И Джимми, покончив с самой мыслью добраться до города, в течение трех-четырех недель валяется в пивнушке, пребывая в состоянии глубокого опьянения и доводя до аналогичной кондиции всякого путника, которому случается оказаться в этих местах. Но вот приходит утро, когда кабатчик извещает его:

— Монета кончилась, Джимми, пора бы тебе снова отправляться на заработки, — после чего пастух для протрезвления обливается водой, вешает за спину одеяло с котелком, садится на лошадь и отправляется на пастбище, где его ждет очередной год трезвости, оканчивающийся месяцем беспробудного пьянства.

Все это, хотя и типично для беззаботного образа жизни австралийцев, не имеет отношения к данной истории, а посему возвратимся к нашей Аркадии. Население Джек-манз-Галша очень редко изменялось за счет притока со стороны; искатели счастья, прибывавшие к нам в ту пору, о которой идет рассказ, оказывались, пожалуй, еще более свирепыми и грубыми, чем старожилы. Особым буйством отличались Филлипс и Мол — двое отъявленных головорезов, приехавшие сюда в один прекрасный день и застолбившие участок на берегу ручья. Изощренностью и злобностью богохульств, грубостью речи и поведения, своим дерзким пренебрежением буквально ко всем нормам общественного поведения они превзошли любого из давнишних обитателей Джекманз-Галша. Филлипс и Мол утверждали, будто перебрались сюда из Бендиго, в связи с чем некоторые из нас стали склоняться к мысли, что, пожалуй, не худо бы Носатому Джиму снова объявиться в наших краях и закрыть в Джекманз-Галш дорогу таким новоселам, как эти двое.

После их прибытия атмосфера еженощных сборищ в баре «Британия» и в примыкавшем к нему с тыла игорном притоне стала еще разгульнее, чем прежде. Буйные ссоры, нередко заканчивавшиеся кровавыми потасовками, превратились в обычное явление. Наиболее миролюбиво настроенные завсегдатаи бара начали всерьез поговаривать о том, что неплохо бы линчевать этих двух пришельцев, являющихся основными зачинщиками нарушений правопорядка.

Такова была плачевная обстановка в лагере, когда в нем, прихрамывая, появился наш евангелист Илайес Б. Хопкинс, запыленный, со стертыми от долгого пути ногами, с лопатой, привешенной за спиной, и Библией в кармане молескинового пиджака.

Человек этот был настолько непримечателен, что поначалу на его присутствие едва ли кто из нас обратил внимание. Поведения он оказался скромного, тихого, его лицо отличалось бледностью, а комплекция — худосочностью. Чисто выбритый подбородок, однако, говорил о твердости духа, а широко раскрытые голубые глаза свидетельствовали об уме их обладателя, так что более короткое знакомство выявляло в нем личность с сильным характером. Он соорудил себе крохотную лачугу и застолбил участок, расположенный поблизости от разработки, на которой обосновались прибывшие сюда раньше Филлипс и Мол. Выбор его нарушал все практические правила горного дела, он был вопиюще нелеп и сразу же создал вновь прибывшему репутацию зеленого новичка. Всякое утро, расходясь по своим участкам, мы с состраданием наблюдали за громадным усердием, с которым он копал и долбил землю без малейшего, как нам было заведомо известно, шанса на успех. Заметив, бывало, проходящих, он останавливался на минуту, чтобы отереть ситцевым в горошек платком свое бледное лицо, громко и душевно пожелать нам доброго утра, после чего возобновлял работу с удвоенной энергией. Мало-помалу у нас вошло в обычай осведомляться — отчасти сострадательно, а отчасти со снисхождением — о том, каковы его успехи в поисках золота.

— Пока не нашел его, ребята, — приветливо откликался он, опираясь на заступ, — но коренная порода залегает уже где-то недалеко, и, надо полагать, сегодня мы наткнемся на россыпь. — Изо дня в день он с неизменно бодрой уверенностью давал нам один и тот же ответ.

Вскорости Хопкинс начал понемногу показывать, из какого теста он слеплен. Однажды вечером в питейном баре царила необычайно разгульная атмосфера. Днем на прииске была найдена богатая жила, и удачливый золотоискатель щедро угощал выпивкой всех без разбора, отчего три четверти населения Джекманз-Галша пришли в состояние буйного опьянения. Пьяные бесцельно толклись или валялись возле стойки, богохульствовали, орали, плясали или от нечего делать разряжали в воздух свои револьверы. Из игорного притона доносились аналогичные звуки. Тон задавали Мол, Филлипс и их приспешники, порядок и приличия были сметены.

Внезапно среди всех этих буйств, ругани и пьяных возгласов люди начали различать негромкий монотонный голос, который, казалось, служил фоном для всех других звуков и становился явным при всяком затишье и пьяном гвалте. Постепенно публика стала смолкать и прислушиваться, пока наконец гам не утих вовсе; все взоры устремились в том направлении, откуда исходил поток негромких слов. Там верхом на бочке восседал последний новосел Джекманз-Галша Илайес Б. Хопкинс с добродушной улыбкой на решительном лице и раскрытой Библией в руке. Он читал вслух выбранный наугад отрывок — из Апокалипсиса, если память мне не изменяет. Текст был абсолютно случайным и не имел ни малейшего отношения к происходящему в питейном доме, но Хопкинс с набожным видом усердно бубнил его, слегка помахивая левой рукой в такт произносимым фразам.

Эта выходка была встречена всеобщим хохотом и аплодисментами, золотоискатели с одобрительным ропотом сгрудились вокруг бочки, полагая, что являются свидетелями какого-то замысловатого розыгрыша и что вот-вот их попотчуют чем-нибудь наподобие пародийной проповеди или шуточного поучения.

Чтец, однако, завершив главу, безмятежно приступил к другой, а покончив с нею, принялся за следующую: тут бражники пришли к мнению, что шутка несколько затянулась. Когда же Хопкинс начал новую главу, они еще больше утвердились в своем мнении. Со всех сторон хором зазвучали грозные выкрики, призывающие заткнуть чтецу глотку или низринуть его с бочки. Невзирая на все поношения и улюлюканье, Илайес Б. Хопкинс упорно продолжал читать Апокалипсис вслух, по-прежнему сохраняя невозмутимый и довольный вид, словно поднявшийся вокруг него галдеж был ему приятнее всяких аплодисментов. Вскоре о бочку громко ударился брошенный кем-то сапог, за ним другой, следующий пронесся возле головы новоявленного пастора, но тут в события вмешались наиболее благонравные золотоискатели и встали на защиту мира и порядка; к ним, как это ни странно, примкнули упоминавшиеся уже Мол и Филлипс, которые приняли сторону щуплого чтеца Священного Писания.

— Хопкинс — малый что надо, — пояснил этот шаг Филлипс, своей громоздкой фигурой в красной рубахе заслонивший от толпы объект всеобщего гнева. — Он человек другого, нежели мы, склада, однако не мешает нам оставаться при своих мнениях и высказывать их, сидя на бочке или где-нибудь еще, коли уж так хочется, поэтому негоже швыряться сапогами там, где можно обойтись словами. Если этого чудака кто-нибудь хоть пальцем тронет, мы с Биллом вступимся и воздадим обидчику должное.

Ораторское искусство Филлипса подавило наиболее активные признаки неудовольствия толпы, и сторонники беспорядка пытались было возобновить прерванную попойку, игнорируя изливаемый на них поток Священного Писания, но безуспешно. Те из бражников, что были пьянее всех, уснули под монотонное бормотание евангелиста, другие, бросая мрачные взгляды на чтеца, продолжавшего как ни в чем не бывало сидеть на бочке, решили разойтись по своим лачугам. Очутившись наедине с наиболее спокойными представителями публики, Хопкинс встал, закрыл книгу, педантично отметив карандашом то место, на котором остановился, и слез с бочки.

— Завтра вечером, ребята, — тихим голосом объявил он, — я возобновлю чтение с девятого стиха главы пятнадцатой Апокалипсиса. — И, не обращая внимания на наши поздравления, удалился с видом человека, исполнившего свой священный долг.

Его предупреждение, оказывается, не было пустой угрозой. На другой вечер, едва только в питейном баре начала собираться толпа, он снова оказался на бочке и с прежней решительностью принялся монотонно читать Библию, запинаясь, проглатывая целые предложения, с трудом перебираясь от одной главы к следующей. Смех, угрозы, насмешки, другие средства, за исключением прямого насилия, использовались с целью остановить его, но все оказались одинаково безрезультатными.

Вскоре мы заметили в его действиях определенную методу. Покуда царила тишина или разговоры сохраняли невнятный характер, Хопкинс молчал. Стоило, однако, прозвучать одному-единственному богохульству, как чтение Библии возобновлялось примерно на четверть часа, затем прекращалось, но при малейшей провокации в виде брани или упоминания всуе имени Господа нашего Хопкинс принимался читать снова. Весь второй вечер он читал почти без перерывов, поскольку язык, которым пользовалась его оппозиция, все еще оставался весьма вольным, хотя уж и не в такой степени, как накануне.

Свою кампанию Илайес Б. Хопкинс вел больше месяца. Так и сидел он каждый божий вечер с раскрытой книжкой на колене, по малейшему поводу начиная, словно музыкальная шкатулка от прикосновения к пружинке, свою работу. Его монотонное бормотание стало невыносимым, избежать его можно было, лишь согласившись соблюдать кодекс поведения, предложенный новоявленным пастором. На хронических сквернословов общество стало смотреть с осуждением, ибо наказание за их прегрешения падало на всех. В конце второй недели чтец большей частью молчал, а к началу следующего месяца его пост превратился в синекуру.

Никогда прежде реформация нравов не происходила так быстро и в такой полноте. Свои принципы наш пастор проводил и в будничную жизнь. Нередко случалось, что, услышав неосторожное слово, произнесенное в сердцах кем-нибудь из старателей, пастор с Библией в руках бросался к нарушителю и, взгромоздившись на кучу красной глины, возвышающуюся над участком согрешившего, монотонно бубнил от первой буквы до последней все генеалогическое древо из начала Ветхого Завета, причем делалось это с таким серьезным и внушительным видом, словно цитата имела прямое отношение к данной ситуации.