Не могу сказать, что у меня создалось приятное впечатление о N, судя по его письму, и мне кажется, он не из тех, кому легко помочь; впрочем, мне становится неловко, что я делаю вывод из столь легковесной предпосылки. Он пишет о своих книгах так, словно предназначает это письмо для своей будушей биографии. Так ли это? Или я чудище, которого всяческие просители сотворили из прекрасного принца?

Вы пишете, что приедете на следующей неделе подыскать себе что-нибудь подходящее. Джеролд предупредил, что приедет в четверг на дешевом поезде в половине четвертого, чтобы вернуться вместе со мной для спектакля утром в понедельник. Так, может быть, Вы тоже сумеете выбраться на эти дни? Нашу единственную свободную постель я обещал ему, но мы найдем для Вас ночлег поблизости и будем рады "объедать и обпивать Вас", как мне написал один американец. Устроим экскурсию в Хэрн-Бей, в Кентербери - да куда угодно. И будем пить большими глотками свежий воздух. Приезжайте. Уже начинается жатва. Потом эти края уже не будут такими красивыми. А если Вы проведете эти дни в Лондоне, все равно Вы ничего не сделаете. Так приезжайте же!

Любящий Вас.

249

БУЛЬВЕР-ЛИТТОНУ

Бродстэрс, Кент,

4 июля 1851 г.

Дорогой Бульвер!

Я очень огорчен, что на собрании по поводу авторского права Вы нашли столь малую поддержку. Я еще не встречал человека, который не воздавал бы должного Вашим намерениям и трудам, хотя многим не нравится (и мне кажется, с полным основанием) заметная роль Бона в подобном деле. Я убежден, что Ваш брат способен сделать больше других пятидесяти посланцев, вместе взятых, но весьма сомневаюсь в честности американцев - во всяком случае, на ближайшие десятилетия, - главным образом потому, что ближе всего это касается не интересов писателей или издателей, а интересов газет, а земля не знает ничего подлее их и ничего, перед чем бы столь позорно пресмыкались люди свободные и независимые.

Мне очень и очень жаль - как и всем нам, - что Вас не было с нами в среду. Ни разу еще пьесу не играли так прекрасно, а публика была удивительно хороша. Каждая шутка, каждый намек был понят, после каждого действия раздавались аплодисменты, а в конце началась настоящая буря, занавес снова пришлось поднять под гром рукоплесканий. Право, это было великолепно, а благодаря перестройке сцены каждый видел все, и все казалось чудесным. Я просто расстроен, что Вас не было.

Прилагаемое письмо я только что получил.

Кэт и Джорджина шлют Вам горячий привет.

Сердечно преданный Вам.

У нас гостит доктор Уилсон и просит Вам кланяться.

250

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

Бродстэрс

...Да, кстати, в пятисотый раз перечитывая замечательнейшую "Историю французской революции", я заметил, что Карлейль, который знает все, не знает, что такое Мумбо-Юмбо *. Это вовсе не идол. Это тайна, свято хранимая мужчинами некоторых африканских племен и касающаяся наказания их жен. Мумбо-Юмбо выходит в ужасном облике из леса, или болота, или реки и бьет палкой женщину, которая была строптива, бранилась или домашней сварой нарушила общественное спокойствие. Карлейль, видимо, считает его обычным фетишем, но это совсем другое. Он - переодетый мужчина, и все, что с ним связано, является своего рода франкмасонской тайной, известной только мужчинам... Вчера я дочитал "Алую букву" *. После первой великолепной сцены она все больше разочаровывает. Психологическая сторона, по-моему, чересчур раздута и фальшива. То, как герои после стольких лет встречаются и решают бежать вместе, - очень плохо сделано. Как и мистер Чиллингуорс. Девочка ни с чем не сообразна. И мистер Димсдейл никак уж не мог быть ее отцом...

Одна трудная просьба: вот если бы Вы приехали сюда прочесть лекцию о воздержании уже иного рода! Представьте себе, позавчера таможенники обнаружили на здешних рифах множество бочонков с коньяком. Разумеется, никто о них ничего не знает. Их собирались вытащить во время следующего отлива, когда вода только чуть прикрывала бы их, но так как отлив был особенно низок, верх бочонков обнажился, таможенники разглядели их в свои подзорные трубы и конфисковали коньяк. Не сомневаюсь, что тут всегда занимаются подобными делами. И разумеется, Б. пальцем бы до этого коньяка не дотронулся. О, еще бы! Разумеется, нет...

251

УИЛСУ

Бродстэрс,

пятница утром, 11 июля 1851 г.

Дорогой Уилс!

Я слег из-за жестокой простуды и ломоты во всем теле. Вместо всех гранок я получил только эту часть, которую и посылаю. Утренняя почта еще не приходила. Очевидно, она доставит остальное.

Желательно, чтобы Ханней * не подражал Карлейлю. Пожалуйста, выкиньте из его статьи бесконечные тире и, бога ради, не оставляйте тех мест, где говорится о вере этого человека в себя - на что он не имеет никакого основания и что по аналогии дало бы возможность оправдать все, что угодно. Янки, мне думается, вовсе не означает "американский", а относится к уроженцам Новой Англии.

"Во имя пророка Смита" * будет лучшим заглавием.

252

МИССИС РИЧАРД УОТСОН

Бродстэрс, Кент,

11 июля 1851 г

Дорогая миссис Уотсон!

Я так отчаянно зол на Вас за Вашу коротенькую извинительную записку и за то, что Вы делаете вид, будто верите, что я при каких бы то ни было обстоятельствах могу без интереса отнестись к чему-либо написанному Вами, что почти решил обрушить на Вас по-настоящему пространное письмо. Не будь я самым мягкосердечным человеком на свете, я бы так и сделал.

Бедный наш Ходдимэнд! Я так часто о нем думаю. Старческий недуг такого рода столь ужасен и жалок, что у меня нет сил выразить мое сочувствие и скорбь. В Абботсфорде я видел одежду, которую незадолго до смерти носил Скотт. Она хранится под препротивным стеклянным колпаком. Была там и старая белая шляпа, погнутая, покоробленная; так и видишь, как она помялась от судорожного подергивания трясущейся тяжелой головы ее владельца. Шляпа эта показалась мне такой яркой иллюстрацией к трогательному рассказу Локхарта о том, как Скотт пытался писать, опускал перо и плакал, - что с той поры в моем сознании она запечатлелась как символ иссякших сил и слабости ума. И мне представляется, как Холдимэнд в такой же вот шляпе растерянно бродит по этим прекрасным местам, и, вспоминая чудесное время, которое мы провели с ним там, вспоминая его доброту и чистосердечие, я думаю о том сне, в котором мы живем, пока мне на миг не начинает казаться, что это самый печальный сон, который когда-либо мог присниться. Прошу Вас, сообщите нам о Холдимриде, если Вы что-нибудь узнаете о нем. Мы его очень любили.

Перехожу к другой стороне жизни и хочу рассказать Вам о том, как неделю назад я взял Чарли и трех его соучеников покататься по реке на лодке. Я заручился помощью крестного отца Чарли, моего старого друга, который отлично ладит с такими юнцами, и мы поехали в Слоу в сопровождении двух колоссальных корзин от Фортнэма и Мэзона, самым дождливым утром, когда-либо виденным за пределами тропиков.

Когда мы прибыли в Слоу, небо прояснилось. Однако мальчиков, вскочивших в четыре утра (было у словлено, что мы приедем в одиннадцать), мучили страшные опасения, что мы не приедем, а посему мы увидели, что они заглядывают в окна всех передних вагонов, превратившись в сплошные лица. Только лица, словно тел у них вовсе не было, - до того вытянулись их физиономии. Как только они нас узрели, лица тут же стянулись, словно на упругих пружинах, и жилеты объявились на положенном месте. Когда же из багажного вагона появилась первая корзина, они пустились в пляс вокруг носильщиков, а уж когда за ней последовала вторая, с бутылками, они в диких позах стояли на одной ноге. Потом мы наняли две пролетки, я усадил мальчиков в первую, но усидеть на месте хотя бы секунду было свыше их сил - они то и дело подскакивали, будто чертики из коробочек. Таким образом мы добрались до "Тома Брауна, портного", где все они облачились в костюмы, подходящие для водного спорта, и пошли на пристань. Там они пронзительно завопили: "Махогани!" {Махогани - красное дерево (англ).} - сей джентльмен, лодочник по профессии, заслужил прозвище благодаря загорелому лицу. (В течение дня его величали то "Хог", то "Хогани", и он, но всей видимости, совсем позабыл о существовании своего имени.) При ярком солнце мы сели в нашу ладью под полосатым тентом, который я велел натянуть, и, усердно налегая на весла, пошли вниз по течению. Обедали мы в поле. Как я намучился от страха, что они опьянеют, какую душевную борьбу я претерпел, подчиняя гостеприимство разуму, - останется навеки скрытым. Даже теперь я чувствую себя постаревшим от переживаний. Однако все оказались молодцами. Правда, у одного юнца стал заплетаться язык и глаза полезли на лоб, как у рака, но это явление было кратковременным. Он все-таки пришел в себя и, как я полагаю, пережил поглощенный им салат. Во всяком случае, сведений, опровергающих мое предположение, не поступало, иначе меня привлекли бы к следствию, если бы таковое уже велось. В трактире мы ели грудинку и пили, а на обратном пути, в пяти или шести милях от дома, нас настигла сильная гроза. Таковы были выдающиеся события этого дня, который доставил мальчикам огромное удовольствие. Обед у нас был великолепный, и "Махогани", распив бутылку легкого шампанского, заявил, что впредь не станет связываться с компанией, которая пьет пиво или квас. Но промокнуть до костей - вот апогей всех радостей. Вам никогда в жизни не видеть подобного зрелища. Уже одно то, что им в голову не приходила мысль пойти домой переодеться или мысль о том, что какая-то сила может помешать им битых два часа торчать на вокзале, дабы проводить меня, - было поистине поразительным. Что до попыток вернуть их под присмотр особ женского пола на том основании, что мальчики вымокли до нитки, то таковые пришлось отбросить. Я счел великим достижением уже то, что они вполне цивилизованно шествовали по улице, словно были облачены в новенькие костюмы, хотя в действительности казалось, что только дотронься - и вся их одежда расползется в клочья, как намокшая папильотка.