Почему я испугался? Смешно, тем более что сон у меня чуткий, а Анна всю ночь спала, так сказать, в моих объятиях.

Еще я узнал в умывальной комнате, что ночью были и другие любовные встречи — в углу напротив нашего; кое-кто наведался к необъятно толстой крестьянке, которой было уже за пятьдесят. Уверяли даже, что после всех к ней подвалился старый Жюль, и она с трудом его оттолкнула.

Любопытно, что никто не попытался пристроиться к Анне. Все видели, что она проникла в вагон одна. Следовательно, знали, что она не со мной, что мы только что встретились. С какой стати этим людям было считать, что у меня есть на нее какое-то исключительное право?

Но они довольствовались тем, что наблюдали издали. К тому же ни один человек с ней не заговорил — это поразило меня только теперь. Неужели поняли, что она не их породы? Может быть, опасались ее?

Я вернулся к Анне. Начальник вокзала дважды подходил к священнику и болтал с ним. Поэтому, видя, что старики сидят за столом, мы не спешили: поезд не уйдет.

— Вы знаете, куда мы едем, шеф?

Это спросил внезапно появившийся мужчина с трубкой, свежевыбритый, с карманами, раздувшимися от пакетиков табака, которым он запасся впрок.

— У меня распоряжение отправить вас через Кламси в Бурж, но в любой момент все может измениться.

— А потом?

— В Бурже распорядятся.

— Мы имеем право сойти, где захотим?

— А вы желаете сойти с поезда?

— Я — нет. Но кто-нибудь может попытаться.

— Не вижу, каким образом им помешать, да и с какой стати?

— А там, на предыдущей станции, нам запретили выходить из вагонов.

Начальник поезда в задумчивости почесал затылок.

— Это зависит от того, кем вы числитесь, — эвакуированными или беженцами.

— А какая разница?

— Вас вывезли принудительно, организованно?

— Нет.

— Тогда вы, скорее, беженцы. А за билет вы платили?

— В кассе никого не было.

— В общем…

Все это было для него слишком сложно, и, сделав рукой уклончивый жест, он бросился к третьей платформе, куда прибывал настоящий поезд с обычными пассажирами, которые знали, куда едут, и купили билеты.

— Все слышали, что он сказал? Я кивнул.

— Знать бы только, где мне искать жену с малышами! Там с нами обходились, как с солдатами или военнопленными: делай то, делай се, выходить из вагонов запрещается, соки да бутерброды, женщин вперед, мужчин назад, будто мы скотина какая-то! Без нашего ведома отцепили полпоезда, то нас обстреливают, то нас разлучают, словом, мы уже и не люди. Зато здесь — нате вам, полная свобода. Что хотите, то и делайте. А очень припрет — вообще проваливайте на все четыре стороны.

Может быть, назавтра, а то и к вечеру вокзал города Осерра уже преобразился. Но самым моим лучшим воспоминанием остался наш с Анной выход в город: у нас ведь было еще время. Как приятно было очутиться на настоящей площади, на настоящей мостовой, среди людей, которые еще не боялись самолетов!

Люди неторопливо возвращались из церкви; мы вошли в небольшой бар, выкрашенный в синий цвет, и я выпил лимонаду; Анна, бросив на меня быстрый взгляд, заказала итальянский аперитив.

С самого отъезда это был первый вокзал, который мы увидели снаружи с его большими башенными часами, с крышей матового стекла, с сумраком в зале, контрастировавшим с солнечной площадью, и с пестрыми газетами в киоске.

— Вы оба откуда?

— Из Фюме.

— А я думал, это бельгийский поезд.

— Тут есть вагоны и бельгийские и французские.

— Вчера вечером проезжали голландцы. Их, по-моему, увезли в Тулузу. А вас?

— Сами не знаем.

Официант поднял голову и недоверчиво посмотрел на меня. Только потом я понял этот взгляд.

— То есть как не знаете? Просто едете наудачу, куда повезут?

Одни города уже застигнуты войной, другие еще нет. Мы сами видели по дороге мирные деревушки, где каждый был занят своим делом, и видели станции, забитые всевозможными составами.

Это зависело не только от близости фронта. Да и где он был, этот фронт?

К примеру, в Бурже, куда мы прибыли днем, нам, как на севере, была организована встреча, и перрон кишел семьями, которые чего-то ждали, сидя на узлах и чемоданах.

Это опять были бельгийцы. Я не мог понять, как это они ухитрились добраться сюда раньше нас. Наверно, по другой линии, по которой шло меньше поездов, чем по нашей, но неподалеку от границы они угодили в такую же переделку, что и мы.

Их обстреляли с нескольких самолетов. Все — мужчины, женщины, дети — выскочили и легли на насыпь. Немцы сделали два захода и сумели вывести из строя паровоз, убить и ранить десяток человек.

Нам запретили выходить из поезда, чтобы мы не смешались с бельгийцами, но, пока нам раздавали еду и питье, мы поговорили с людьми на перроне.

В Осерре я купил две корзинки с едой. Но мы все равно взяли бутерброды и отложили их про запас, потому что стали предусмотрительней.

Бельгийцы на перроне были вялые, отупевшие. Они два часа шли по проселку и по булыжникам до станции, неся на себе все, что могли унести, бросив большую часть вещей.

Мужчина с трубкой, как всегда, знал больше всех — во-первых, благодаря своему стратегическому местоположению у двери, а во-вторых, потому, что не боялся задавать вопросы.

— Видите эту блондинку, вон там, в платье в синий горошек? Она несла своего мертвого ребенка до самой станции… Говорят, это оказалась совсем маленькая деревушка. Все вышли на них посмотреть, а она отдала младенца мэру, фермеру по профессии, чтобы тот его похоронил.

Женщина рассеянно ела, глядя в пустоту, сидя на коричневом чемодане, обвязанном для прочности веревками.

— За ними поехал поезд, он доставил других мертвых и раненых на более крупную станцию, а на какую- они не знают. Здесь им велели выйти, потому что их вагоны понадобились, и они ждут уже с восьми часов утра.

Эти люди тоже смотрели на нас с завистью, не понимая, что с ними происходит. Свеженькая, миловидная медсестра в отутюженной форме без единого пятнышка кормила из рожка младенца, покуда его мать рылась в своем узле в поисках пеленок.

Мы не видели, как пришел их поезд. Поэтому не знаю, когда они уехали и куда их в конце концов повезли. Правда, я не знал и того, где мои жена с дочерью.

Я попытался навести справки, спросил женщину, которая, судя по всему, руководила помощью беженцам, и она спокойно ответила:

— Ничего не бойтесь. Все предусмотрено. Будут обнародованы списки.

— А где я увижу эти списки?

— В центре, где вас разместят. Вы бельгиец?

— Нет. Я из Фюме.

— Тогда как же вы оказались в бельгийском поезде?

Я слышал это уже десять, если не двадцать раз. Еще немного — и нас бы начали этим попрекать. Три наших злополучных вагона по причине бог знает чьей ошибки очутились не там, где им надлежало быть, и нас уже чуть ли не обвиняли в этом.

— Куда отправляют бельгийцев?

— Вообще говоря, в Жиронду и в Шаранту.[2]

— Этот поезд отправляется туда?

Как и начальник вокзала в Осерре, она предпочла отделаться неопределенным жестом.

Вопреки тому, чего можно было ожидать, я думал о Жанне и о дочке без особой тревоги и даже с какой-то безмятежностью.

Был момент, когда у меня сжалось сердце: я услышал историю про обстрел поезда и про убитого ребенка, которого матери пришлось бросить на маленькой станции.

Потом я сказал себе, что случилось это на севере, что поезд, в котором ехала Жанна, прошел раньше нашего и, соответственно, пересек опасный участок раньше нас.

Я любил жену. Она была такая, как я хотел, и дала мне именно то, чего я ждал от спутницы жизни. Мне не в чем было ее упрекнуть. Я не искал поводов для придирок и вовсе не поэтому так разозлился на Леруа за его двусмысленную ухмылку.

То, что сейчас происходило, никак не было связано с Жанной, не больше чем, к примеру, с обедней или с кондитерской, которую держала ее сестра, или с радиоприемниками, дожидавшимися ремонта у меня в мастерской.

Я часто говорю «мы», имея в виду обитателей нашего вагона, так как знаю, что ко многим вещам мы с ними относились примерно одинаково. Но в этом случае я говорю именно о себе, хоть и думаю, что был не одинок.

Образовалась трещина. Это не означало, что прошлого больше не было или что я отказался от семьи, разлюбил ее.

Просто в какой-то момент жизнь моя перешла в иной план, и нынешние ценности не имели ничего общего с теми, что существовали для меня в прошлом.

Я мог бы сказать, что жил теперь в двух планах одновременно, и значение для меня имел этот, новый план, с нашим вагоном, пропахшим конюшней, с лицами, которые еще несколько дней назад были мне незнакомы, с корзинками, полными бутербродов, которые разносили девушки с повязками, и, наконец, с Анной.

Я убежден, что она меня понимала. Она не пыталась меня утешать уверять, например, что жене моей и дочке ничего не грозит и что я скоро с ними свижусь.

Мне припомнилось ее утреннее замечание:

— А ты спокойный!

Она принимала меня за сильного человека; подозреваю, что потому она ко мне и привязалась. Тогда я ничего не знал о ее жизни, не считая ее обмолвки о тюрьме в Намюре, да и сейчас знаю не больше. Ясно одно — в жизни у нее нет особых привязанностей, нет настоящей опоры.

На самом-то деле она, вероятно, была сильнее меня.

На вокзале в Блуа, если не ошибаюсь, где нас опять ждала организованная встреча, она первая спросила:

— Поезд из Фюме не проходил?

— Фюме? А где это?

— В Арденнах, на границе с Бельгией.

— Здесь столько бельгийцев проезжает!

На шоссейных дорогах мы тоже видели теперь бельгийские автомобили, тянувшиеся в два ряда, один за другим, так что без конца возникали пробки. Были и французские машины, но их было гораздо меньше, особенно из северных департаментов.