Артур Конан Дойл - Подвиги бригадира Жерара. Приключения бригадира Жерара

В Даммартене появились наши аванпосты. Я заметил в поле драгун и по конским хвостам на касках понял, что это французы. Я хотел спросить, безопасна ли дорога до Парижа, и галопом понесся к ним. Встреча с друзьями так меня обрадовала, что я не удержался, выхватил саблю и потряс ей.

От группы отделился молодой офицер и поскакал мне навстречу. Он тоже размахивал клинком, и мысль о том, что он так рвется меня поприветствовать, согрела мне сердце. Мы с Фиалкой крутнулись на месте, сделав караколь, офицер подскакал поближе, и я торжественно поднял саблю. Представьте же себе мое удивление, когда он вдруг рубанул меня с такой силой, что непременно снес бы голову, не уткнись я носом в гриву лошади. Честное слово, клинок просвистел над моим кивером, словно восточный ветер. Ну конечно! От радости я совсем позабыл о треклятой казачьей форме, и молодой драгун принял меня за русского героя, который решил бросить вызов нашей кавалерии. Как же офицер перепугался, узнав, что едва не убил знаменитого бригадира Жерара!

Что ж, путь мне был открыт, и в три часа пополудни я был в Сен-Дени, правда, оттуда в Париж попал только двумя часами позже – дорогу заполонили фургоны интендантства и пушки артиллерийского резерва, что направлялись на север к Мармону и Мортье. Мой костюм наделал в столице немало переполоха, и когда я выехал на улицу Риволи, за мной на полкилометра тянулась огромная толпа зевак, пеших и конных. Двое драгунов, сопровождавших меня, рассказали, в чем дело, и о моих приключениях узнал весь город. Это был триумф. Мужчины кричали, женщины махали из окон платочками, посылая мне воздушные поцелуи.

Я – человек невероятной скромности, но, признаюсь, в тот раз не мог скрыть, как польщен таким приемом. Я выпячивал грудь, пока русская шинель, которая была мне великовата, не натянулась, точно шкурка на сосиске. А моя ненаглядная Фиалочка взмахивала гривой и хвостом, била передними копытцами, словно говоря: «Какие мы с тобой молодцы. Вот кому следует доверять важные поручения!» У ворот Тюильри я спешился и поцеловал ее в нос, а кругом поднялся такой шум, словно тут зачитывали бюллетень Великой армии.

Для визита к венценосной особе я был одет самым неподходящим образом, однако для солдата с безупречной выправкой это не помеха. Меня проводили прямо к Жозефу, которого я не раз встречал в Испании. Тот нисколько не изменился и был все такой же крепкий, молчаливый и дружелюбный. Присутствовал здесь и Талейран. Правильнее сказать – герцог Беневентский, но мне больше по нраву старые имена. Жозеф Бонапарт отдал ему письмо, тот прочел его, взглянул на меня, и его забавные маленькие глазки странно заблестели.

– Вы – единственный посланник?

– Нет, месье де Талейран. Был еще один. Конный гренадер Шарпантье.

– Он еще не приехал, – сказал король Испании.

– Увидев ноги его лошади, государь, вы бы тому не удивлялись, – заметил я.

– Возможно, есть и другие причины, – вставил герцог, и по губам его скользнула та самая, особенная улыбка.

Они поблагодарили меня, но как-то сдержанно. Я поклонился, вышел и вздохнул с облегчением, поскольку ненавижу двор так же, как люблю бивацкую жизнь. Я отправился к своему старому другу Шоберу на улицу Миромениль и там раздобыл гусарскую форму, которая пришлась мне впору. Мы с малышкой Лизет поужинали у Шобера, и тяжкие испытания вылетели у меня из головы. К утру Фиалка хорошо отдохнула, и я решил немедленно скакать в штаб императора. Вы ведь понимаете, как мне хотелось услышать его похвалу и получить награду.

Стоит ли говорить, что назад я отправился безопасной дорогой, не желая больше видеть никаких улан и казаков. Я поехал через Мо и Шато-Тьерри и к вечеру был в Реймсе. Тела наших товарищей и русских солдат генерала Сен-При уже похоронили, в лагере я тоже заметил перемены. Простые вояки выглядели опрятнее, в некоторые кавалерийские части поступили новые лошади, а кругом царил безупречный порядок. Вот что может сделать хороший полководец за день-другой.

В штабе меня отвели прямиком к императору. Тот пил кофе, на письменном столе перед ним лежал план военных действий. Позади, вытягивая шеи, стояли Бертье и Макдональд. Наполеон что-то им объяснял, да так быстро, что я не понимал, как у них получается разобрать хотя бы половину. Увидев меня, император бросил перо, вскочил, и его бледное лицо исказила такая гримаса, что кровь застыла у меня в жилах.

– Какого черта вы здесь делаете? – крикнул он. В ярости голос у него становился как у павлина.

– Позвольте доложить, государь. Я успешно доставил ваше послание королю Испанскому.

– Что? – взвизгнул император, и его взгляд пронзил меня, точно штык.

О эти жуткие серые глаза, менявшие цвет на голубой, как сталь на солнце! До сих пор я вижу их в кошмарах.

– Где Шарпантье? – спросил Наполеон.

– Его схватили, – ответил Макдональд.

– Кто?

– Русские.

– Казаки?

– Нет. Один казак.

– Майор сдался?

– Без сопротивления.

– Вот умный человек. Обязательно наградите его медалью.

Услышав это, я подумал, что сплю, и протер глаза.

– А вы, – крикнул император и стремительно шагнул ко мне, будто хотел ударить, – куриная ваша башка, что вы о себе возомнили? Неужели вы думали, что я доверю вам важное послание, да еще отправлю с ним прямиком в лапы неприятелю? Уж не знаю, как вы сумели проехать через те места, но будь у Шарпантье такая же дубовая голова, все мои замыслы рухнули бы. Разве не понимаете, осел вы этакий, что в письме содержались ложные сведения и что я хотел обмануть врага, а сам тем временем осуществить совсем другой план?

Я услышал эти жестокие слова, увидел побелевшее от гнева лицо. Перед глазами у меня все поплыло, колени подогнулись, и я вынужден был схватиться за спинку стула. Только мысль о том, что я – доблестный воин, который всю жизнь верно служил государю и Франции, придала мне сил.

– Ваше величество, – сказал я и расплакался, – таким, как я, лучше сразу говорить правду. Если бы я знал, что депеша предназначена врагу, то непременно позаботился бы о том, чтобы она к нему попала. Но я-то думал, что мой долг ее сберечь, и готов был жизнь отдать за это. Никому на свете еще не выпадало больше опасностей, чем мне, пока я старался исполнить вашу волю.

Я утер слезы и с жаром принялся рассказывать, как прорвался через Суассон, как бился с драгунами, приехал в Санлис, повстречал в погребе графа Буткина, переоделся, встретил казака, ушел от погони, а в самый последний момент едва не погиб от руки французского драгуна. Император, Бертье и Макдональд слушали, открыв рты. Когда я закончил, Наполеон подошел и ущипнул меня за ухо.

– Ладно, ладно! – сказал он. – Забудьте все, что я наговорил. Вижу, мне стоило вам довериться. А теперь ступайте.

Я взялся за ручку двери, но тут император меня остановил.

– Обязательно проследите, – обратился он к герцогу Тарентскому, – чтобы бригадир Жерар получил медаль за особые заслуги. Хоть он и не слишком сообразителен, у этого солдата самое отважное сердце во всей моей армии.

Пришла весна, друзья мои. Снова на каштанах проклюнулись нежные зеленые листочки, а из кафе вынесли столики на улицу. Там, конечно, сидеть приятнее, однако я не хочу, чтобы эти маленькие рассказы слушал весь город. Вы уже знаете о том, какие подвиги совершил я лейтенантом, командиром эскадрона, полковником и бригадиром, но теперь берите выше – я превращаюсь в нечто гораздо более важное. В историю.

Если вы читали о последних годах императора, которые он провел на острове Святой Елены, вы должны помнить, что он настойчиво просил разрешения отправить одно-единственное письмо, но с условием, чтобы его не вскрывали. Много раз он повторял эту просьбу и под конец даже пообещал сам обеспечивать свое содержание, дабы не обременять британскую казну. Однако тюремщики знали, как опасен этот бледный, грузный человек в соломенной шляпе, и всегда ему отказывали. Многие задавались вопросом, кому же предназначал он столь секретное послание. Одни предполагают – жене, другие – тестю, кто-то говорит – императору Александру или маршалу Сульту. А что вы скажете, друзья, если я признаюсь, что Наполеон хотел написать мне, Этьену Жерару? Да, живу я скромно, и лишь сто франков половинного жалованья спасают меня от голода, но это истинная правда – император помнил меня и отдал бы левую руку, только бы побеседовать со мной пять минут. Сейчас расскажу, как так получилось.

После битвы при Фер-Шампенуаз, где новобранцы в блузах и сабо проявили чудеса стойкости, самые прозорливые из нас начали понимать, что с Великой армией покончено. Боеприпасы наши захватил неприятель, зарядные ящики опустели, и пушки умолкли. На кавалеристов тоже нельзя было взглянуть без слез. Моя собственная бригада пала во время взятия Краонских высот. Затем пришла весть, что враги в Париже, что в городе все нацепили белые кокарды, и, наконец, самая ужасная новость – корпус Мармона перешел на сторону роялистов. Мы переглядывались и спрашивали друг друга, сколько еще генералов переметнется к ним. Журдан, Мармон, Мюрат, Бернадот, Жомини уже нас покинули, хотя насчет последнего никто не сокрушался, поскольку его перо всегда было острее сабли. Мы готовились воевать со всей Европой, а вышло так, что к ней прибавилась и половина Франции.

После долгого форсированного марша мы достигли Фонтенбло. Там объединились жалкие остатки нашего воинства – корпусы Нея, моего кузена Жерара и Макдональда, всего двадцать пять тысяч, да еще семь тысяч гвардейцев. Однако с нами осталась наша слава, которая стоила и пятидесяти, с нами был император, а он был дороже ста. Наполеон ехал с войском, спокойный и уверенный, улыбался и нюхал табак, поигрывая своим маленьким хлыстом. Даже в дни величайших побед я не восхищался императором так, как во время Французской кампании.

Однажды вечером я со своими офицерами попивал сюренское. Упоминаю это вино, только чтобы вы поняли – времена для нас были тяжелые. И тут меня вызывает к себе Бертье. Вспоминая о старых товарищах по оружию, я, с вашего позволения, не стану называть высокие иностранные титулы, которые получили они за время наших походов. Все это хорошо при дворе, но от солдат вы их не услышите. Мы никак не могли расстаться с «нашим Неем», «нашим Раппом» или «нашим Сультом», ведь имена эти были для нас точно звуки горнов, играющих утреннюю зорю. Так вот, Бертье передал, что хочет видеть меня.