Дороти Л. Сэйерс - Под грузом улик

— Текст на французском. Необходимо привести к присяге переводчика.

— Обратите внимание, что обрывки слов на промокательной бумаге — это отпечатки строк данного письма, — неожиданно сказал свидетель. — Прошу прощения, что не упомянул об этом раньше.

— Этот свидетель пытается выдать себя за эксперта? — испепеляющее сверкнул глазами сэр Уигмор.

— Еще бы. И вижу, что свалился Уигги как снег на голову.

Бигги-Уигги — парни класс,

В суд ввалились в этот час…

— Сэр Импи, вы должны призвать своего свидетеля к порядку.

Лорд Питер усмехнулся и, пока искали и приводили к присяге переводчика, молчал. Когда наконец стали читать письмо, зал затаил дыхание.

«Riddlesdale Lodge, Stapley, N. E. Yorks.

le 13 Octobre, 1923.

Simone, — Je viens de recevoir ta lettre. Que dire? Inutiles, les prières ou les reproches. Tu ne comprendras — tu ne liras même pas.

N’ai-je pas toujour su, d’ailleurs, que tu devais infailiblement me trahir? Depuis dix ans déjà je souffre tous les tourrments que puisse infliger la jalousie. Je comprends bien que tu n’as jamais voulu me faire de la peine. C’est tout justementest cette insouciance, cette légèreté, cette façon séduisante d’être malhonnête, que j’adorais en toi. J’ai tout su, et je t’ai aimée.

Ma foi, non, ma chère, jamais je n’ai eu la moindre illusion. Te rappelles tu cette première rencontre un soir au Casino? Tu avais dix-sept ans, et tu étais jolie à ravir. Le lendemain tu fus à moi. Tu m’as dit, si gentiment, que ti m’aimais bien, et que j’étais, moi, le premier. Ma pauvre enfant, tu en as menti. Tu riais, toute seule, de ma naïveté — il y avait bien de quoi rire! Dès notre premier baiser, j’ai prévu ce moment.

Mais écoute, Simone. J’ai la faiblesse de voloir te montrer exactement ce que tu as fait de moi. Tu regretteras peut-être un peu. Mais, non — si tu pouvais regretter quoi que ce fût, tu ne serais plus Simone.

Il y a dix ans, la veille de la guerre, j’étais riche — moins rich que ton Américain, mais assez riche pour te donner l’établissement qu’il te fallait. Tu étais moins exigeante avant la guerre, Simone — qui est-ce qui, pendant mon absence, t’a enseigné le goût du luxe? Charmante discrétion de ma part de ne jamais te le demander! Eh bien, une grande partie de ma fortune se trouvant placée en Russie et en Allemagne, j’en ai perdu plus de trois-quarts. Ce que m’en restait en France a beaucoup le diminué en valeur. Il est vrai que j’avais mon traitement de capitaine dans l’armee britannique, mais c’est peu de chose, tu sais. Avant même la fin de la guerre, tu m’avais mangé toutes mes économies. C’était idiot, quoi! Un jeune homme qui a perdu les trois-quarts de ses rentes ne se permet plus une maîtresse et un appartement Avenue Kléber. Ou il congédie madame, ou bien il lui demande quelques sacrifices; je n’ai rien osé demander. Si j’étais venu un jour te dire, “Simone, je suis pauvre” — que m’aurais-tu répondu?

Sais-tu ce que j’ai fait? Non — tu n’as jamais pensé à demander d’où venait cet argent. Qu’est-ce que cela pouvait te faire que j’ai tout jeté — fortune, honneur, bonheur — pour te posséder? J’ai joué, désespérément, éperdument — j’ai fait pis: j’ai triché au jeu. Je te vois hausser les épaules — tu ris — tu dis, “Tiens, c’est malin, ça!” Oui, mais cela ne se fait pas. On m’aurait chassé du régiment. Je devenais le dernier des hommes.

D’ailleurs, cela ne pouvait durer. Déjà un soir à Paris on m’a fait une scène désagréable, bien qu’on n’ait rien pu prouver. C’est alors que je me suis fiancé avec cette demoiselle dont je t’ai parlé, la fille du duc anglais. Le beau projet, quoi! Entretenir ma maîtresse avec l’argent de ma femme! Et je l’aurais fait — et je le ferais encore demain, si c’était pour te reposséder.

Mais tu me quittes. Cet Américain est riche — archiriche. Depuis longtemps tu me répètes que ton appartement est trop petit et que tu t’ennuies à mourir. Cet “amibienveillant” t’offre les autos, les diamants, les mille-et-une nuits, la lune! Auprès de ces merveilles, évidemment, que valent l’amour et l’honneur?

Enfin, le bon duc est d’une stupidité très commode. Il laisse trainer son révolver dans le tiroir de son bureau. D’ailleurs, il vient de me demander une explication à propos de cette histoire de cartes. Tu vois qu’en tout cas la partie était finie. Pourquoit’en vouloir? On mettra sans doute mon suicide au compte de cet exposé. Tant mieux; je ne veux pas qu’on affiche mon histoire amoureuse dams les journaux.

Adieu, ma bien-aimée — mon adorée, mon adorée, ma Simone. Sois heureuse avec ton nouvel amant. Ne pense plus à moi. Qu’est-ce tout cela peut bien te faire? Mon Dieu, comme je t’ai aimée — comme je t’aime toujours, malgré moi. Mais c’en est fini. Jamais plus tu ne me perceras le coeur. Oh! J’enrage — je suis fou de douleur! Adieu.

Denis Cathcart” Далее шел перевод

«Симона! Я получил твое письмо. Что сказать? Умолять тебя или упрекать бесполезно. Ты не поймешь, а может, даже не станешь читать письмо.

К тому же я всегда знал, что ты меня когда-нибудь предашь. Десять последних лет я чертовски ревновал. Прекрасно понимаю, что у тебя никогда не было намерений сознательно причинить мне боль. Это все твое легкомыслие и беззаботность. И твоя манящая манера обманывать. Я все это знал и все равно любил.

О нет, дорогая, я никогда не тешился иллюзиями. Помнишь наше знакомство в тот вечер в казино? Тебе было семнадцать, и твое очарование пронзило мне сердце. Ты пришла ко мне на следующий день, сказала, что любишь меня и что я у тебя первый. Ты солгала, моя милая девочка. Я представлял, как, оставаясь одна, ты потешалась над тем, как легко поймала меня в свои сети. Но смеяться было не над чем. С нашего первого поцелуя я предвидел этот момент.

Боюсь, я слишком слаб, чтобы поведать, что ты со мной сотворила. Ты расстроишься. Но нет — если бы в тебе сохранилась способность к состраданию, ты бы больше не была Симоной.

Десять лет назад, до войны, я был богат. Не так богат, как твой новый американец, но достаточно, чтобы дать тебе то, что ты хотела. До войны тебе требовалось меньше, Симона. Кто научил тебя подобной расточительности, пока я отсутствовал? Хорошо, что я не стал задаваться этим вопросом. Большинство моих средств были в русских и немецких облигациях, три четверти из них превратились в пыль. Оставшиеся во Франции сильно обесценились. Мне, разумеется, платили капитанское жалованье, но оно было небольшим. Еще до конца войны ты подчистила мои сбережения. Глупец! Молодой человек с моим доходом не мог себе позволить такую любовницу и квартиру на авеню Клебер. Нужно было либо с ней расстаться, либо потребовать немного самопожертвования. Я не решился ни на то, ни на другое. Предположим, я однажды пришел бы к тебе и сказал: «Я потерял все деньги». Что бы ты мне ответила?

Как я, по-твоему, поступал? Ты вообще об этом не задумывалась. Тебя не интересовало, что я жертвовал богатством, честью и счастьем, чтобы тебя удержать. Я безрассудно картежничал и, что еще хуже, стал шулером. А ты бы пожала плечами и сказала: «Вот и хорошо». Ничего хорошего — то была подлая игра. Если бы меня застукали, то уволили бы со службы.

Так не могло продолжаться вечно. В Париже случился скандал, но никто не мог ничего доказать. Я обручился с англичанкой, дочерью герцога; я тебе рассказывал. Хорошо? Решил завести жену, чтобы на ее деньги содержать любовницу! Но я бы снова так поступил, чтобы тебя вернуть.

И ты меня бросила. Этот американец сказочно богат. Ты прожужжала мне все уши, что квартира слишком мала и ты смертельно скучаешь. Твой «добрый друг» может предложить тебе автомобили, бриллианты, дворец Аладдина, Луну! Любовь и честь по-сравнению с этим ничтожны.

Герцог услужливо-глуп — оставил в ящике стола револьвер. И еще интересовался той карточной историей. Так что понимаешь, игра окончена. Я тебя не виню. Думаю, мое самоубийство объяснят боязнью разоблачения. Тем лучше. Не хочу, чтобы рассказ о моих любовных похождениях появился в «Санд пресс».

Прощай, дорогая! О, Симона, любимая, прощай! Будь счастлива со своим новым любовником. А меня забудь. Как же я тебя любил и люблю до сих пор, несмотря ни на что. Но все кончено. Ты больше не разобьешь мое сердце. Я схожу от горя с ума. Прощай!»

После оглашения письма внешность подсудимого резко изменилась: он сразу расслабился и во время перекрестного допроса генерального прокурора твердо держался версии, что несколько часов гулял по болотам и никого не встретил. Хотя вынужден был признать, что спустился с лестницы в половине двенадцатого, а не в половине третьего, как утверждал во время дознания. Сэр Уигмор Ринчинг, сделав на это упор, с такой страстью предполагал, что Кэткарт шантажировал Денвера и с такой настойчивостью задавал подсудимому вопросы, что адвокат защиты, Мерблс, леди Мэри и Бантер испугались, как бы он не просверлил взглядом стену в соседнюю комнату, где, кроме других свидетелей, ждала миссис Граймторп. После обеденного перерыва с речью со стороны защиты выступил сэр Импи Биггс.

— Милорды! Ваши светлости слышали — и я, выступавший три жарких дня, понимал, с каким воспринимали интересом, — аргументы защиты моего благородного клиента, обвиненного в ужасном убийстве. И вот словно из могилы восстал мертвец, дабы рассказать историю трагической ночи тринадцатого октября, и, я уверен, в ваших сердцах не будет сомнения, что эта история правдива. Вашим светлостям известно, что я тоже не знал содержания письма до того, как его прочитали в суде, и по тому глубокому впечатлению, какое оно произвело на меня, могу судить, с каким потрясением и болью восприняли его вы. За долгие годы в суде я не слышал более печальной истории о несчастном молодом мужчине, чья пагубная страсть — в данном случае мы можем употребить это затасканное выражение в полном смысле слова — довела его до такой глубины падения и в итоге насильственной смерти от собственной руки.