Сообщение Джекманз-Галша с внешним миром нельзя было назвать простым и надежным. В буше, простиравшемся между нашим поселком и Балларатом, хозяйничал с небольшой шайкой головорезов, таких же отпетых, как и он сам, грозный бушрейнджер[35] по кличке Носатый Джим, из-за чего путешествие в Балларат было отнюдь не безопасным предприятием. По этой причине добытые обитателями Джекманз-Галша самородки и золотой песок принято было хранить на особом складе, где доля каждого старателя складывалась в отдельную сумку, на которой значилось имя владельца. Обязанности хранителя этого примитивного банка были поручены доверенному человеку по фамилии Уобэрн. Когда на складе скапливалось значительное количество драгоценного металла, вся добыча грузилась в специально нанятый фургон и препровождалась в Балларат под охраной полиции и определенного числа старателей, которые по очереди выполняли указанную повинность, а из Балларата золото регулярно переправлялось в Мельбурн. Хотя эта система и вызывала задержку золота в Джекманз-Галше, длящуюся порой месяцами — до отправки очередного фургона, — с ее помощью надежно расстраивались преступные замыслы Носатого Джима, так как группа, сопровождающая золотой фургон, была слишком многочисленна и не по зубам небольшой шайке бушрейнджеров. В пору, о которой идет рассказ, Носатому Джиму, по-видимому, ничего не оставалось, как, плюнув на все, покинуть район своего разбойничьего промысла; поэтому путники, объединяясь в небольшие группы, могли безбоязненно пользоваться дорогой.

Днем в поселке царил относительный порядок, поскольку большинство обитателей ломами и кайлами крушили кварцевые пласты или на берегу ручья промывали в лотках глину с песком. С приближением заката старательские участки мало-помалу пустели, а их нечесаные, забрызганные глинистой жижей владельцы неторопливо брели в лагерь, готовые бог весть на какие проделки. Сначала они наносили визит на склад Уобэрна, где сдавали дневную добычу, точная величина которой записывалась, как полагается, в амбарную книгу, причем каждый старатель оставлял себе некоторое количество золота на покрытие вечерних расходов. Покончив с делом, старатели, позабыв об удерже, принимались тратить оставшееся на руках золото со всем проворством, на какое только были способны.

Притягательным центром вечерней жизни поселка являлась грубая стойка из досок, положенных на две большие бочки. Это сооружение громко величалось питейным баром «Британия». Дородный бармен Нэт Адамс отпускал здесь дрянное виски по два шиллинга за кружечку или по одной гинее за бутылку, а его брат Бен выполнял роль крупье в убогой пивнушке, примыкавшей к бару сзади и преобразованной в игорный дом, который всякий вечер бывал переполнен.

Прежде у Адамсов был еще один, третий брат, но его жизнь безвременно оборвалась в результате досадного недоразумения с одним из посетителей.

— Он был чересчур вежлив, чтобы долго жить, — прочувствованно заметил его брат Натаниэл на похоронах. — Сколько раз я говорил ему: «Уж коли ты собрался спорить с незнакомым посетителем о плате за пинту пива, сперва вытаскивай оружие, а после начинай спорить и, если увидишь, что он готов пустить револьвер в ход, обязательно стреляй первым». Но брат был слишком деликатным. Сперва начинал спорить, а уж только потом доставал револьвер, хотя вполне мог бы взять посетителя на прицел перед тем, как выяснять с ним отношения.

Благородная обходительность покойного оказалась убыточной для фирмы Адамсов, которые, испытывая после гибели Билла острую нехватку рабочих рук, вынуждены были принять в компаньоны человека со стороны, что неизбежно привело к значительному сокращению доходов семейного концерна.

Нэт Адамс владел придорожной пивнушкой в Джекманз-Галше еще до того, как там нашли золото, и мог на этом основании претендовать на звание старейшего обитателя — весьма своеобразная порода людей, и будет весьма интересно, пусть даже ценой отступления от непосредственной темы рассказа, проследить, каким образом умудрялись они сколотить значительный капитал в сельской местности, где посетители пивных крайне малочисленны.

Обитатели внутренних районов Австралии, иными словами, погонщики волов, пастухи и другие белые работники на овечьих пастбищах, обычно подписывают контракт, по которому соглашаются работать на хозяина в течение года, а то и двух или трех лет за столько-то фунтов стерлингов в год и определенный харч. Спиртные напитки в таких соглашениях никогда не оговариваются, и работники в течение всего срока найма волей-неволей соблюдают обет трезвости. Деньги им выплачиваются аккордно по окончании найма.

Наступает день выплаты заработка. Джимми, рабочий на скотоводческой ферме, входит, ссутулившись, в хозяйскую контору, держа в руке шляпу из листьев веерной пальмы.

— Доброе утро, хозяин, — говорит Джимми. — Вот, значит, мое времечко вроде бы и вышло. Я, пожалуй, получу с вас чек да и съезжу в город.

— Потом вернешься, Джимми?

— Конечно, вернусь: может, недельки через три, а может быть, и через месяц. Надо прикупить кое-какую одежонку, да и проклятые сапоги почитай совсем развалились.

— Сколько, Джимми? — спрашивает хозяин, взяв перо.

— Шестьдесят фунтов — зарплата, — раздумчиво отвечает Джимми, — и помните, хозяин, когда пятнистый бык вырвался из загона, вы пообещали мне два фунта; еще один фунт — за купание овец. И еще фунт я заработал, когда овцы Миллара смешались с вашими. — Джимми продолжает говорить еще некоторое время; пастухи редко умеют писать, но память у них отменная.

Хозяин выписывает и вручает чек.

— Не налегай на выпивку, Джимми, — напутственно советует он.

— Не беспокойтесь, хозяин, — Джимми прячет чек в кожаный кисет, и не проходит часа, как он уже не спеша едет на длинноногой своей лошади в город, до которого сто с лишним миль.

В течение дня ему предстоит миновать шесть или восемь упомянутых выше придорожных пивнушек, а по своему опыту он знает, что нарушать длительное воздержание от спиртного нельзя ни в коем случае, поскольку выпивка, от которой он основательно отвык, незамедлительно окажет сокращающее воздействие на его разум. Джимми рассудительно покачивает головой, решая, что ни за какие коврижки не возьмет в рот ни капли спиртного, покуда не покончит со всеми делами в городе. Единственный для него способ на деле осуществить свое решение — это избегать соблазна. Памятуя о том, что в полумиле стоит первая из придорожных пивнушек, Джимми пускает лошадь по лесной тропке, обходящей опасное место.

Преисполненный решимости соблюсти данный себе обет, едет он по узкой тропке и уже мысленно поздравляет себя с избавлением от опасности, как вдруг замечает загорелого чернобородого мужчину, лениво прислонившегося к дереву. Это не кто иной, как содержатель пивнушки, издали заметивший обходной маневр пастуха и успевший напрямик, через заросли, выйти к тропе, чтобы перехватить его.

— Здорово, Джимми! — кричит он поравнявшемуся с ним наезднику.

— Здорово, приятель, здорово!

— Далеко ли путь держишь?

— В город, — отвечает преисполненный стойкости Джимми.

— Неужто? Ну что же, пожелаю тебе повеселиться там как следует. Может, зайдем ко мне да пропустим по стаканчику за удачу?

— Нет, — говорит Джимми. — Я не хочу пить.

— Всего-то по стаканчику.

— Кому говорят, не хочу, — сердито огрызается пастух.

— Ну ладно, нечего серчать! Мне в общем-то все равно, хочешь ты выпить или не хочешь. Бывай здоров.

— Бывай здоров, — прощается Джимми, но не успевает проехать и двадцати шагов, как слышит оклик кабатчика, призывающий его остановиться.

— Послушай, Джимми, — говорит кабатчик, снова настигая его. — Буду тебе премного обязан, если ты выполнишь в городе одну мою просьбу.

— Что тебе нужно?

— Мне нужно, Джимми, переслать письмо. Это очень важное письмо, поэтому я не могу доверить его первому встречному. Тебя я знаю, и, если ты возьмешься доставить его, у меня с души просто камень свалится.

— Давай письмо, — лаконично говорит Джимми.

— У меня его с собой нет, осталось в хижине. Пойдем со мной. Это совсем близко, четверти мили даже не будет.

Джимми неохотно соглашается. Когда они достигают хижины-развалюхи, кабатчик приглашает пастуха спешиться и зайти в дом.

— Давай сюда письмо, — отвечает Джимми.

— Понимаешь, оно еще не совсем дописано, но я мигом его закончу, а ты пока присядь на минуточку. — И вот пастух уже заманен в пивную.

Наконец письмо готово и вручено.

— Ну а теперь, Джимми, — говорит кабатчик, — прими на посошок один стаканчик за мой счет.

— Ни единой капли! — отвечает Джимми.

— Ах, вот как! — тон у кабатчика оскорбленный. — Ты чертовски гордый и не желаешь пить с парнем наподобие меня! В таком случае давай письмо назад. Будь я трижды проклят, если приму одолжение от человека, который брезгует выпить со мной!

— Ладно уж, не серчай, — говорит Джимми. — Так уж и быть, наливай по стаканчику, и я поеду.

Кабатчик вручает пастуху жестяную кружку, до половины налитую неразбавленным ромом. Как только Джимми ощутил знакомый запах, к нему возвращается желание выпить, и он единым глотком осушает кружку. В глазах его появляется блеск, на щеках — румянец. Кабатчик смотрит на него.

— Можешь теперь ехать, Джим, — говорит он.

— Спокойно, приятель, спокойно, — отвечает пастух. — Я ничуть не хуже тебя. Раз уж ты угощаешь, можем и мы угостить. — Кружка снова наполняется, и глаза Джимми начинают блестеть еще ярче.

— Ну а теперь, Джимми, по последней за благополучие сего дома, — говорит кабатчик, — и тебе пора ехать.

Пастух в третий раз прикладывается к кружке, и с этим третьим глотком у него улетучиваются всякая настороженность и все благие намерения.

— Послушай, — говорит он малость осипшим голосом, доставая чек из кисета, — возьми вот это, и будешь приглашать всех по дороге выпить за мое здоровье, кто чего сколько пожелает. Скажешь мне, когда все будет истрачено.