Жорж Сименон - Подпись «Пикпюс»

— Я была знакома с мадмуазель Жанной: иногда она наезжала на несколько дней в Морсан… Бывали там? Это на Сене, чуть выше Корбейля, по соседству с плотиной. Я держу гостиницу «Голубок». Тут как раз Изидор наловил крупных линей, а мне ехать в Париж, вот я и подумала…

Лини, переложенные свежей травой, лежат тут же в корзинке.

— Понимаете, я знала, что это доставит ей удовольствие — она обожала рыбу.

— Вы давно знакомы с мадмуазель Жанной?

— Наверное, лет пять. Однажды она провела у нас целый месяц.

— Одна?

— За кого вы ее принимаете?.. Так вот, между двумя заходами в магазин я поднялась к ней. Дверь была не заперта… Вот так, точно… Я окликнула: «Мадмуазель Жанна! Это я, Руа». Никто не отозвался. Я подождала, вошла и… Она сидела за тем вон столиком, чуть наклонясь вперед — мне даже показалось, будто она задремала. Я встряхнула ее, и…

Словом, примерно в семь минут шестого м-ль Жанна, гадалка, скончалась от двух ножевых ранений в спину.

— Оружие нашли? — осведомляется Мегрэ у комиссара XVIII округа.

— Нет.

— Мебель поломана?

— Нет, все в порядке. В спальню убийца, видимо, не входил. Да вот…

Он открывает дверь в спальню, еще более веселенькую, чем гостиная. Настоящий будуар в светлых тонах. Гнездышко кокетливой женщины, любящей уют.

— Вы говорите, привратница…

— Твердит, что ничего не знает. В соседний бар, чтобы позвонить нам, бегала госпожа Руа. Она же встретила нас у подъезда. Есть, правда, одна деталь… А вот и слесарь, я за ним послал. Сюда, дружище. Откройте-ка мне эту дверь.

Взгляд Мегрэ случайно падает на Маскувена, примостившегося на краешке стула. Служащий Пру и Друэна выдыхает:

— Во мне все переворачивается, господин комиссар.

— Тем хуже.

Вот-вот появятся господа из прокуратуры и сотрудники антропометрической службы, и уж тогда станет совсем муторно. Мегрэ поглощен одной мыслью — как бы успеть перехватить кружку холодненького у Маньяра.

— Сами видите, — поясняет комиссар округа, — квартира состоит из этой гостиной, столовой в деревенском стиле, спальни, кладовки и…

Он указывает на запертую на ключ дверь, у которой возится слесарь.

— По-моему, там кухня.

Отмычка поворачивается в замке. Дверь отворяется.

— Ого! Что вы тут делаете? Кто вы такой?

Картина почти что комична — настолько она неожиданна. В чистенькой кухоньке, где не видно ни одной грязной тарелки, ни одного грязного стакана, у стола чинно сидит с выжидательным видом какой-то старик.

— Отвечайте. Что вы тут делаете?

Старик растерянно смотрит на людей, засыпающих его вопросами, и не находит что ответить. Но самое странное другое — в разгар августа на нем зеленоватое пальто. Лицо старика заросло плохо подстриженной бородой. Взгляд его уходит в сторону, плечи опускаются.

— Давно вы тут сидите?

Он делает над собой усилие, словно с трудом понимает, что ему говорят, вытаскивает из кармана золотые часы, открывает крышку.

— Сорок минут, — отвечает он наконец.

— Значит, в пять часов вы были здесь?

— Я пришел раньше.

— Вы присутствовали при преступлении?

— При каком преступлении?

Он туг на ухо и, как это делают глухие, наклоняет голову к собеседнику.

— Как? Вы не знаете, что…

Простыню приподнимают. Старик застывает, изумленно уставившись на труп.

— Ну?

Он молчит. Утирает глаза. Но вовсе не плачет: Мегрэ заметил, что глаза у него слезятся.

— Что вы делали на кухне?

Старик опять смотрит на окружающих. Кажется, их слова лишены для него всякого смысла…

— Каким образом вас заперли на кухне? Ключа внутри нет, снаружи — тоже.

— Не знаю, — лепечет он, как ребенок, опасающийся, что его накажут.

— Чего не знаете?

— Ничего.

— Документы при вас?

Он неловко роется в карманах, опять утирает глаза, шмыгает носом и наконец протягивает бумажник с серебряной монограммой. Полицейский комиссар и Мегрэ переглядываются.

Старик действительно в маразме или неподражаемо играет. Мегрэ извлекает из бумажника удостоверение личности и читает:

«Октав Ле Клоаген, судовой врач в отставке, шестьдесят восемь лет, Париж, бульвар Батиньоль, тринадцать».

— Всем выйти! — неожиданно взрывается он.

Жозеф Маскувен послушно поднимается.

— Не вы. Вас это не касается. Да сядьте же, черт побери!

В этой кукольной квартирке теперь, когда в нее набилось чуть не полтора десятка человек, буквально не продохнуть.

— Вы тоже садитесь, господин Ле Клоаген. И прежде всего объясните, что вы делаете в этом доме.

Ле Клоаген вздрагивает. Слова он слышит, но смысл их не воспринимает. Мегрэ повторяет вопрос, потом срывается на крик.

— А, вот вы о чем. Извините. Я зашел…

— Зачем?

— Повидать ее, — бормочет старик, указывая на прикрытое простыней тело.

— Решили узнать свое будущее?

Старик молчит.

— Короче, были вы ее клиентом или нет?

— Да. Я зашел…

— И что произошло?

— Я сидел здесь. Да, здесь, на этом золоченом стуле. Потом постучали в дверь. Вот так…

Старик направляется к двери. Кажется, что он хочет удрать. Нет, он только отрывисто стучит.

— Тогда она мне сказала…

— Продолжайте. Что она вам сказала?

— Она сказала: «Живо туда!» И втолкнула меня в кухню.

— Это она заперла дверь на ключ?

— Не знаю.

— Дальше.

— Вот и все. Я сел к столу. Окно было открыто. Я смотрел на улицу.

— А потом?

— Потом — ничего. Пришло много народу. Я решил, что мне лучше не показываться.

Говорит он тихо, медленно, как бы нехотя, и внезапно, совсем уж неожиданно, осведомляется:

— Табачку не найдется?

— Вам сигарету?

— Нет, табаку.

— Вы курите трубку?

Мегрэ протягивает кисет. Ле Клоаген берет щепоть табаку и с явным удовлетворением заталкивает за щеку.

— Только не говорите моей жене.

Тем временем Люкас обшаривает квартиру. Мегрэ знает, что ищет бригадир.

— Ну?

— Ничего, шеф. Ключа от кухни нет ни с той, ни с этой стороны. Я послал одного из инспекторов на улицу — вдруг ключ выбросили в окно.

Обращаясь к Ле Клоагену, Мегрэ резюмирует:

— Итак, вы утверждаете, что явились сюда незадолго до пяти, чтобы повидаться с гадалкой. Без нескольких минут пять кто-то постучал в дверь особым образом, и мадмуазель Жанна втолкнула вас в кухню. Так? Вы смотрели на улицу, потом услышали голоса, но остались на месте. Даже не посмотрели в замочную скважину.

— Нет, не посмотрел. Я думал, у нее посетители.

— Вы и раньше бывали здесь?

— Каждую неделю.

— С давних пор?

— С очень давних.

Маразматик? Или нет? Квартал бурлит. Когда подъезжают машины прокуратуры, на улице толпится уже человек двести. Повсюду солнце, яркие краски, на террасах так приятно потягивать холодное пиво. Из-за новоприбывших Мегрэ приходится опять влезть в пиджак.

— Ба! Комиссар! — восклицает товарищ прокурора. — Значит, дело обещает быть интересным?

— Если не считать того, что я покамест имею дело с двумя психами, — ворчит Мегрэ себе под нос.

Этот идиот Маскувен не сводит с него глаз. Старик жует табак и шмыгает носом.

Подъезжают еще машины. Теперь это пресса.

— Вот что, Люкас, забирай-ка двух этих чудиков. Я буду на набережной через полчаса.

И тут Маскувен отмачивает нечто совсем уж сногсшибательное. Подняв голову и поискав шляпу по гостиной, где теперь царит полный хаос, служащий Пру и Друэна с серьезным видом, который он сохраняет при любых обстоятельствах, выпаливает:

— Вот видите, господин комиссар, Пикпюс убил-таки гадалку.

Любопытно! Машинально уставившись на руку, обыкновенную руку, лежавшую на прикрытом лоснящейся штаниной колене, Мегрэ внезапно почувствовал весь трагизм происходящего и перестал считать своего спутника просто второстепенным персонажем с некоторыми странностями.

На улице Коленкура был форменный базар, по выражению Мегрэ, ненавидевшего подобные наезды прокуратуры. В царившей вокруг толчее Октав Ле Клоаген показался комиссару бесцветным субъектом с отупелым взглядом — разве что Мегрэ удивила пустота, читавшаяся иногда в светлых глазах старика, словно его душа на мгновение улетала куда-то. Каждый вопрос ему задавали дважды, трижды — лишь потом слова доходили до него, и он хмурился, пытаясь уразуметь, о чем его спрашивают.

Позднее, на набережной Орфевр, в кабинете, который закатное солнце превращало в парильное отделение бани, Мегрэ, исходя пóтом и непрерывно утираясь, провел обстоятельный допрос, но почти безрезультатно. Ле Клоаген не проявлял признаков растерянности. Напротив, казалось даже, что он старается идти навстречу комиссару. И хотя тот без конца промокал лицо и шею платком, кожа у старика, так и не снявшего пальто, оставалась совершенно сухой. Это Мегрэ заметил. Сомнений тут быть не могло.

Теперь они ехали вдвоем в такси с открытым верхом. Было восемь часов вечера, и по улицам Парижа разливалась приятная прохлада. Ле Клоаген не шевелился, и Мегрэ бессознательно следил за его рукой, лежавшей на колене, — рукой на удивление длинной, с ревматическими суставами и такой пергаментной кожей, что кое-где она едва не лопалась, словно пересохшая кора на дереве. На указательном пальце не хватало первой фаланги.

«О чем говорит такая рука? — думалось Мегрэ. — Сколько разного может сделать рука человека за всю жизнь и какой она становится в шестьдесят восемь лет?»