Пора было исполнять план, тем более что между ребятами вот-вот могла вспыхнуть новая ссора. Барт сорвал галуны с рукавов и воротника, снял пояс, чтобы сойти за простого солдата. Когда он объяснил своим удальцам, что от них требуется, они в отличие от моих гусар обошлись без воинственных криков и не потрясали оружием, однако их решительные, чисто выбритые лица вселяли уверенность. Притворяясь бандой дезертиров, которые о порядке и дисциплине и думать забыли, англичане расстегнули мундиры, ножны и каски вымазали грязью, а лошадей взнуздали как попало. Итак, утром, в шесть часов, драгуны должны были впустить нас в аббатство. Мы скрепили договор клятвой, и Барт со своими людьми ускакал. Папилет с двумя солдатами поехал за ними, а через полчаса вернулся и рассказал, что бандиты, переговорив с новоприбывшими и посветив на них фонарями через решетку, впустили отряд.

Покамест все шло неплохо. Погода нам благоприятствовала – небо затянули тучи, моросил дождь. В двух сотнях шагов с каждой стороны от лагеря я выставил кавалерийские посты, чтобы не вышло никаких неожиданностей, – вдруг в темноте на нас наткнется крестьянин и донесет бандитам. Удэн и Папилет по очереди дежурили, остальные вместе с лошадьми уютно расположились под крышей огромного амбара. Я произвел обход, убедился, что все в порядке, упал на кровать, которую выделил мне хозяин, и заснул беспробудным сном.

Вы, конечно же, слышали, что не только мои друзья и поклонники из числа наших горожан, но и старые офицеры, прошедшие те славные кампании, хвалят меня, называя лучшим из лучших. И все же я, как человек честный и скромный, признаюсь вам – это неправда. Недостатков у меня мало, однако в огромном войске нашего императора, возможно, и нашелся бы какой-нибудь солдат, не обладавший теми досадными чертами, которые стоят между мной и совершенством. О храбрости я не говорю, пусть о ней скажут те, кто видел меня на поле боя. Я часто слышал, как ребята, сидя вокруг костров, спорят, кто первый смельчак в нашей Великой армии. Одни говорили – Мюрат, другие – Лассаль, третьи – Ней, а я, когда мне задавали этот вопрос, лишь пожимал плечами и улыбался. Не мог же я признаться, что нет никого бесстрашнее Этьена Жерара! И все-таки факты есть факты, а человек знает себя лучше других. Главное, помимо храбрости есть и другие качества, которые необходимы солдату, и одно из них – чуткий сон, а я с детства и по сей день сплю так, что хоть из пушки пали. Это меня и погубило.

Было часа два ночи, когда я вдруг почувствовал, что задыхаюсь. Хотел крикнуть, но даже не пискнул, попробовал встать, но лишь забился, словно искалеченный конь. Меня связали по рукам и ногам, я только и мог, что водить глазами. А в ногах моей кровати в свете португальского фонаря стояли аббат и хозяин таверны!

Накануне мне показалось, что рыхлое, бледное лицо последнего не выражает ничего, кроме страха и глупости, но сейчас каждая его черточка дышала беспощадной злобой. Никогда еще я не встречал более жуткого мерзавца. В руке он сжимал длинный нож с потускневшим лезвием. Монах, напротив, ничуть не изменился и вел себя с прежним благородным достоинством. Его сутана, однако, была расстегнута, а под ней чернело пальто из тех, которые носят английские офицеры. Наши глаза встретились. Аббат перегнулся через деревянное изножье кровати и беззвучно рассмеялся.

– Простите меня за это веселье, дорогой полковник, – сказал он. – Уж очень забавный у вас был вид, когда вы очнулись. Уверен, вы отличный солдат, однако не вам тягаться в хитрости с маршалом де Комильфо, как меня у вас называют. Вы недооценили врага, а это, уж простите, говорит о том, что вам не хватает сообразительности. В жизни не видел человека более неподходящего для такой миссии, если, конечно, не считать моего недалекого соотечественника, британского драгуна.

Можете представить себе, как я выглядел и что чувствовал, слушая эти гнусные речи, да еще произносимые в той цветистой и снисходительной манере, за которую негодяй и получил свое прозвище. Ответить я не мог, но мерзавцы, видимо, прочли угрозу в моих глазах. Трактирщик наклонился к маршалу и шепнул что-то ему на ухо.

– Нет, дорогой Шенье, гораздо лучше будет, если мы оставим его в живых, – сказал тот. – Кстати, полковник, вам очень повезло, что вы крепко спите. Мой друг церемоний не любит. Подними вы тревогу, он перерезал бы вам глотку. Не советую его злить, ведь господин Шенье, бывший сержант Седьмого полка императорской легкой пехоты, человек намного более опасный, чем капитан гвардейской пехоты его величества Алексис Морган.

Шенье оскалился и погрозил мне ножом, а я постарался вложить в свой взгляд все отвращение, которое чувствовал при мысли о том, что воин императора пал так низко.

– Вас, наверное, удивит, – продолжил маршал тихим бархатным голосом, – что мы следили за вашими отрядами с тех самых пор, как вы покинули биваки. Согласитесь, мы с Шенье сыграли отлично. В аббатстве все готово к вашему прибытию, правда, мы надеялись заполучить целый эскадрон, а не половину. Когда ворота закрылись, наши гости оказались в очаровательном средневековом дворике без выхода, под прицелом сотни ружей. Им предложили выбор – умереть или сдаться. Между нами говоря, я нисколько не сомневаюсь, что они выбрали последнее. Мы тут подумали, раз уж вы – сторона заинтересованная, может, поедете и сами во всем убедитесь, повидаете своего титулованного друга. Полагаю, настроение у него ничуть не лучше вашего.

Мерзавцы зашептались, обсуждая, как обойти мои посты.

– Пойду проверю, что за амбаром, – наконец сказал маршал. – А вы, любезный Шенье, присмотрите за пленником. Если он попробует что-то предпринять, вы знаете, как действовать.

И я остался вдвоем с гнусным предателем. В свете коптящей лампы он сидел на краю моей постели и точил нож о голенище сапога. Не знаю, как я с ума не сошел от стыда и тревоги, пока беспомощно лежал на койке, не в силах ни слова молвить, ни пальцем пошевелить. В двух шагах от меня отдыхали мои пятьдесят красавцев, а я никак не мог сообщить им о своем бедственном положении. В плен я попадал не раз, но чтобы меня захватили такие ублюдки, чтобы меня ввели в аббатство под их издевательский хохот, чтобы меня одурачили их наглые главари – нет, этого стерпеть я был не в силах! Нож мясника, сидевшего рядом, и тот ранил бы мое сердце не столь глубоко.

Я тихонько покрутил запястьями, шевельнул ногами. Уж не знаю, кто из этих бандитов меня связал, но он постарался на славу – веревки держались крепко. Тогда я попробовал сдвинуть платок, что закрывал мне рот, однако Шенье поднял нож и так свирепо зарычал, что я оставил попытки. Я лежал, глядя на его бычью шею, и думал, посчастливится ли мне когда-нибудь накинуть на нее пеньковый галстук. Вдруг по коридору протопали сапоги, заскрипела лестница. Маршал возвращался, но с какими вестями? Если он понял, что увезти пленника не выйдет, меня, вероятно, прикончат на этой самой кровати. Впрочем, мне было уже все равно. Я смотрел на дверь с гордым презрением, которое так жаждал и не мог высказать. Только представьте, друзья мои, что я почувствовал, когда вместо высокой фигуры и злорадного лица мне предстали серый ментик и огромные усы моего славного маленького Папилета!

Французские солдаты в те годы повидали столько, что не терялись ни при каких обстоятельствах. Едва взглянув на меня и мерзкую физиономию рядом, сержант понял, в чем дело.

– Черт тебя дери! – зарычал Папилет, и в воздухе сверкнула его огромная сабля.

Шенье бросился на него с ножом, передумал, отскочил и со всего маху ударил меня, целясь в сердце. Я откатился и упал по другую сторону кровати. Клинок пронзил одеяло и простыню, но успел только чиркнуть мне по боку. Я услышал тяжелый, глухой стук рухнувшего тела, и почти в тот же миг что-то еще – более легкое и твердое – упало и закатилось под кровать. Не хочется мне описывать вам эти страшные подробности, друзья. Скажу только, что Папилет слыл у нас в полку одним из лучших рубак, а сабля у него была тяжелая и острая. Когда он перерезал веревки, она вымазала мне руки и ноги кровью.

Я сорвал со рта платок, первым делом расцеловал сержанта в обе щеки, покрытые шрамами, а затем спросил, что с нашими ребятами. Оказалось, те ни о чем не подозревают. Удэн только что заступил на дежурство, и Папилет явился доложить мне обстановку. Встретил он капуцина? Нет, не встретил. Значит, нужно изловить святого отца, пока тот не ускользнул. Я собрался уже бежать в амбар, чтобы отдать приказания, но тут внизу скрипнула дверь и вверх по ступеням затопали неторопливые шаги.

Папилет быстро сообразил, что делать.

– Монаха брать живым, – прошептал я, толкнул его в тень с одной стороны двери, а сам притаился с другой.

Топ. Топ. Топ. Шаги звучали все ближе, и каждый отдавался в моем сердце. Едва у порога мелькнула пола коричневой сутаны, мы прыгнули на аббата, словно волки – на оленя, и сбили его с ног. Мерзавец сопротивлялся так яростно, что даже вдвоем утихомирить его стоило большого труда. Трижды он вставал, раскидав нас, и трижды мы наваливались на него снова. Наконец Папилет дал ему почувствовать острие своей сабли. Лишь тогда негодяй понял, что игры кончились, и пока я связывал его теми же веревками, которыми скрутили меня самого, лежал смирнехонько.

– Карты раздали по новой, дружок, – сказал я. – Теперь козыри у меня.

– Глупцам всегда везет, – ответил маршал. – Может, оно и к лучшему, иначе весь мир оказался бы во власти коварства. Я вижу, вы прикончили Шенье. Туда ему и дорога. Этот пес был слишком уж своеволен, да к тому же от него вечно разило чесноком. Могу я попросить вас об одолжении? Перенесите меня на кровать. Пол в таверне – не слишком хорошая постель для того, кто любит чистоту.

Нельзя было не восхититься хладнокровием этого человека. Даже когда удача от него отвернулась, он умел сохранить все тот же насмешливый и снисходительный тон. Я отправил Папилета за охраной, а сам встал над пленником, обнажив саблю и не сводя с него глаз, – должен признаться, я проникся уважением к его изобретательности и отваге.