Он кивнул.

— Левая?

Раненый кивнул опять, с усилием протянул руку и показал на середину голени. Открыв медицинскую сумку, я достал ножницы, зажал между большим и указательным пальцами верхнюю часть его рукава и вырезал в нем отверстие. Затем сделал укол, и через две минуты моряк уснул. С помощью Ролингса я наложил шину на сломанную ногу и наспех закрепил ее. Прервав работу, два участника аварийной партии помогли нам поднять покалеченного вверх по трапу. После этого мы с моим спутником понесли его по коридору, расположенному над реакторным отсеком. Тут я заметил, что дыхание у меня затруднено, в ногах дрожь, тело залито потом.

Добравшись до центрального поста, я снял с себя маску и принялся кашлять и чихать, да так, что из глаз потекли слезы. За тот короткий промежуток времени, что мы отсутствовали, в помещении стало настолько душно, что я встревожился.

— Спасибо, доктор, — произнес командир субмарины. — Ну, как там дела?

— Из рук вон плохо. Терпеть можно, но не более того. Участникам аварийной партии следует работать по десять минут, не более.

— Пожарных у меня хватает. Пусть работают по десять минут.

Два плечистых моряка отнесли Рингмана в лазарет. Ролингсу было велено отправиться в носовой отсек, чтобы отдохнуть и восстановить силы, но он предпочел оставаться со мной в лазарете. Посмотрев на мою забинтованную левую руку, торпедист проговорил:

— Три руки лучше, чем одна, хотя две из них и принадлежат некоему Ролингсу.

Бенсон метался и что-то бормотал время от времени, но в сознание все еще не приходил. Капитан Фолсом спал крепким сном. Это меня удивило, но торпедист объяснил мне, что сигнальные ревуны в лазарет не выведены, а дверь звуконепроницаема.

Мы положили Рингмана на стол для осмотра, и с помощью больших хирургических ножниц Ролингс разрезал ему штанину. Перелом большой берцовой кости оказался не сложным, как я того опасался. Вскоре мы соединили оба обломка и наложили шину, причем основную часть работы выполнял мой ассистент. Я не стал подвешивать к ноге раненого груз, решив, что, когда Джолли окончательно придет в себя, он сделает все, как положено.

Едва мы закончили наложение шины, как зазвонил телефон. Чтобы не разбудить Фолсома, Ролингс тотчас снял трубку. Односложно ответив, повесил ее.

— Звонили из центрального, — произнес моряк. По непроницаемому выражению лица я понял, что новость была плохой. — Велено сообщить вам относительно Болтона, пациента, лежавшего в дозиметрической лаборатории, того, которого вчера вы доставили на лодку из ледового лагеря. Он умер. Минуты две назад. — Ролингс в отчаянии замотал головой. — Господи, еще одна смерть.

— Нет, — возразил я. — Еще одно убийство.



Глава 11

В субмарине было холодно, как в склепе. В половине шестого утра, через четыре с половиной часа после возникновения пожара, на борту корабля находился всего один мертвец, Болтон. Однако разглядывая своими воспаленными глазами моряков, сидевших или лежавших на палубе центрального поста (держаться на ногах никто уже не мог), я понял, что через час, самое большее, два смерть потребует новых жертв. И не позднее десяти часов «Дельфин» превратится в стальной гроб, наполненный трупами.

Как корабль «Дельфин» перестал существовать. Не слышно было ни пульсирующего рокота могучих машин, ни воя генераторов, ни гула установки для кондиционирования воздуха, ни характерных щелчков гидролокатора, ни обычно доносившегося из радиорубки потрескивания, ни слабого шипения воздуха, ни джазовых синкоп, вырывающихся из динамика проигрывателя, ни жужжания вентиляторов, ни шума шагов, ни человеческой речи. Исчезли все эти звуки, свидетельствующие о том, что корабль жив. Но возникла нечто гораздо худшее. Звуки иного рода. Это были признаки не жизни, а ее угасания — частое хриплое, затрудненное дыхание хватающих воздух, цепляющихся за жизнь людей.

Им недоставало воздуха, хотя в гигантских цистернах имелось столько кислорода, что его хватило бы на много дней. На борту субмарины имелись и индивидуальные дыхательные аппараты, аналогичные британским, с помощью которых можно получать азотно-кислородную смесь непосредственно из цистерн. Однако число их было невелико, поэтому члены экипажа могли пользоваться ими поочередно лишь в течение двух минут. Остальные же моряки могли тем временем медленно умирать от удушья. Оставалось несколько автономных дыхательных приборов, но они предназначались исключительно для участников групп по борьбе с пожаром.

Время от времени кислород подавался из цистерн прямо в жилые помещения, но пользы от этого не было никакой. Напротив, Из-за того что атмосферное давление увеличивалось, дыхание становилось еще более затрудненным. Даже если бы можно было использовать весь кислород, какой имелся в мире, от него не было бы никакого проку, поскольку с каждой минутой увеличивалось количество выдыхаемого углекислого газа. Обычно воздух на «Дельфине» подвергался очистке каждые две минуты, но гигантская система очистки, пропускавшая двести тонн воздуха, потребляла уйму электроэнергии, а по подсчетам главного электрика, емкость запасной батареи, которая понадобится для пуска реактора, уменьшилась до опасного уровня. Концентрация углекислого газа становилась предельной, но мы были бессильны что- либо предпринять.

В смеси, заменявшей нам воздух, в дополнение ко всему увеличилось содержание фреона, выделявшегося при работе холодильных установок, а также водорода, вырабатываемого аккумуляторами. Хуже того, дым был настолько плотен, что даже в носовых помещениях корабля видимость не превышала нескольких футов. Электрофильтры потребляли слишком много энергии, но даже когда они включались, то не могли справиться с фантастическим количеством частиц углерода, взвешенных в воздухе. Всякий раз как дверь в машинное отделение открывалась, а это происходило все чаще, по мере того как у пожарных иссякали силы, в отсеки корабля проникали все новые и новые клубы едкого дыма. Уже свыше двух часов тому назад пожар в машинном отделении был ликвидирован, но тлеющая изоляция выделяла гораздо больше дыма, чем при пожаре.

Самую же большую опасность представляла повышенная концентрация окиси углерода — этого смертельно опасного, бесцветного, лишенного вкуса и запаха газа, имеющего способность разрушать красные кровяные тельца, в 500 раз превышающую аналогичную способность кислорода. На борту,«Дельфина» предельно допустимый уровень окиси углерода был 30 частей на один миллион. Теперь же он составлял 400 — 500 частей на миллион. Как только он достигнет 1000 частей, жить нам останется считанные минуты.

Другой опасностью был холод. Сбывалось мрачное пророчество командира субмарины: из-за того что паровые трубы остыли, а обогреватели были выключены, температура корабельных помещений опускалась к отметке ниже точки замерзания. По шкале Цельсия эта величина составляла всего два градуса ниже нуля, но для человеческого организма этого было мало. Большинство членов экипажа не имели теплой одежды. В нормальных условиях температура на борту «Дельфина» независимо от наружной составляла 22°С. Членам экипажа запрещалось двигаться по кораблю, но, даже если бы им это и было разрешено, люди не смогли бы противостоять стуже. Поэтому немногие оставшиеся силы уходили у них на то, чтобы дышать, но тепла, чтобы бороться с сыростью и холодом, им недоставало. Моряки дрожали от озноба; было слышно, как стучат у них зубы, как тихонько хнычут те, кто вконец ослаб. Но особенно отчетливо слышался иной звук — приглушенный стон, жутковатый хрип, с которым в натруженные легкие врывался воздух.

За исключением нас с Ганзеном, по сути, оставшихся без одной руки, да больных, все члены экипажа «Дельфина» спускались в ту ночь в турбинный отсек, чтобы сражаться с красным демоном, грозившим всем нам гибелью. Каждый раз число участников аварийных партий увеличивалось. Вместо четырех их стало восемь, и работали они всего по три-четыре минуты, зато выкладывались до конца. Однако из-за все более сгущавшегося мрака и тесноты работа продвигалась так медленно, что впору было отчаяться. Моряки ослабли, как малые дети, и с огромным трудом сдирали слои изоляции.

Я лишь однажды спускался в турбинный отсек. Это было в половине шестого утра. Джолли, который помогал подняться по трапу получившему травму матросу, поскользнулся и рухнул вниз. Никогда не забуду представшее моему взгляду зрелище: темные, похожие на призраки фигуры еле двигались в напоминающем преисподнюю помещении, спотыкались и падали на палубу, покрытую похожей на снег пеной, в которой валялись обгорелые куски изоляции! Это были люди, находившиеся на последней стадии изнурения. Стоило вспыхнуть искре, частице огня — древней, как время, стихии, — как лучшие достижения технической мысли двадцатого столетия были сведены на нет и человек, находившийся на переднем крае науки, в мгновение ока оказался отброшенным назад в первобытную эпоху.

Кто чего стоит, проявляется в трудные минуты. На сей раз, по мнению членов экипажа субмарины, героем дня стал доктор Джолли. Быстро оправившись от травмы, полученной в ту ночь в машинном отделении, он появился в центральном посту спустя несколько секунд после того, как я наложил гипсовую повязку на ногу Рингмана. Он расстроился, узнав о смерти Болтона, но ни словом, ни взглядом не упрекнул Суонсона или меня в том, что тяжелобольного перенесли на борт субмарины. Пожалуй, Суонсон был благодарен доктору и даже собирался извиниться перед ним, но тут из машинного отделения пришел пожарный и доложил, что один участник аварийной партии поскользнулся и не то вывихнул, не то сломал себе лодыжку. Это был уже второй несчастный случай, произошедший в ту ночь в турбинном отсеке. Прежде чем мы успели задержать Джолли, он захватил первый попавшийся кислородный аппарат и тотчас покинул помещение.

Мы потеряли счет вылазкам, которые доктор совершил в ту ночь. Может, пятнадцать, а может, и больше раз он спускался вниз. Пациентов у него было предостаточно.