Так я долго сидел перед старинным инструментом, ничего не слыша, кроме этого музыкального эха, да, может, еще вчерашнего оркестра, который наигрывал другую, но тоже финальную мелодию. Я чувствовал, что меня охватывает ненависть к отвратительному и бессмысленному убийству, к этому безумцу с его дешевым терроризмом… Но тогда я не понимал, до чего смешной была даже моя ненависть.

Затем я медленно прошел через банкетный зал, через скрипящие двери в буфетную и очутился в кухне. Здесь я заметил, что другая внутренняя дверь приоткрыта. Очевидно, она вела в подвал, потому что за ней виднелась выбеленная известкой стена. А затем, шагая по коридору к заднему крыльцу, я вдруг лицом к лицу столкнулся с Банколеном. Он внезапно появился из подвала. В кухне, где было довольно темно из-за опущенных занавесок на окнах, думаю, он вряд ли меня заметил — взгляд у шефа полиции был отсутствующий, а на лице играла хитрая, торжествующая улыбка. Он прошел мимо меня, как привидение, и исчез в двери, ведущей внутрь дома.

Что ж, меня это не касается! Не мое это дело, думал я, открывая дверь и выходя в сад, расположенный за домом. Но даже там, в тени высоких тополей, тянущих ветви к уходящему солнцу, мне не удалось избавиться от ощущения нереальности. На скамье я увидел мисс Шэрон Грей.

Серый твидовый костюм какого-то мужского покроя совсем не подходил к ее аппетитно-женственной фигуре. На блестящих черных волосах красовалась маленькая серая шляпка. Она сидела на скамье, опершись подбородком на согнутые руки и царапая гравий мыском туфли, и было странно, что даже с такого расстояния я видел черную полоску ее ресниц. Я собирался потихоньку ретироваться (зачем без нужды беспокоить женщину?), но она услышала мои шаги на крыльце и подняла голову.

Даю слово — невозможно равнодушно и беспристрастно судить об этой девушке. Взгляд янтарных глаз утратил рассеянность. Она узнала меня, и ее губы странно шевельнулись. Не зная, что делать, я нерешительно приблизился. Я совершенно ничего не соображал, неожиданно оказавшись перед ней. Затем вдруг почувствовал на себе ее холодный, колючий взгляд.

— Я думала, вы сдержите свое слово, — с неожиданной горечью произнесла она, — но вы его не сдержали. Не сдержали! Вы сказали, что за мной не будут следить! А за мной следили, я это видела.

— Но послушайте! — горячо возразил я. — Это был не я, это Банколен. Я ничего не знал. Я не знал, что за вами собираются…

— Вы так же безразличны к честности, — добавила она, — как и к правилам грамматики. Вы такой же противный, как и были, когда вы… когда в первый раз пришли туда и… и… — Два полукружия цвета темного золота низко опустились на ее щеки; они сверкнули, когда она сердито отвернулась, теребя носовой платок.

Я сердито подумал: „Отлично, тогда можете проваливать!“ — поэтому сказал:

— А что еще важнее, если бы прежде всего вас там не было…

— Вот это мне нравится! — воскликнула она, распахнув свои янтарные глаза. — И вы говорите это мне… Как будто вас беспокоит мое положение…

В потемневших глазах было не удивление, а враждебный вызов. Все поблекло перед этим доводом — деревья, цветы, солнечный свет… Мы извергали какие-то несвязные заклинания и оправдания, пока внезапно не замолкли, совершенно испуганные. Тишина длилась долго. Я успел вернуться к реальности и тогда понял, что до-прежнему гляжу в растерянные глаза незнакомки.

Мы рассмеялись. Когда напряжение спало — это было похоже, как будто мы поднялись из глубокой и черной шахты, — теплый порыв ветра принес с собой запах цветов. И мы снова слышали все звуки прекрасного весеннего вечера, ощущали влажный аромат лилий, с восторгом следили за желтой пчелой, кружащей над цветами, за теплыми лучами закатного солнца, ласкающими гравий. Мы смеялись, как будто в этом саду нашли облегчение. Она протянула руку и сказала: „Как поживаете?“ — а я, как последний дурак, промямлил: „Великолепно!“ — и уселся рядом на скамейку.

В разговоре с этой девушкой я забыл обо всем, кроме нее самой. Я любовался ее лицом и жестами, вдруг вспыхивающим румянцем на щеках, затененными густыми ресницами глазами, которые смотрят, проникая взглядом в твою душу. Я вслушивался в ее вибрирующий низкий голос, и мой мозг оказывался во власти того, что можно назвать пределом мечтаний. Мы говорили о самых разных избитых вещах, я даже не помню, о чем конкретно. Разговор наш время от времени прерывался в том нерешительном ощущении разделяющего нас барьера, о котором никто не упоминал и который мог быть разрушен в любое мгновение. Но ни я, ни она не решались это сделать.

И вдруг Шэрон сказала:

— Я пришла сюда сегодня — иногда хочется побыть в одиночестве, наедине со своими мыслями, — и произошла очень неприятная история, — она неопределенно мотнула головой, — я имею в виду, там. Мне было интересно, почувствую ли я что-нибудь в связи с этим домом. Не могу объяснить… хотелось просто посидеть здесь, может, набрать Цветов… или найти что-нибудь, что напоминало бы мне о нем теперь, когда его не стало… Вы не поймете, но все такое пустое… — Девушка замолчала, стараясь подыскать нужные слова. — Понимаете, когда человек умирает, вы больше его не чувствуете. Вы уже не думаете о нем как о продолжающем жить там. — Она указала на небо. — Такое впечатление, будто он и не жил вовсе, понимаете? Его больше не существует. Вы пытаетесь представить его себе и никак не можете. Он предстает перед вами только как образ из фильма. Интересно, что же со мной произошло? Он уже ничего для меня не значит…

И снова этот голос женщины, которая словно в трансе пытается обвинить себя, но ей это не удается… подчеркивание некоторых слов, глубокое раздумье в янтарных глазах, чувство удивления и почти причастия к невидимым и скрытым вещам. Затем она посмотрела на меня, как будто изучала, и в этом взгляде что-то промелькнуло.

В этот момент со стороны дома послышались какие-то голоса, отрывисто отдающие приказания, скрип колес автомобиля по гравию, возбужденные крики. Звуки отражались от серых каменных стен, потревожив птиц, которые с криками унеслись в сторону уходящего солнца. Мы поднялись и пошли посмотреть, в чем дело. В этих звуках слышалась какая-то смертельная тревога.

Пройдя по тенистой тропинке, мы обогнули угол дома и вышли на площадку, залитую лучами солнца. К распахнутым парадным дверям пятился черный автобус. Водитель высунул голову в окно и размахивал свободной рукой, а двое рабочих открывали заднюю дверцу автобуса. Выхлопные газы застилали мертвенно-белые розы, гравий с хрустом разлетался из-под башмаков мужчин. Кто-то довольно воскликнул: „Voila!“ Раздался скрип, треск, и из салона автобуса пополз в подставленные руки мужчин длинный гроб, обтянутый черной тканью.

— Осторожнее там! Не стукните, потише, ребята! — кричал жандарм в форме. — Diable! Где моя квитанция! Теперь потихоньку! Вот так!

Солнце опустилось за деревья, посылая сквозь их ветви последние лучи. Поток теней окутывал дом подобно прибывающей воде — медленно поднимаясь над этим гордым местом, чьи окна казались залитыми слезами, и опускаясь, когда вода омыла их. Но каждая труба, каждое окно, каждый камень смотрел строго и надменно в своем стоицизме против смерти.

— Теперь давайте вверх, на лестницу… Месье, будьте любезны, распишитесь вот здесь…

Краем глаза я видел стоящего на ступенях Герсо и жандарма, размахивающего маленьким блокнотом, когда мрачная ноша была внесена через порог. Герсо повернулся и отвесил странный напряженный поклон, как последнее приветствие.

Песни умолкли. Хозяин вернулся домой.

Глава 10

БАНКОЛЕН СОЧИНЯЕТ

Шэрон сунула руки в карманы твидовой юбки, весело взглянула на меня, глубоко вздохнула и решительно заявила:

— Нет смысла рыдать, все закончено. У вас найдется сигарета?

— Послушайте, вы не слишком драматизируете?

— Как и большинство людей. Будьте добры, спичку… Спасибо. — Она задумчиво выпустила длинную струю дыма. — Как и все мы. Мы ничего не можем поделать. Пагубное влияние кино. Нам приходится искать замену стандартов поведения, изложенных в викторианских романах…

Как только кто-то упоминает слово „викторианский“, можно быть уверенным, что с этого момента разговор становится искусственным и что человек, употребивший это слово, старательно избегает откровенности. Но когда мы опять направились в сад, она взяла меня под руку.

— Нет, но ведь правда — то, что за всем этим стоит. Я читала утренние газеты, так что мне все известно. Как вы не понимаете? Это преступление настоящая, искусно поставленная драма. Убийца, о котором все говорят, — подлинный мастер сценического дела. Вот в чем сложность. — Она опустилась на скамью и устремила невидящий взгляд на кончик сигареты. Французам этого не понять, они любят красивые жесты до такой степени, что ассоциируют их с жизнью. Суть в том, что они редко позволяют себе это удовольствие… Мне надоели иностранцы, и я боюсь. — Шэрон вздрогнула и обвела взглядом потемневшие уголки сада. — О господи! Прошлой ночью я…

— Ну, успокойтесь, прошу вас!

— И сегодня я опять пережила потрясение. Это было ужасно!

— Вы хотите сказать, что тот человек приходил опять…

— О нет! Ничего подобного. Я не могу вам сказать… Нет, все-таки скажу. Видите ли, — она с вызовом взглянула на меня, — я решила прийти сюда и посмотреть, как Луиза восприняла смерть Рауля. Согласна, с моей стороны это было ужасно, но я чувствовала… странно, но меня это больше не затрагивало, и мне хотелось узнать, страдает ли она… Такое желание представляет меня в ужасном свете, но я не могла его побороть! Понимаете, через нее я и познакомилась с Раулем!

Девушка посмотрела на сигарету, будто удивляясь, как она оказалась у нее в руке, и отбросила ее.

— Я пришла сюда днем. Луиза живет недалеко отсюда. На авеню Буа. Говорят, что французы очень эмоциональны. Так оно и есть, если дело касается приготовления икры или еще какой-нибудь еды. Но они страшно молчаливы в своем горе, когда они… теряют кого-то. Я видела это в детстве. Я жила здесь, когда началась война. Приезжал почтальон на своем смешном велосипеде и говорил женщине: „Пардон, мадам“ — и протягивал ей письмо. „Пардон, мадам, ваш сын был убит во время боя“ — крупной, сильной женщине вроде этих статуй Республики. „Пардон, мадам“ — с поклоном — и они сразу становились мрачными и шли покачиваясь, и если были в состоянии говорить, то только бормотали: „Tiens! Это все проклятая война!“