Напряжение усилилось, когда к фисгармонии подсела худая бледная дама и принялась извлекать из нее надрывные, невообразимо фальшивые звуки.

«Соберемся у реки? – приглашала фисгармония собравшихся. – У прекрасной, прекрасной реки-и-и?»[57]

Благодаря этому вступлению, Планк с помощником незаметно провели в амбар арестантов. Их силуэты мелькнули в застекленном списке членов секты «Избранные братья».

Планк усадил своих «спутников» на скамье у задней стены.

Аккорды достигли мощного крещендо, и в конце зала открылся занавес. На возвышении стоял стол, за ним сидели шестеро мужчин – по три с каждой стороны от пустого стула в центре, очевидно предназначенного для главного действующего лица. По знаку одного из «Избранных братьев» публика встала.

В полной тишине, которая последовала за последней оглушительной руладой фисгармонии, из комнатушки за возвышением вышел мистер Харкнесс.

Хотя обстановка в целом не располагала к театральным эффектам, такой эффект, несомненно, был достигнут.

В черном костюме, черной рубашке и черном галстуке, однако с покрасневшими глазами, лицом в красных пятнах и дрожащими руками, мистер Харкнесс, тем не менее, выступил импозантно, и если бы был актером, то сорвал бы овации. Как и ожидалось, он опустился на стул в центре и сидел неподвижно все время, пока звучали гимны и молитвы. Кстати, молитвы – импровизированные – возносились крайне эмоционально по очереди каждым из шести братьев, которых позже Планк назвал «дружками Каса».

Когда вступительная часть закончилась и все вновь заняли свои места, Касберт Харкнесс встал со стула, намереваясь обратиться к аудитории. Не меньше минуты он просто стоял с опущенной головой и закрытыми глазами в полной тишине – только губы шевелились – очевидно, молился. Ожидание становилось невыносимым.

С первых же слов атмосфера в зале стала еще более напряженной.

– Братья! – воззвал проповедник. – Настал Судный день. В глазах нашего Великого Создателя все мы грешники. Грехи наши тяжки, и смыть их можно лишь кровью. Мы совершали мерзости. Неправедность наша смердит пред Всевидящим Господом. Никакими рангами и чинами не скрыть скверну, распутство и разврат. И убийство.

Его слова будто бы задели некий общий нерв аудитории – все до единого слушатели замерли. Да и сам он словно встал по стойке «смирно» – расправил плечи, поднял подбородок и выпятил грудь.

– Убийство! – взревел мистер Харкнесс. – Среди нас убийца, братья, здесь, в храме добродетели. И я открою вам имя его. Черное знание, подобно змее, таилось в моем сердце. Я сражался с ангелом тьмы, я мучился муками обреченных, но услышал глас вечного суда и теперь открою вам истину.

Он резко замолчал и диким взглядом обвел присутствующих. Затем поднял правую руку и указал на последний ряд.

– Грех! Все кругом погрязло в грехе! Утаивающий грех носит змею в сердце. Я обвиняю Сидни Джонса…

– Отстань от меня! – взвизгнул Сид. – Заткнись!

Все повернулись к нему. Слышно было, как сержант Планк просит сохранять спокойствие. Харкнесс же все громче выкрикивал ветхозаветные проклятья. Его указующий перст переместился.

– Гилберт Феррант! Горе тебе, Гилберт Феррант…

Теперь уже половина слушателей смотрела не на сцену, а на последний ряд.

– Горе тебе, Гилберт Феррант. Прелюбодей! Торговец запретными плодами!

И дальше в том же духе. Только «Избранные братья» оставались невозмутимыми, остальных «прихожан» охватил страх.

Мистер Харкнесс указал на миссис Феррант. Ее он обвинил в жестокосердии и алчности. После перешел к Бобу Мэйстру (пьянство) и нескольким незнакомым Аллейну людям (богохульство).

Проповедник ненадолго замолчал. Блуждающий взгляд налитых кровью глаз остановился на Фарамондах.

– А вы… – указал он на них. – Прожигатели жизни… – И продолжил громогласно нести вздор.

Все это время Фарамонды сидели неподвижно. Когда мистер Харкнесс замолчал, собираясь с силами для заключительного действа, наступившую тишину внезапно нарушили отрывистые звуки, будто кто-то снаружи принялся стрелять пульками по железной крыше амбара. Сначала звуки были редкими, затем участились. Наконец небеса разверзлись, и начался дождь.

После Аллейн подумал, что управление действом взяла на себя небесная канцелярия, решившая как следует проучить мистера Харкнесса и переусердствовавшая в этом. Однако проповедник, похоже, не слышал «пальбы» по крыше. Грохот все нарастал, а он меж тем возобновил свою «речь на плацу». Мистер Харкнесс выкрикивал проклятия в адрес племянницы и ее грехов, сравнивая ее с Иезавелью[58] и вавилонской блудницей. Цитировал шестой стих из двадцатой главы Книги Левит[59] и сказание о Содоме и Гоморре. Начал описывать обстоятельства гибели Дульси. Теперь его было еле слышно – слова заглушал шум дождя по крыше.

– И главного грешника… заклеймить… Каиновой печатью… пред всеми вами… провозглашаю… се, человек[60]… – Он воздел правую руку под столь подходящий грозный грохот, словно новоявленный король Лир, ударил себя кулаком в грудь и наконец-то, кажется, осознал, что на улице бушует стихия.

Какое-то мгновение он смотрел перед собой невидящим взглядом, потом указал куда-то рукой и с мольбой поглядел на слушателей.

Затем закрыл лицо руками и бросился в комнатку за сценой, хлопнув дверью с такой силой, что упал застекленный список членов секты. А дождь все грохотал и грохотал по железной крыше.

Аллейн, Фокс и Планк устремились к сцене. Из-за дождя ничего не было слышно. Аллейн первым добежал до двери. Она была заперта. Они с Фоксом разбежались и попытались высадить дверь. Она не поддалась, но тут к ним присоединился Планк. Дверь распахнулась, и они ввалились в комнату.

Брат Кас повесился на балке, под ним валялся стул. На пиджаке белела записка с признанием – она была пришпилена куском проволоки из старого каретного сарая.

IV

Аллейн подтолкнул записку по столу к Фоксу.

– Там все изложено. Наверное, несколько дней назад написал, ну, или тогда, когда надумал признаться.

– Решил уничтожить объект своих проклятий, а потом – себя. Такая возможность ему представилась после ссоры с Дульси из-за ее намерения перепрыгнуть овраг. Похоже, он видел в неповиновении племянницы нечто вроде оправдания возмездию. Наверное, он завершил все… приготовления, запершись в комнатке за сценой перед «службой». Если бы мы сломали дверь тогда, то спасли бы ему жизнь. Правда, он вряд ли нас поблагодарил бы.

– Не понимаю, сэр, – сказал Планк. – Он ведь рисковал рыжей кобылой. Как-то не похоже на него.

– Харкнесс не знал, что рискует кобылой. Он же велел Джонсу отвести ее к кузнецу и думал, что Дульси попробует прыгнуть на Мунго – норовистом Мунго, которого все равно хотел пристрелить. Во время ссоры он сказал племяннице, что Рыжуха у кузнеца, и та заявила, что прыгнет на Мунго. Так написано в признательной записке.

– Когда же он успел проволоку натянуть? – спросил Фокс, читая признание. – Ах, да, вижу. Как только Джонс уехал за овсом, думая, что Рыжуху к кузнецу тот позже отведет.

– А убрал после отъезда Феррантов, пока Джонс спал в деннике.

– И все же, мистер Аллейн, – вмешался Планк, – он ведь ее любил, племянницу. Удочерил ее.

– Что он там цитировал? Из Книги Левит? – спросил Фокс.

– Посмотрите в Библии, которую вам заботливо положили в номере, Фокс. Там сказано: «Никто ни к какой родственнице по плоти не должен приближаться с тем, чтобы открыть наготу»[61].

Фокс задумался, а потом возмущенно воскликнул:

– Я понял!

– Он же считал ее неисправимой греховодницей, – сказал Аллейн. – Вавилонской блудницей. Своим позором. В каком-то смысле ему, наверное, казалось, что он предает все воле Божьей: если племянница послушается и останется в комнате – ничего не случится. Если не послушается, все закончится плохо. Значит, так захотел Господь.

– Я по-другому понимаю сущность христианства, – пробормотал Планк. – Мы с моей хозяюшкой принадлежим к англиканской церкви.

– В каком-то смысле, – обратился Аллейн к Фоксу, – можно сказать, что Харкнесс – нечто среднее между Адамом и Старым моряком[62]. «Женщина ввела меня в соблазн, и я ел…»[63], помните? А затем наступило отвращение к себе, вызвавшее потребность признаться в содеянном перед всеми и умереть.

После непродолжительного молчания Фокс кашлянул.

– А как же пуговица? – спросил он.

– Ну, раз ее хозяин отсутствует, и спросить его мы не можем, остается гадать. Я полагаю, он пошел на выгон, чтобы посмотреть место, где Бруно прыгнул, и увидел мертвую Дульси – Дульси, которая угрожала сдать своих дружков-наркоторговцев. Ну, и оставаясь верным своему статусу влиятельной теневой фигуры, Луи решил, что он «ничего не видел», и потихоньку уехал из «Лезерс». Плохо, что пуговицу обронил.

– Да, – покачал головой Фокс, – «ошеломительного успеха», как вы это называете, в расследовании дела мы не добились. Самоубийство прохлопали, крупную рыбу в деле о наркотиках упустили, только пару мелких рыбешек поймали. А попутно пострадал наш юный друг. Как он, кстати, мистер Аллейн?

– Пойдем его проведаем, – предложил Аллейн.


Рики выписали из больницы. В гостиничном номере его встречали Джулия, Джаспер и Трой. Фарамонды принесли виноград, книги, шампанское и свежие сэндвичи с лангустами, потому что предыдущие сразу разлетелись. Джулия принялась рассказывать, как, с их точки зрения, прошла «вечеринка Каса».

– Дорогой Рики, – сказала она, – ваш папа́ был прекрасен. – А потом, обращаясь к Трой: – Нет, великолепен! Вы ведь подтвердите, мистер Фокс? – обратилась она к Фоксу, но, к его облегчению, не стала ждать ответа. – Так вот, ну и грохот же стоял! А бедный, разнесчастный Кас силился его перекричать, прямо Ной во время потопа. Тут ничего смешного нет, конечно, но такое сравнение само собой приходит в голову. Зрелище было довольно впечатляющее. Особенно когда он указал на нас и воскликнул, что мы – прожигатели жизни… египетские, уж не знаю, почему египетские. А потом эти… умышленные действия в отношении себя, так ведь, кажется, говорят, и… и… – Джулия осеклась. – Согласитесь, – обратилась она к Аллейну, – когда случается нечто по-настоящему ужасное, человек не должен опускаться до фальшивых ахов и охов. Понимаете? Ну, когда делают вид, что скорбят, а на самом деле – нет. Как вы считаете?