Со временем ругательство стало у нас редкостью, пьянство тоже пошло на убыль. Случайные путники, попадая транзитом в Джекманз-Галш, просто диву давались на то благочестие, в котором мы пребывали: слухи об этом докатились до самого Балларата, порождая там различные кривотолки.

Некоторые черты, присущие нашему евангелисту, как нельзя более способствовали успеху дела, которому он посвятил себя. Человек абсолютно безгрешный не смог бы обрести необходимой для его цели общей почвы с окружающими и завоевать симпатию своей паствы. Узнав Илайеса Б. Хопкинса покороче, мы обнаружили, что, несмотря на его благочестие, в нем нет-нет да и проглянет закваска старого грешника, из чего следовало, что в прошлом пути нашего пастора не всегда расходились со стезями порока. Он не был, к примеру, трезвенником: напротив, напитки себе он выбирал с большим знанием дела, а стаканчик опрокидывал в глотку привычным жестом. Он мастерски сражался в покер, а в «юкер до последних штанов» его почти никому не удавалось осилить. В компании с бывшими смутьянами Филлипсом и Молом он мог, бывало, играть по нескольку часов кряду в полной гармонии, если только неудачный расклад карт не исторгал ругательства у какого-нибудь несдержанного его партнера. На первый случай на лице пастора возникала обиженная улыбка, и он обращал на виновного свой укоризненный взгляд. При повторном нарушении пастор брался за Библию, и на этот вечер игре приходил конец.

Мы убедились и в том, что он отлично владеет оружием: однажды, когда мы, выйдя из бара Адамсов, практиковались в стрельбе по пустой бутылке из-под бренди, пастор взял у одного из нас револьвер и влепил пулю в самую середку бутылки с расстояния двадцати четырех шагов.

И вообще, за что бы он, кроме добычи золота, ни брался, почти все выходило у него так, что любо-дорого смотреть; старатель же из него был самый что ни на есть никудышный во всей Австралии. Полотняная сумка с его фамилией, выведенной печатными буквами, являла жалкое зрелище на полке в складе Уобэрна; к ней никто не притрагивался, и она оставалась пустой, тогда как сумки других старателей ежедневно пополнялись, а многие из них обрели солидную округлость форм, ибо недели бежали одна за другой и время отправки золотого фургона было уже на носу. По нашим подсчетам, на складе скопилось небывалое количество золота, прежде никогда не конвоировавшееся за один раз.

Хотя Илайес Б. Хопкинс, очевидно, по-своему тихо радовался чудесной перемене, которую он произвел в нашем лагере, его удовлетворение не было достаточно глубоким и полным. Для полноты счастья ему чего-то не хватало, и в один прекрасный вечер он раскрыл нам свою душу.

— На лагерь наш, ребята, снизошла бы благодать, — сказал он, — будь у нас по воскресеньям организована хоть какая-нибудь церковная служба. Мы никак не отмечаем воскресного дня, разве что больше, чем в будни, пьем виски да играем в карты; продолжать в этаком духе— значит искушать Провидение.

— Но у нас нет священника, — возразил кто-то из толпы.

— Молчи, дурак, — заворчал на того сосед. — Разве ты не видишь среди нас человека, который стоит трех священников? Да из него священные тексты выплескиваются, что глина из твоего лотка. Чего тебе еще надо?

— У нас нет церкви, — не унимался первый.

— Службу можно проводить под открытым небом, — предложил кто-то.

— Или на складе Уобэрна, — подхватили в толпе.

— Или в салуне Адамса.

Последнее предложение было встречено гулом одобрения, из чего следовало, что большинство склонно считать салун наиболее подходящим местом.

Салун Адамса представлял собой довольно солидное деревянное строение, к которому тыльной стороной примыкал бар; салун использовался отчасти как игорный дом, а отчасти как склад для хранения запасов спирного и был построен из крепких, грубо отесанных бревен, ибо его владелец в прежние, не освещенные благочестием времена справедливо полагал, что такие вещи, как бочки с бренди и ромом, в Джекманз-Галше целее всего будут под надежным замком. В каждом конце этого строения была предусмотрена крепкая дверь, и когда из салуна вынесли стол и прочую мебель, он оказался достаточно просторным, чтобы вместить все население Джекманз-Галша. Бочки со спиртным хозяева составили в одном конце салуна таким образом, что получилось некое подобие кафедры проповедника.

Поначалу все эти приготовления не вызывали особого энтузиазма обитателей Джекманз-Галша, но, когда стало известно, что Илайес Б. Хопкинс по прочтении службы намеревается обратиться к публике с речью, интерес населения к предстоящему событию заметно повысился. Настоящая проповедь была для всех золотоискателей делом необычным, а проповедь, прочитанная своим собственным пастором, казалась необычной вдвойне. Появились слухи, что эта проповедь будет сдобрена примерами из местной жизни, а ее мораль — оживлена выпадами в адрес определенных личностей. Люди начали опасаться, что не смогут попасть на службу, и к братьям Адамс стали поступать многочисленные заявки с просьбой забронировать места. Лишь после убедительных заверений в том, что мест с избытком хватит на всех, лагерь угомонился, и золотоискатели принялись спокойно дожидаться предстоящей церемонии.

То обстоятельство, что салун был таким вместительным, пришлось очень кстати, поскольку собрание в достопамятное воскресное утро оказалось самым массовым за всю историю Джекманз-Галша. Сначала даже думали, что собралось всё без исключения население поселка, но позже выяснилось, что это не совсем так. Мол и Филлипс, оказывается, накануне отправились в горы на разведку золотоносных участков и еще не вернулись, а Уобэрн, хранитель золота, не захотел оставить своего склада. Его попечению было вверено небывало большое количество драгоценного металла, и он оставался на своем посту, считая, что ответственность его слишком велика, чтобы ею манкировать.

За исключением этих трех человек, все обитатели Джекманз-Галша, в чистых красных рубахах и с другими приличествующими случаю дополнениями к своим туалетам, степенно двигались беспорядочными группами по глинистой дорожке, протоптанной к салуну.

Внутри этого помещения были поставлены наспех сколоченные скамьи, а у двери стоял «пастор», встречая всех добродушной улыбкой.

— Доброе утро, ребята, — приветствовал он каждую приближающуюся группу. — Заходите, заходите. Не пожалеете, что сегодня пришли сюда. Пистолеты складывайте вон в ту бочку у входа: заберете их потом, когда все закончится; в мирный храм негоже входить с оружием.

Его просьбе послушно подчинялись, и еще до того, как последний прихожанин зашел в салун, в бочке-арсенале образовалась небывалая коллекция холодного и огнестрельного оружия. Когда собрались все, двери салуна закрылись и началась служба — первая и последняя в Джекманз-Галше.

Погода стояла знойная, воздух в салуне был спертый, но старатели слушали с примерным вниманием. В этой ситуации был элемент новизны, который всегда притягателен. Одни присутствовали на церковной службе впервые в жизни, другим она напоминала иную страну, иные времена. Если не считать склонности непосвященных в конце определенных молитв аплодировать в знак одобрения высказанных мыслей, ни одна из церковных конгрегаций не могла вести себя пристойнее, чем наша. Когда, однако, Илайес Б. Хопкинс, взирая на нас с высоты бочечной трибуны, начал свое обращение, в салуне послышался гул голосов заинтригованной публики.

В честь торжественного случая Хопкинс оделся с особой тщательностью. На нем были молескиновые брюки и вельветиновая блуза, перехваченная кушаком из китайского шелка, в левой руке он держал шляпу из листьев веерной пальмы. Свою речь он начал тихим голосом, часто поглядывая в небольшое отверстие, заменяющее окно в салуне и расположенное над головами сидящей внизу публики.

— Я наставил вас на путь истинный, — заявил он в своем обращении. — С моей помощью вы попали теперь в надлежащую колею и не выбивайтесь из нее. — После этих слов он в течение нескольких секунд очень пристально глядел в окно. — Вы познали трезвость и трудолюбие, которые всегда помогут вам возместить любые потери, какие только выпадут на вашу долю. Я думаю, что ни один из вас не забудет моего пребывания в этом лагере.

Он сделал паузу, и в тихом летнем воздухе прозвучали три револьверных выстрела.

— Сидите смирно, дьявол вас дери! — загремел голос нашего проповедника в то время, как возбужденная выстрелами публика поднялась было на ноги. — Кто двинется с места, тот сдохнет! Двери заперты снаружи, и вам не выбраться отсюда. Сядьте на место, тупые святоши! На место, собаки, или я стреляю!

В изумлении и страхе сели мы снова на свои места, тупо тараща глаза на нашего «пастора» и друг на друга. Илайес Б. Хопкинс, лицо и даже фигура которого, казалось, претерпели поразительную метаморфозу, свирепо смотрел на нас с высоты доминирующей позиции, на его лице играла презрительная усмешка.

— Ваша жизнь в моих руках, — заметил он, и только тут мы увидели, что в руке он держит большой револьвер, а рукоятка второго торчит у него из-за кушака. — Я вооружен, а вы нет. Если кто из вас пошевелится или заговорит, он тотчас умрет. Сидите смирно, и я вас не трону. Вы должны просидеть здесь час. Эх вы, остолопы (презрительное шипение, с которым он произнес эти слова, звучало потом в наших ушах не один день), — вы, верно, и не подозреваете, кто вас так облапошил. Кто несколько месяцев строил из себя пастора и святошу? Носатый Джим, макаки вы этакие! А Филлипс и Мол — это два моих верных помощника. Теперь они с вашим золотом ушли далеко в горы. Эй! Прекрати! — Последние слова были адресованы одному беспокойному старателю, который мгновенно присмирел под яростным взглядом бушрейнджера и дулом его пистолета. — Через час они будут недосягаемы для погони, и мой вам совет — не усугублять своего положения и не преследовать нас, а не то вы можете потерять нечто более ценное, чем деньги. Моя лошадь привязана за дверью позади меня. Когда придет время, я выйду отсюда, запру вас снаружи и уберусь подобру-поздорову. После этого вылезайте кто как сумеет. Больше мне вам нечего сказать, разве только, что вы — самое большое стадо баранов, носящих штаны.