— Я вам все расскажу. Это меня буквально преследует… Итак, — он взмахнул широким рукавом, — позапрошлым вечером, в четверг 22 апреля, месье де Салиньи устраивал у себя дома холостяцкий прием. Это был прием в совершенно ином духе, чем его прежние вечеринки. Мадам Килар говорит, что одно время он часто собирал у себя друзей, и они веселились просто неприлично, можно даже сказать, разгульно, и среди гостей были спортсмены-профессионалы, автогонщики, фехтовальщики, боксеры и прочие, с которыми в наше время нам приходится сталкиваться, — с горечью отметил он, — как с равными благородным семействам Франции…

Его костлявая фигура выпрямилась. Я затаил дыхание. В глазах Килара сверкнула гордость пополам с горечью, как при взгляде на повергнутые боевые знамена. Он напоминал солдата, восклицающего „Да здравствует император!“, при этом отдавая честь, хотя знамя с орлом распростерто на земле.

— Мы принадлежим к старой школе. Мы — вымирающее поколение… Я помню тот серый дом в Буа, из которого открывается вид на Триумфальную арку, когда он принадлежал его отцу, и куда хаживали на прием государственные мужи. Его отец был великим человеком… — Килар задумался, затем быстро заговорил: — Вы не поймете, каково для нас видеть, как последние аристократы один за другим покидают этот мир. Словно одна за другой задуваются свечи в шато, пока весь дом не погрузится в темноту. Силы небесные! Это разрушает дом! Мы остаемся одинокими и потерянными! Я был свидетелем того, как в этом самом доме умирал отец Рауля; как еще долго в его просторных комнатах держался запах лекарств и смерти…

Он судорожно сжимал и разжимал кулак, и его слова падали подобно балкам старинного здания, вздымая пыль и кирпичную крошку, обнажая скрытые предметы. Холодная четкость мышления покинула Килара. Он словно пытался подсказать нечто — неуверенно, пытливо вглядываясь в нас, стараясь выразить какие-то безымянные сомнения.

— Но в тот вечер все было как в прежние времена. Никаких спортсменов, все гости из „Альманаха“ — люди, чьи отцы знали Рауля, но едва были знакомы с ним самим. Было поразительно в наше время увидеть великолепно сервированный стол и сидеть за ним с людьми, которые сознавали, что Брийа-Саварен был одним из величайших людей Франции. В наше время люди не в состоянии отличить „Шамбертена“ от „Сотерна“. Они пьют шампанское из бутылки с мягкой пробкой или из графина, который вы используете только для воды, не обращая внимания на осадок. Фу! Это просто богохульство! Они подают шабли ко всему, что угодно, но только не к устрицам. И скажу вам, господа, хозяин, который предлагает „Медок“ вместо бургундского, должен быть расстрелян без снисхождения… Прошу прощения, господа! Я отклонился от темы.

Да, это был великолепный ужин за шикарным столом, уставленным вазами с цветами. Но все держались очень скованно и мрачно. Мне нравится, должен признаться, наблюдать некоторое возбуждение, вызванное отличным вином… ничего неприличного, разумеется, как вы понимаете. Но за этим столом сидели люди с бесстрастными, как их манишки, лицами. А свечи, призванные создать уют и умиротворение, казалось, зажжены вокруг гроба. Вечеринка должна была стать веселой, но весельем здесь и не пахло.

Наконец гости разошлись, отвесив поклоны и принеся свои поздравления. Но и в помине не было той истинной вежливости, которую мы знавали в наше время… Во всяком случае, мы остались лишь вдвоем, некий месье Вотрель — вы его, вероятно, знаете — и я. Мы сидели за длинным столом в доме, пропитанном запахами лекарств и смерти, окруженные цветами…

В стеклах распахнутых окон гостиной отражался мягкий блеск свечей, словно соперничая с темно-фиолетовым небом, где сверкала одна-единственная звезда. Поднялся ветерок. Он шуршал в высокой траве, поднимая пену цветков к вершинам темных деревьев, застывших в трепетном шепоте. Над белоснежной скатертью, над обивкой кресел трепетало пламя свечей, пока, казалось, все не стало колыхаться, кроме лиц моих компаньонов и их пальцев, стискивающих ножки бокалов. Но холодное присутствие пришло подобно еще одной тени под светом. И в ожидании ее приближения мы беседовали о знаменитых убийствах.

Здесь Килар словно стряхнул свою сухую скорлупу — человек, который так тосковал о прошлом, что вынужден был склониться к мрачной поэзии…

— О знаменитых убийствах! Стол, уставленный вазами с розами, навел Вотреля на мысль о Ландрю, который украсил ими комнату своей возлюбленной. Мы вспоминали Тропмена, Бассона, Вачера, Криппена, Спрингхил Джека, майора Армстронга с его иглой для уколов, Смита с его оловянными ванными, Дюрана, Харманна и Ла Поммерэ, Крема, Тортелла и Ханта, отравителей Хоша и Вейнрайта и притворно застенчивую Констанс Кент… Так мы сидели, с этим безумным отвращением, которое заставляет людей заниматься подробностями, и Вотрель говорил об „артистичных преступлениях, поставленных как пьеса“ и смеялся… так что рука Рауля дрожала, когда он подносил к губам бокал с красным вином, среди этого колеблющегося пламени свечей и витающих над нами теней…

Морщинистое лицо Килара приобрело мраморный блеск, и на висках выступили голубые жилки. Его черная мантия шуршала, и глаза под изогнутыми веками смотрели на нас гипнотически пристальным взглядом.

— Мы углубились в историю и романы. Это было ужасно… Вотрель был почти совершенно пьян. Все мы говорили пониженным голосом, и Рауль сидел, откинувшись на спинку стула, с прижатой к груди рукой, в которой стискивал бокал, и глаза его бешено сверкали. Вдруг Вотрель вкрадчивым голосом говорит: „Думаю, самые артистично поставленные убийства произошли от По… Вы читали По, не так ли, Рауль? — и улыбается. — В его рассказе о Амонтилладо Монтрессор уносит Фортунато в подземелье, чтобы навечно похоронить его в стене, возведя стенку из камней и костей… Вам знаком этот рассказ, Рауль? Фортунато, не подозревая о своей судьбе, спрашивает компаньона, не принадлежит ли тот к братству каменщиков. Монтрессор отвечает утвердительно. И Фортунато восклицает: „Это предзнаменование!“ И тогда Монтрессор со свойственным ему мрачным юмором извлекает из-под плаща совок. Я говорю, вы хорошо помните этот рассказ, Рауль, не правда ли?“ И он хохочет с надменностью совершенно пьяного человека…

Господи помилуй! Нужно было видеть лицо Рауля, когда он смотрел на Вотреля, — страх, смешанный с изумлением, как будто он подозревал нечто такое, во что не мог поверить. Рауль неуверенно встал, и его бокал покатился по столу между розами. Локтем он задел канделябр, и я закричал: „Осторожнее! Вы сожжете весь дом!“ Я наклонился вперед, чтобы сбить пламя, крикнул дворецкого и почувствовал под пальцами расплавленный воск… Но эти двое только пристально смотрели друг на друга. Рауль прикрыл лицо рукой, а Вотрель дьявольски подмигивал.

Килар наконец овладел собой, картина его видений исчезла. Он вновь стал сухим и деловитым в этой своей комнате, пропахшей пылью книг и запахом мышей.

— Вот и все, господа, — напоследок блеснул он лысиной, склоняя голову. — Пожара, конечно, не случилось. Огонь свечи только испортил очень дорогую скатерть.

Глава 9

ТЕНЬ УБИЙЦЫ

Был уже полдень, когда мы оказались в парке дома, о котором рассказывал Килар.

Больше мы ничего не добились от адвоката. Он старался нам помочь, очень старался, но его рассказ не смог пролить свет на убийство. Когда Килар почтительно провожал нас, я чувствовал, что он с облегчением считает себя выполнившим свой долг. Банколен тоже вел себя весьма сдержанно и молчал. Он резко одернул Графенштайна, который возбужденно пустился в рассуждения:

— Доктор, позвольте предостеречь вас от скоропалительных заключений. Я не прошу не доверять очевидному. Я только прошу вас убедиться в том, что вы понимаете значение этих очевидных фактов. И я думаю, было бы лучше, друзья, если бы мы держали свои подозрения при себе, какими бы они ни были. Мы только еще больше все запутаем, если начнем обсуждать дело, не зная всех фактов.

На том и порешили. Мы зашли к Фойо на ленч и провели его почти в полном молчании. После чего отправились в Буа.

Здесь, в этом лесу, лишь отдаленно доносился шум Парижа — тонкое дребезжание далекого трамвая, слабые гудки автомобилей. Деревья перешептывались, напоминая журчание ручейка, в их уже покрытых зеленью ветвях, лениво колышущихся под слабым ветерком, разноголосо щебетали птицы…

Мы вышли из автомобилей и двинулись по влажной тропинке. Справа от нас тянулся огораживающий частное владение железный забор. Затем мы оказались на лужайке и увидели высокий, я бы сказал, надменный серый дом. Он смотрел на нас из-под потемневшей крыши, словно исподтишка, будто выглядывал через маску. В его окнах отражались косые лучи солнца. За домом ветерок играл ветвями тонких тополей, чья яркая зелень резко выделялась на сером мрачном фоне стен, неподвижные трубы возносились высоко в небо… В этой тишине отдаленный шум Парижа казался тихой и печальной мелодией. Мы прошли к дому мимо клумб с розами „слава Дижона и Франции“, яркие бутоны которых подчеркивали серо-слепой фасад здания.

Дверной колокольчик резко зазвенел. Дверь открыл сдержанный слуга в черном одеянии и манишке с высоким белым воротничком. Он был в парике. Волосы его искусственной шевелюры разделялись пробором посередине и свисали по краям длинного лица. Он впустил нас только после того, как Банколен показал ему свой значок. Затем нас провели через просторный холл с опущенными шторами на окнах в высокую комнату, уставленную золоченой и обитой синим бархатом мебелью в стиле Людовика XV. Здесь было много окон, закрытых белыми ставнями. Мы машинально понизили голоса.

— Гроб будет помещен здесь, — сказал слуга. — Я занимаюсь устройством похорон, господа…

— Вы здесь главный? — спросил Банколен. — Странно. Я бывал в этом доме и не припоминаю…

— Увы, нет, месье! Я Герсо, камердинер месье де Салиньи. Меня наняли всего несколько недель назад.