Что касается меня, то я был слишком занят, у меня не оставалось времени скучать. У меня вошло в привычку изучать язык той страны, в которую меня забросила судьба. С этой целью я везде находил девушку, достаточно терпеливую, чтобы научить меня языку, а затем попрактиковаться с ней. Нет более приятного способа изучить иностранный язык, а мне еще не было и тридцати, когда я уже владел чуть ли не всеми европейскими языками. Следует сказать, что слова, выученные подобным способом, не очень-то годятся в повседневной жизни. Вот мне, к примеру, большей частью приходилось иметь дело с солдатами да крестьянами. А какой толк говорить этим олухам, что я люблю лишь их и обязательно вернусь, как только кончится война?

Никогда еще у меня не было столь прекрасной учительницы, как в Венеции. Ее звали Лючия. Фамилия… настоящему джентльмену не следует помнить фамилии. Могу лишь сказать, что она принадлежала к древнему роду сенаторов. Ее дед был дожем{125}.

Девушка была необыкновенно красива. Когда я, Этьен Жерар, употребляю термин «необыкновенно», то, поверьте, друзья, я знаю, о чем говорю. Мой богатый опыт и неплохая память позволяют судить справедливо. Мне есть с чем сравнивать. Из всех женщин, которые любили меня, найдется не более двадцати, которых я мог бы так же характеризовать. Но даже по сравнению с ними Лючия казалась особенной.

Среди брюнеток я вообще не видел ей равной, кроме, пожалуй, только Долорес из Толедо. Еще припоминаю одну брюнеточку в Сантарене. Я тогда служил под началом Массена в Португалии. Подзабыл, как ее звали. Девушка была само совершенство, но ни фигурой, ни грацией не могла сравниться с Лючией. Помню еще Агнессу. Сложно отдать кому-либо из них предпочтение, но, если абсолютно честно, Лючия была все же лучше остальных.

Мы познакомились с ней из-за картин. Отец девушки владел дворцом, расположенным на дальней стороне Большого канала, сразу за мостом Риальто. Стены дворца были украшены фресками. Сюше прислал отряд саперов, чтобы те вырезали некоторые из картин для отправки в Париж. Я пришел вместе с солдатами и увидел Лючию в слезах. Мне тут же стало ясно, что штукатурка потрескается, если ее снять со стен. Я доложил кому надо, и саперы были отозваны. Этот эпизод сделал меня другом семейства. С тех пор отец девушки раздавил со мной немало бутылок кьянти, а Лючия преподала множество чудесных уроков итальянского языка. Некоторые французские офицеры в ту зиму женились в Венеции. Я едва не последовал их примеру, ведь я любил Лючию всем сердцем. Но Этьен Жерар поклялся своим мечом и лошадью. Кроме того, я имел обязательства перед ребятами из своей части, матушкой и императором: настоящий гусар всегда открыт для любви, но никогда для женитьбы. Так, друзья мои, я полагал в те годы и не думал, что наступит время, когда придет день и я останусь совершенно одиноким, буду тосковать о той, которой давно уж нет, и стараться не замечать счастье старых боевых товарищей, окруженных взрослыми детьми. Да, любовь в то время казалась мне милым баловством, и только сейчас я осознал, что это самое главное в жизни, самое святое на земле… Благодарю вас, друзья мои, благодарю! Вино прекрасное, вторая бутылка очень кстати.

А теперь я расскажу, как из-за любви к Лючии я пережил самое жуткое из всех моих удивительных приключений. Именно тогда я и лишился кончика правого уха. Вы не раз интересовались, как это произошло. Сегодня я впервые удовлетворю ваше любопытство.

Штаб-квартира Сюше в то время располагалась в старом дворце дожа Дандоло, который стоит над лагуной недалеко от собора святого Марка. Зима подходила к концу. Однажды вечером, возвратившись из театра Гольдини{126}, я обнаружил записку от Лючии и поджидающую меня гондолу. Лючия умоляла приехать как можно скорее, так как попала в беду. Для француза, а тем более солдата, возможен лишь один вариант ответа на призыв о помощи. Я немедленно вскочил в гондолу, а гондольер направил лодку по темной глади лагуны. Помню, что, лишь усевшись в лодку, смог разглядеть невероятные габариты лодочника. Он был невысокого роста, но в ширину превосходил всех, кого мне приходилось видеть до этого. Венецианские гондольеры отличались крепкой породой, силачи среди них – не редкость. Лодочник занял место позади меня и принялся грести.

Хороший солдат, тем более находящийся во вражеской стране, должен всегда быть начеку. Я никогда не отступал от этого правила и лишь поэтому дожил до седых волос. Но в ту ночь я потерял бдительность, как юный рекрут, который больше всего боится быть заподозренным в трусости. Второпях я забыл пистолет, а сабля на поясе – не всегда подходящее оружие. Я поудобнее уселся, убаюканный плеском воды и мерным скрипом весла. Наш путь лежал через сеть узких каналов, по обеим сторонам которых возвышались дома. Усыпанная звездами полоска неба виднелась над нами. Там и тут, на переброшенных через берега каналов мостиках, мерцали тусклые масляные лампы, да иногда в нише горела одинокая свеча перед статуей святого. В кромешной тьме лишь белело пятно пены под черным носом гондолы. Время было позднее, меня клонило ко сну. Я вспоминал всю свою жизнь: удивительные события, участником которых я был, кони, на которых скакал; женщины, которых любил. А потом мои мысли перешли на матушку. Я хорошо представил себе, как она была счастлива, когда все в деревне только и говорили, что о ее сыне. А еще я думал об императоре и о своей родине – Франции, солнечной и прекрасной, подарившей миру замечательных дочерей и мужественных сынов. Я трепетал от гордости за то, что знамена Франции пересекли не одну границу. Я буду служить родине всю свою жизнь. Я так увлекся своими мыслями, что даже приложил руку к сердцу и поклялся в этом. Неожиданно на меня сзади навалился гондольер. Это было не просто нападение – на меня обрушилась неимоверная тяжесть. Когда гондольер стоит позади пассажира и его не видишь, от такого нападения никак не убережешься.

Еще мгновение назад мою голову переполняли возвышенные чувства, а сейчас я, задыхаясь, распростерся на дне, и монстр пригвоздил меня к полу. Я ощущал его яростное дыхание на своем затылке. Лодочник выхватил мою саблю, накинул мне на голову мешок и крепко стянул края прочной веревкой. Я остался лежать на дне гондолы, беспомощный, как запутавшаяся в силках птица. Я не мог ни крикнуть, ни пошевелиться, словно узел с тряпьем. Минутой позже я услышал, как плещется вода и скрипит весло. Мерзавец сделал дело и продолжил путешествие так спокойно и безмятежно, словно нападение на гусарских полковников было для него привычным занятием.

Невозможно описать чувство унижения и бешенства, которое переполняло меня, пока я лежал беспомощный, как баран, которого тащат на бойню. Я, Этьен Жерар, который не знал равных во всей легкой кавалерии, лучший фехтовальщик Великой армии, оказался побежденным одним безоружным человеком, да еще как! Тем не менее я лежал тихо, чтобы не растрачивать понапрасну силы. Я успел почувствовать хватку этого человека и понимал, что беспомощен, как ребенок, в его могучих руках. Мое сердце пылало гневом, но я не шевелился, ожидая удобного случая.

Не знаю, сколько времени я валялся на дне. Мне казалось, что плеск воды и скрип весла в уключине раздавались довольно долго. Несколько раз гондола куда-то сворачивала: это угадывалось по пронзительному крику, которым гондольеры предупреждают собратьев о своем приближении. Наконец после длительного пути раздался характерный шорох борта лодки о причал. Гондольер три раза постучал веслом по дереву. В ответ раздалось лязганье засова и звук поворачиваемого в замке ключа. Заскрипели петли тяжелой двери.

– Ты привез его? – спросил неизвестный по-итальянски.

Монстр издал короткий смешок и пнул ногой мешок, в котором я находился.

– Он здесь, – ответил он.

– Они ждут, – произнес голос и добавил нечто, что я не смог понять.

– Тогда принимайте его, – сказал мой похититель. Он подхватил мешок со мной, поднялся по ступеням и швырнул на твердый пол. Секундой спустя засов заскрипел, ключ повернулся еще раз. Я стал узником.

Голоса и шаги подсказывали, что вокруг меня находилось несколько человек. Я понимал итальянский намного лучше, чем говорил на нем. Мне удалось понять львиную долю того, что было сказано.

– Ты не убил его, Маттео?

– А что случится, если убил?

– Клянусь, ты ответишь за это перед трибуналом.

– Так они все равно убьют его, не так ли?

– Да, но ни ты, ни я не смеем вершить суд самостоятельно.

– Да ну тебя! Я не убил его. Мертвецы не кусаются, а он вцепился зубами в мои пальцы, когда я натягивал мешок ему на голову.

– Он не шевелится.

– Вы швырнете его на землю и убедитесь, что с ним все в порядке.

Связывающую меня веревку распутали, а мешок сняли с головы. Я продолжал лежать на полу с закрытыми глазами.

– Ради всех святых, Маттео! Говорю тебе, ты сломал ему шею.

– Нет, не сломал. Он потерял сознание. Для него же лучше, если он никогда не придет в себя.

Я почувствовал руку у себя под кителем.

– Маттео прав, – раздался голос. – Его сердце стучит, словно молот. Позвольте ему полежать – он скоро очнется.

Я подождал минуту-две, прежде чем решился глянуть сквозь полуопущенные ресницы. Сначала я ничего не увидел – так долго я находился в темноте, а сейчас оказался в помещении, освещенном лишь тусклым светом. Вскоре, однако, мне удалось рассмотреть высокий куполообразный потолок, украшенный рисунками богов и богинь. Помещение никоим образом не походило на логово головорезов, а скорее напоминало зал дворца. Затем, стараясь не выдать себя движением, я взглянул на людей, которые окружали меня. Среди них выделялся гондольер – смуглый негодяй со свирепым лицом, а рядом с ним еще три человека. Один из них – сгорбленный, небольшого роста, окруженный властным ореолом, со связкой ключей на поясе, и двое молодых слуг в нарядных ливреях. Прислушавшись к разговору, я понял, что маленький человечек был управляющим дворца, а остальные находились у него в подчинении.