Он задохнулся, холодная рука стиснула мое запястье так, что оно тоже помертвело. Человек захрипел, голова его откинулась, и с ним все было кончено.

Хорошенькое начало путешествия. Мне поручили дело, о котором я ничего не знал, которое вынуждало меня забыть о неотложных потребностях своих гусар и в то же время было настолько важным, что я никак не мог отказаться. Я расстегнул великолепный мундир, созданный по замыслу Наполеона, чтобы привлечь в полки новой Гвардии молодых аристократов. В кармане оказался небольшой пакет, перевязанный шелковой лентой и адресованный князю Сакс-Фельштайнскому. «Передать безотлагательно» – гласила надпись, сделанная в уголке размашистым и неаккуратным почерком. Я узнал руку императора. Для меня это был приказ, такой же, как если бы его произнесли те самые решительные губы, как если бы на меня смотрели те самые холодные серые глаза. Что ж, пусть рубаки мои ждут своих лошадей, а мертвый маркиз покоится там, где я уложил его. Если Фиалка и ее всадник останутся живы, сегодня вечером князь получит послание.

Ехать через дубраву я не боялся, поскольку еще в Испании узнал, что самое безопасное время для путешествий в краю повстанцев – после яростной схватки, а самое рискованное – в затишье. Однако, взглянув на карту, я обнаружил, что Хоф находится к югу, и быстрее всего добраться туда через топи. Я тронул поводья, однако не проехал и пятидесяти шагов, как в роще прогремели два пистолетных выстрела, и мимо, словно пчела, прожужжала пуля. Ночные всадники действовали куда решительнее испанских герильос. Отправься я по дороге, миссия моя кончилась бы там же, где началась.

Вот это, скажу я вам, была скачка! Я отпустил поводья и несся, утопая в зарослях утесника и вереска, нырял в кусты, слетал вниз по склонам, отдав жизнь свою на волю ненаглядной Фиалочки, а она – легконогая, уверенная – не оступилась, не споткнулась ни разу, будто знала, что ее хозяин везет под ментиком судьбу Германии. Я давно слыл первым наездником в шести бригадах легкой кавалерии, но тогда превзошел сам себя. Мой друг Барт рассказывал мне, как в Англии охотятся на лис, так вот, в тот день я поймал бы самую быструю. Дикие голуби в небе над нами, и те не выбрали бы дороги вернее, чем мы с моей кобылкой. Я, как офицер, всегда готов был пожертвовать собой ради товарищей, хоть император меня за это не похвалил бы: солдат ему служило много, но лишь один… Словом, в армии отличных кавалеристов – раз-два и обчелся.

Однако сейчас моя цель и в самом деле стоила такой жертвы. Я думал о своей жизни не больше, чем о комках земли, что летели из-под копыт моей любимой кобылки.

К вечеру мы опять выскочили на дорогу и галопом въехали в деревню Лобенштайн. Однако едва копыта Фиалки коснулись мостовой, как с одного слетела подкова. Пришлось идти к кузнецу. Тот уже закончил работу, угли в печи еле тлели, так что ждать нужно было никак не меньше часа. Проклиная все на свете, я отправился на постоялый двор и заказал себе холодную курицу и вина. До Хофа оставалось несколько километров, и я не терял надежды сегодня же ночью передать князю бумаги, а наутро отправиться во Францию с депешей для императора. А теперь послушайте, что случилось в трактире Лобенштайна.

Подали ужин; нетрудно представить, как я набросился на него после такой скачки. Вдруг в зале послышалась ругань и возня. Сначала я подумал, что ссорятся пьяные крестьяне, и сразу же забыл про них, но тут среди гула сердитых голосов раздался звук, от которого Этьен Жерар вскочил бы и со смертного одра, – крик плачущей женщины. Я бросил нож и вилку, а мгновение спустя уже протискивался сквозь толпу, что собралась у моих дверей.

Я увидел хозяина и его светловолосую жену, двух парней с конюшни, служанку и еще нескольких поселян с красными злыми лицами, а в середине людского круга стояла самая прелестная женщина, которую только можно себе представить. Щечки ее побледнели, в глазах застыл ужас, и все-таки она высоко держала свою прекрасную голову, глядя по сторонам хоть и робко, но с некоторым вызовом. Среди гнусных деревенщин она казалась существом другой расы. Только я вышел, как женщина бросилась мне навстречу, тронула меня за плечо, и ее голубые глаза радостно засияли.

– Французский офицер! Наконец-то спасение!

– Мадам, вы под моей защитой. – Я не удержался и взял ее за руку, чтобы приободрить. – Приказывайте, я все исполню.

И я поцеловал ей ручку в знак того, что говорю чистую правду.

– Я полька, – отвечала она, – графиня Палотта. Меня оскорбляют, потому что я хорошо отношусь к французам. Даже не знаю, что сделали бы со мной эти грубияны, если бы Господь не послал мне вас.

Чтобы она не сомневалась в моих благородных намерениях, я снова поцеловал ей ручку, а затем развернулся и обвел честную компанию таким взглядом, что зал мигом опустел. Уж я-то умею это делать.

– Графиня, теперь вы в полной безопасности. Однако вы очень бледны. Выпейте вина, оно поможет восстановить силы.

Я предложил ей руку и увел в свою комнату. Графиня села за стол рядом со мной, взяла бокал.

Как она похорошела в моем обществе, как расцвела – словно бутончик, что открывает лепестки под лучами солнца! От ее красоты в комнате стало светлей. Я восхищенно смотрел на графиню, и мне казалось, что в глубине ее глаз рождается ответное чувство. Ах, друзья мои, в тридцать лет я был неотразим. Во всей легкой кавалерии не нашлось бы таких превосходных усов. Разве что Мюрат носил чуточку подлиннее, но ведь и самые придирчивые судьи соглашались, что его усы чуточку длинноваты. А мои манеры! Всякой даме нужен особый подход, так же, как при осаде крепости в ненастье требуются фашины и габионы[8], а в погожий день – окопы. Мужчина дерзкий и кроткий, страстный и застенчивый, самоуверенный и галантный – вот кого должны бояться матери. Я чувствовал себя защитником этой одинокой женщины и, понимая, как опасен, старался не давать себе воли. Однако у защитника есть свои привилегии, и я ими не пренебрег.

Речи ее были так же милы, как личико. В нескольких словах красавица объяснила, что направляется в Польшу, а брат, который сопровождал ее, дорогой заболел. Бедняжка не скрывала своей приязни к французам и порядком натерпелась за это от местных жителей. Потом она стала расспрашивать меня об армии, а там разговор коснулся меня и моих подвигов. Графиня призналась, что наслышана о них от офицеров Понятовского, однако непременно хотела, чтобы я рассказал все сам. Никогда еще у меня не бывало столь приятной беседы. Большинство женщин совершают одну ошибку – они слишком много говорят о себе, но графиня слушала одну историю за другой с таким же вниманием, как вы сейчас, и просила все новых и новых. Я и не заметил, как промелькнуло время, и когда деревенские часы пробили одиннадцать, пришел в неописуемый ужас – ведь я позабыл о приказе императора на целых четыре часа.

– Простите меня, дорогая, – крикнул я, вскакивая, – но я должен сию же минуту отправиться в замок Хоф.

Она побледнела и тоже встала, с упреком глядя на меня.

– А как же я? Что станет со мной?

– Это дело необычайной важности. Я и так слишком задержался. Долг зовет, и я обязан идти.

– Обязаны? И вы оставите меня одну с этими варварами? О, зачем я повстречала вас! Зачем вы уверили меня в своей преданности! – И графиня в слезах бросилась мне на грудь.

Скажу вам, это была трудная минута для защитника! Вот когда ему пришлось бдительно следить за пылким молодым офицером. Однако я справился. Я гладил ее по густым каштановым волосам, шептал на ушко все слова утешения, какие только мог придумать. Да, я приобнял ее, но лишь из страха, что бедняжка упадет в обморок.

– Воды, – чуть слышно попросила она, подняв заплаканное лицо. – Бога ради, воды!

Я увидел, что дама вот-вот потеряет сознание. Я уложил ее на диван, выскочил из комнаты и заметался в поисках графина. Прошла не одна минута, прежде чем я нашел его и вернулся. Каково же было мое изумление, когда я увидел, что красотки и след простыл!

Исчезла не только она сама, пропал и капор, и отделанный серебром хлыст, который лежал на столе. Я бросился вон и кликнул хозяина. Тот знать ничего не знал, женщину видел впервые и видеть больше не хотел. Может, крестьяне заметили, как она уехала? Нет, ничего подобного. Я искал повсюду, пока случайно не оказался перед зеркалом, да там и застыл, вытаращив глаза и разинув рот, насколько позволил ремешок кивера.

Четыре пуговицы моего доломана были расстегнуты, и я, даже не сунув руки за пазуху, понял, что драгоценные бумаги пропали. О женское коварство! Плутовка вытащила их, прильнув ко мне. Пока я гладил ее и шептал на ухо ласковые слова, она шарила у меня под ментиком. До цели оставался шаг, а я не в силах был закончить дело, из-за которого один славный человек лишился жизни, а другой, вполне вероятно, скоро лишится репутации. Как отнесется император к тому, что я потерял его депешу? Поверят ли солдаты, что такое могло случиться с Этьеном Жераром? А уж когда они узнают, что меня обвела вокруг пальца женщина, то-то будет смеху за обеденным столом и вокруг костров! С горя мне хотелось по земле кататься.

В одном я был уверен – всю эту суматоху с так называемой графиней подстроили. Наверняка злодей-трактирщик с ней в сговоре. Он знает, кто она такая и куда подевались бумаги. Я схватил саблю и бросился его искать, однако негодяй все предвидел и подготовился как следует. Я нашел его в углу двора с мушкетоном в руках. Рядом сын держал на привязи мастифа, слева и справа от хозяина стояли конюхи с вилами, а за спиной у него жена поднимала повыше огромный фонарь, чтобы этот негодяй лучше видел цель.

– Езжайте прочь, господин, езжайте! – крикнул он дрожащим голосом. – Лошадь ваша у дверей, задерживать вас никто не станет, а если решите напасть, знайте, что вы один против трех смельчаков.

Опасался я только собаки, поскольку мушкетон и вилы дрожали, как веточки в ураган. Я задумался. Если приставить саблю к горлу жирного подлеца, тот, возможно, и ответит, но как узнать, правда ли это? Игра не стоила свеч. Я смерил крестьян взглядом, отчего те затряслись еще больше, вскочил в седло и ускакал под визгливый смех женщины.