Трудно быть более опустошенным, чем были мы с Мартиной, и люди, вероятно, принимали нас за призраков. Когда, например, ночной портье, тот самый, что предоставил нам номер, явился нас будить, он увидел под дверью свет: с тех пор, как я на ощупь включил ночник у изголовья, лампа ни на минуту не гасла. Мартина была в ванной. Я в одних брюках, без рубашки, с растрепанными волосами, отпер дверь и попросил:

— Можно получить две чашки кофе?

Портье и сам смахивал на призрак:

— К сожалению, только с семи утра, мсье.

— А вы не могли бы сварить?

— Извините, у меня нет ключей.

Вероятно, его напугал мой вид.

Поймать такси на улице не удалось. Мартина цеплялась за мою руку, но меня тоже пошатывало под мелким ледяным дождем. Счастье еще, что наши ночные блуждания не увели нас слишком далеко от вокзала.

— Может, буфет открыт?

Он оказался открыт. Ранний пассажир мог получить кофе — черный или с молоком — в большой грязноватой чашке. Меня замутило от одного ее вида. Мартина храбро выпила свою, но через минуту ее вырвало прямо на перроне — добежать до туалета она не успела.

Мы молчали, опасливо ожидая, как отзовется вагонная тряска в наших трещавших висках, в наших измученных телах. Как многие поезда на второстепенных линиях, наш состав, прежде чем отправиться, долго маневрировал, и каждый толчок словно обрушивал на наши черепа удар тяжелого молота.

Тем не менее на мосту через Луару Мартина взглянула на меня и улыбнулась. Мои бесчисленные пакеты валялись около меня на скамье. В купе, кроме нас, никого не было. Я держал в зубах трубку, которую не смог докурить, и лицо мое выражало явное отвращение.

— Интересно, что скажет Арманда, — пробормотала Мартина.

Фраза не то чтобы резанула — нет, скорее чуть шокировала. Но разве я не сам начал?

— А тебя кто-нибудь ждет?

— Господин Боке обещал подыскать мне меблированную квартирку, где я смогу себе готовить.

— Ты с ним спала?

Это ужасно, господин следователь! С момента нашего знакомства не прошло и полсуток. Красноватые часы, под которыми мы стояли вчера на перроне, по-прежнему виднелись над пучком рельс позади нас: часовая стрелка не успела сделать полного оборота. Судя по шраму на животе, у этой помятого вида женщины в прошлом были не только любовники, но и какая-то грязная история.

И несмотря ни на что, задав этот вопрос, я почувствовал, как у меня мучительно защемило в груди: я словно повис в воздухе. Раньше я не испытывал ничего подобного, но с тех пор это стало случаться настолько часто, что я проникся братской жалостью ко всем сердечникам.

— Говорят тебе, я не успела даже заикнуться об этом.

Был момент, когда я надеялся, что в поезде, на нейтральной, так сказать, территории, мы вновь перейдем на «вы», вновь станем тем, чем были раньше, но, к моему удивлению, «ты» по-прежнему получалось у нас совершенно естественно.

— Если бы ты знал, как забавно мы с ним познакомились!

— Он был пьян?

Я просил об этом с места в карьер, потому что знаю Рауля Боке.

Я описал вам американский бар в Нанте. С недавних пор у нас в Ла-Рош тоже открылся такой. Я был в нем раз или два, да и то случайно. Там собираются, главным образом, снобы, которые находят городские кафе устаревшими; они идут в бар, чтобы показать себя, взбираются на высокие табуреты и следят за приготовлением коктейлей с тем же апломбом, что вчера Мартина. Бывают там и женщины — не проститутки, а скорее буржуазные дамы, стремящиеся прослыть «современными».

Боке — другое дело. Он мой ровесник, может быть, на год-другой моложе. «Галерею» основал его отец, а Рауль с братом Луи и сестрой унаследовали ее лет пять назад.

Рауль Боке пьет, чтобы напиться, грубит ради самой грубости, потому что, как он выражается, подыхает от скуки, потому что все ему осточертело и сам он всем тоже. Ему осточертела жена, и он неделями не бывает дома. Уйдет на час, без пальто, а дня через два его отыскивают в Ла-Рошели или Бордо в обществе целой шайки неизвестно откуда взявшихся прихлебателей.

Дела ему тоже осточертели — он занимается ими только в дни очередных приступов деловитости, когда по две-три недели почти не пьет и ставит весь универмаг вверх дном.

Машину он гоняет как сумасшедший. Нарочно после полуночи вылетает на тротуары, пугая запоздалых добропорядочных сограждан. На счету у него целая куча дорожных происшествий. Дважды его лишали водительских прав.

Я знал Боке лучше, чем кто бы то ни было, — он мой пациент, а теперь он входил в мою жизнь в совершенно новом качестве, и мне приходилось его опасаться.

— Он сильно пьет, да? Я сразу догадалась, что выпивка интересует его больше, чем женщины.

Пожалуй, это так, если не считать обитательниц известных домов, где он периодически учиняет скандалы.

— Я сидел с приятельницей в баре на улице Вашингтона в Париже. Ты не бывал там?.. Это влево от Елисейских полей… Боке набрался и в полным голос разговаривал с соседом — то ли с приятелем, то ли с незнакомым человеком.

«Понимаешь, — говорил он, — мне осточертел мой зятек. Он, конечно, пустое место, но, к несчастью, здоровенный мужик. Эта сучка, моя сестрица, не может без него, вот и смотрит на все мужними глазами. А он, например, воспользовался позавчера моей отлучкой и под первым попавшимся предлогом выставил мою секретаршу. Стоит ему убедиться, что секретарша мне предана, как он ее убирает или переманивает на свою сторону, что нетрудно: они все — местные барышни. Кому принадлежит „Галерея“ — семье Боке или нет? Какое отношение имеет к Боке этот Эвиан? Не беспокойтесь, бармен: в данном случае это только фамилия[9]… Моего зятя зовут Эвиан, а самое горячее его желание, самая заветная мечта — выставить когда-нибудь за дверь и меня… Вот что, старина, следующую секретаршу я подберу в Париже. Возьму девчонку, которая не знает Оскара Эвиана и не станет его слушать».

Небо чуточку посветлело. На равнине, еще окутанной серой мглой, начали смутно вырисовываться фермы, в хлевах зажглись огни.

Мартина неторопливо рассказывала:

— Видишь ли, я дошла до ручки. Глотала коктейли, благо угощала приятельница, но целую неделю до этого жила на рогаликах и кофе со сливками. Я вскочила, подошла к Боке и выпалила:

«Если вам нужна секретарша, которая не знакома с Эвианом, наймите меня».

Я сразу многое понял, господин следователь. И тут же мысленно представил себе эту сцену — я знаю Боке. Он сразу взял с Мартиной наивозможно более развязный тон:

— Сидишь на мели?

И, уж конечно, с невинным видом не преминул осведомиться у нее, где она прежде служила — в фирме или каком-нибудь учреждении.

— Ладно, приезжай в Ла-Рош. Попробуем.

Разумеется, Боке напоил ее. Одна из причин, по которым я избегаю заглядывать в бар, когда там Боке, состоит в том, что он приходит в бешенство, если с ним отказываются выпить.

Тем не менее Мартина поехала в Ла-Рош, господин следователь. С двумя чемоданами отправилась в чужой город.

— Как ты попала в Нант и почему там застряла?

— Потому что в Нанте у меня подружка — она служит в бельгийском консульстве. Денег у меня оставалось в обрез на билет, а просить вперед у хозяина сразу же по приезде в Ла-Рош не хотелось.

Наш поезд останавливался на всех станциях. Всякий раз, когда он тормозил, мы подскакивали и с ужасом ожидали нового толчка при отправке. За окнами светлело. Люди выкрикивали названия городков, бежали, открывали и закрывали двери, грузили на тележки мешки с почтой и посылки.

Не очень подходящая обстановка, господин следователь, для того чтобы, проколебавшись бог весть сколько времени и стыдясь самого себя, спросить наконец спутницу:

— Ты не будешь с ним спать?

— Да нет же!

— Даже если он будет настаивать?

— Нет.

— Ни с ним ни с другими?

Опять этот страх, который мне так часто силились описать пациенты, страдавшие стенокардией! Человеку кажется, что он умирает. Он чувствует, что смерть совсем рядом, что жизнь его висит на волоске. А ведь у меня не было стенокардии.

Мы не говорили о любви. Еще не говорили. В серой полумгле купе второго класса, декабрьским утром, запоздавшим, потому что день обещал быть пасмурным, мы с нею напоминали двух промокших забитых дворняг.

И все-таки я верил ей, она — мне.

Мы сидели друг против друга: нам приходилось избегать малейшего движения, чтобы нас не затошнило, и каждый толчок колокольным звоном отзывался у нас в висках.

Мы смотрели друг на друга так, как если бы были знакомы всегда. Лишь подъезжая к Ла-Рош и увидев, что я собираю свои вещи, Мартина попудрилась, подкрасила губы и попробовала закурить.

Это делалось не ради меня, господин следователь.

Она знала, что мне все это больше не нужно. Значит, для других? Не знаю и теперь. Может быть, по привычке а скорее всего, чтобы не чувствовать себя не в своей тарелке.

— Послушай. Звонить Боке еще рано, а «Галерея» открывается только в девять. Я отвезу тебя в гостиницу «Европа». Тебе надо хоть немного поспать.

Мартине явно хотелось задать вопрос, который уже несколько минут вертелся у нее на языке, а мне — избежать его: я чего-то боялся. Она сдержалась, послушно — да, господин следователь, послушно! — взглянула на меня и проронила только:

— Хорошо.

— Я позвоню или загляну к тебе часов в двенадцать.

Нет, погоди… Заглянуть не смогу — у меня в это время прием. Приходи ко мне сама. Зайти к врачу всегда удобно.

— Но Арманда?..

— Войдешь через приемную, как больные.

Глупо, не правда ли? Но я так боялся ее потерять! Ни за что не хотел, чтобы она встретилась с Боке раньше, чем со мной, да и вообще, чтобы она встречалась с кем-нибудь еще, хотя пока не сознавал этого.

Я начертил ей на старом конверте план той части города, которая отделяет гостиницу от моего дома. На вокзале подозвал знакомого носильщика и внезапно раздулся от гордости при мысли, что меня все знают.