимого восторга.

— Ну, рассказывай, что ты придумал? — нетерпеливо спрашивали приятели.

— А вот послушайте, ребята. Вы говорите, Эйб влюбился в мисс Синклер. И считаете, он ей не очень-то нужен. А что если мы напишем ему записочку и… сегодня же вечером отправим.

— Ну, напишем, отправим, дальше что? — спросил Мак-Кой.

— Мы ведь можем сделать вид, будто записку написала она сама, понятно? Подпишемся внизу ее именем. А в записочке этой напишем, что она ждет его в своем саду в двенадцать часов ночи. Эйб ведь непременно прибежит. Он, чего доброго, подумает, будто она хочет бежать с ним из дому. Вот будет потеха, у нас такой тут не бывало уже год.

Все покатились со смеху. Трудно было не расхохотаться, вообразив себе эту картину: простодушный Заморыш бродит ночью по саду, вздыхая от любви, а старик Джошуа выскакивает из дому с двустволкой, чтобы его урезонить. Выдумка Страглса была одобрена единодушно.

— Вот карандаш, бумага, — продолжал наш весельчак. — Кто будет писать ему письмо?

— Ты сам и напиши, Джим, — сказал Шеймус.

— Ну, ладно, я так я, а что там написать?

— Валяй, что хочешь, то и пиши. По своему разумению.

— Вот уж не знаю, как бы она все это изложила, — сказал Джим, озабоченно почесывая голову. — А впрочем, ладно, Заморыш-то наш все равно ничего не заметит. Ну-ка, это, например, звучит? "Дружище, милый. Приходи к нам в сад в двенадцать ночи, а если не придешь, я с тобой никогда в жизни разговаривать не буду." Ну как, годится? Ничего?

— Нет, не ее стиль, — вмешался молодой старатель. — Она девица образованная, ты это имей в виду. Она напишет поласковей и этак цветисто.

— Тогда сам и пиши, — угрюмо сказал Джим и вручил ему карандаш.

— Ну, как-нибудь, к примеру, так, — задумчиво сказал старатель и послюнил кончик карандаша. — "Когда на небе взойдет луна…"

— Вот-вот, в самую точку… — оживилась развеселая компания.

— "И звездочки будут ярко сиять, выйди, о, выйди ко мне, Адольфус, я буду ждать тебя возле садовой калитки в двенадцать часов."

— Его зовут не Адольфус, — критически произнес Джим.

— Так полагается в стихах, — возразил автор. — Имя-то, видишь, не совсем простое. Звучит куда позаковыристей, чем Эйб. Но я думаю, он все-таки догадается, кого она имеет в виду. А дальше я подписываюсь: «Кэрри». Вот! И кончен бал!

Все находящиеся в комнате молча и вдумчиво прочли это послание, передавая его из рук в руки и благоговейно на него взирая, как и подобает взирать на выдающееся создание человеческого разума. Затем его сложили и вверили попечениям мальчишки, которому было торжественно под угрозой страшной кары приказано доставить его в хибару Эйба Дэртона и смыться прежде, нежели ему будут заданы какие-либо щекотливые вопросы. Лишь после того, как он растаял в темноте, легкие укоры совести потревожили одного или двух шутников.

— Не поступаем ли мы с бедной девушкой довольно-таки подло? — спросил Шеймус.