Гилберт Кийт Честертон - Перелетный кабак

Я слышал, Гай из Уорика, [*]

Тот, что смирил Быка

И Вепря дикого свалил

Ударом кулака, –

Однажды Змея в тыщу миль

Прикончил на досуге:

И корчился сраженный Гад –

Туда-сюда, вперед-назад –

С тех пор и вьются, говорят,

Дороги все в округе…

Я б мог побиться об заклад,

Что дело здесь не в том,

А перекручены пути,

Чтоб нас с тобой, как ни крути,

В чудесный город привести –

В веселый Кругвертон!

Я слышал, Робин-Весельчак,

Резвящийся в лесах

(Хозяин фразы-Вальтер Скотт,

Но он на небесах), –

Так вот, лукавый дух ночной

Подстраивает шутки:

Влюбленных водит под луной

Дорогой путаной, кружной…

Но нет, не властны надо мной

Такие предрассудки!

А в Кругвертоне – рай земной,

Порядок и закон;

И вьются, кружатся пути,

Мечтая (Теннисон, прости!)

Всех праведников привести

В счастливый Кругвертон!

Я слышал, Мерлин-чародей

Пустил дороги вкось,

Чтоб славным рыцарям

Грааль Найти не удалось:

Чтоб вечно путь их вел назад,

К родному Камелоту…

Но в «Дейли Мейл» вам объяснят,

Что это ненаучный взгляд,

И скажет всякий демократ:

В нем смысла-ни на йоту.

А в Кругвертоне – мир да лад.

И нет сомненья в том,

Что тысячи кривых дорог,

Спеша на запад и восток,

Заветный ищут уголок –

Тот самый Кругвертон!

Патрик Дэлрой облегчил душу, взревев напоследок, выпил стакан моряцкого вина, беспокойно заерзал на локте и поглядел вверх пейзажа, туда, где лежал Лондон.

Дориан Уимпол пил золотой ром, и звездный свет, и запах лесов. Хотя стихи у него тоже были веселые, он прочитал их серьезнее, чем думал:

Когда еще латинский меч наш край не покорил, [*]

Дорогу первую в стране пьянчуга проторил:

Вовсю кружил он и петлял, разгорячен пирушкой,

А вслед помещик поспешал и пастор с верным служкой…

Таким блажным, кружным путем и мы, не помню с кем,

Вдоль побережья наобум шагали в Бирмингем.

Мне Бонапарт не делал зла; помещик – тот был зол!

И все-таки с французом сражаться я пошел,

Чтоб не посмел никто спрямить – на севере ль, на юге –

Дорогу нашу, славный путь английского пьянчуги.

Тот вольный путь, окольный путь, которым – вот так вид! –

Мы шли под мухой в Ливерпуль по мосту через Твид.

Да, пьянство – грех, но был прощен тот первый сумасброд,

Недаром по его следам боярышник цветет.

Он песни дикие орал, он ночь проспал в кювете,

Но роза дикая над ним склонилась на рассвете…

Да будет Бог и к нам не строг, хоть шаг наш был нетверд,

Когда из Дувра через Гулль брели мы в Девонпорт.

Прогулки эти нам, друзья, уж больше не к лицу:

Негоже старцу повторять, что с рук сошло юнцу.

Но ясен взгляд, и на закат еще ведет дорога,

В тот кабачок, где тетка Смерть кивает нам с порога;

И есть о чем потолковать, и есть на что взглянуть –

Покуда приведет нас в рай окольный этот путь.

– А ты уже кончил, Хэмп? – спросил Дэлрой кабатчика, который старательно писал при свете фонаря.

– Да, – отвечал тот. – Но мне хуже, чем вам. Понимаешь, я знаю, почему дорога вьется. – И он стал читать на одной ноте:

Сперва налево гнется путь,

Каменоломню обогнуть,

Потом бежит дугой, дугой

Направо от собаки злой,

Потом налево-просто так,

Чтоб в мокрый не попасть овраг,

И вновь направо, потому

Что обогнуть пришлось ему

И обойти издалека

Поместье одного князька,

От смерти коего идет

Уже семьсот десятый год.

И снова влево – от могил,

Где дух священника бродил,

Пока не встретили его

Мертвецки пьяным в Калао.

И вновь направо поворот,

Чтоб нам не миновать ворот

«Короны и ведра» – кабак

Сей несомненно знает всяк.

Опять налево-справа жил

Сэр Грегори, и разрешил,

Рассудку не желая внять,

Цыганам табор основать.

Они бедны, но не честны,

И обойти мы их должны.

И вновь направо – от болот,

Где ведьмы позапрошлый год,

На полисмена налетев,

Избили, догола раздев,

О бедный, бедный полисмен!

И влево, мимо Тоби-лен,

И вправо, мимо той сосны,

Откуда столб и лес видны,

А в том лесу, в тени ветвей,

Дорога лучше и прямей.

Как доктор Лав мне рассказал

(Он вашу тетушку знавал,

Дражайший Уимпол. Много книг

На наш он перевел язык,

И сам ученый град Оксфорд

Его твореньями был горд),

Как доктор Лав мне говорил,

Сквозь лес дорогу проложил

Строитель-римлянин – и вот

Она прямее здесь идет.

Но кончен лес, и снова путь

Спешит налево завернуть

От рощи, где в глухую ночь

Помещичью однажды дочь

Чуть не повесили. Она

Лишь тем осталась спасена,

Что жаль веревки стало им,

Ночным разбойникам лихим.

И вновь направо вьется путь,

Чтоб рощу вязов обогнуть,

И вновь налево… [*]

– Нет! Нет! Нет! Хэмп! Хэмп! Хэмп! – в ужасе заорал Дэлрой. – Остановись! Не будь ученым, Хэмп, оставь место сказке. Сколько там еще, много?

– Да, – сурово отвечал Пэмп. – Немало.

– И все правда? – с интересом спросил Дориан Уимпол.

– Да, – улыбнулся Пэмп, – все правда.

– Как жаль, – сказал капитан. – Нам нужны легенды. Нам нужна ложь, особенно в этот час, когда мы пьем такой ром на нашем первом и последнем пиру. Вы любите ром? -спросил он Дориана.

– Этот ром, на этом дереве, в этот час, – отвечал Уимпол, – просто нектар, который пьют вечно юные боги. А вообще… вообще не очень люблю.

– Наверное, он для вас сладок, – печально сказал Дэлрой. – Сибарит! Кстати, -прибавил он, – какое глупое слово «сладострастие»! Распутные люди любят острое, а не сладкое, икру, соуса и прочее. Сладкое любят святые. Во всяком случае, я знаю пять совершенно святых женщин, и они пьют сладкое шампанское. Хотите, Уимпол, я расскажу вам легенду о происхождении рома? Запомните ее и расскажите детям, потому что мои родители, как на беду, забыли рассказать ее мне. После слов: «у крестьянина было три сына» предание, собственно, кончается. Когда эти сыновья прощались на рыночной площади, они сосали леденцы. Один остался у отца, дожидаясь наследства. Другой отправился в Лондон за счастьем, как ездят за счастьем и теперь в этот Богом забытый город. Третий уплыл в море. Двое первых стыдились леденцов и больше их не сосали. Первый пил все худшее пиво, он жалел денег. Второй пил все лучшие вина, чтобы похвастаться богатством. Но тот, кто уплыл в море, не выплюнул леденца. И апостол Петр или апостол Андрей[90], или кто там покровитель моряков, коснулся леденца и превратил его в напиток, ободряющий человека на корабле. Так считают матросы. Если вы обратитесь к капитану, грузящему корабль, он это подтвердит.

– Ваш ром, – благодушно сказал Дориан, – может родить сказку. Но здесь – как в сказке и без него.

Патрик встал с древесного трона и прислонился к ветви. Глядел он так, словно ему бросили вызов.

– Ваши стихи хорошие, – с показной небрежностью сказал он, – а мои плохие. Они плохие, потому что я не поэт, но еще и потому, что я сочинял тогда другие стихи, другим размером.

Он оглядел кудрявый путь и прочитал как бы для себя:

В городе, огороженном непроходимой тьмой,

Спрашивают в парламенте, кто собрался домой.

Никто не отвечает, дом не по пути,

Да все перемерли, и домой некому идти.

Но люди еще проснутся, они искупят вину,

Ибо жалеет наш Господь свою больную страну.

Умерший и воскресший, хочешь домой?

Душу свою вознесший, хочешь домой?

Ноги изранишь, силы истратишь, сердце разобьешь

И тело твое будет в крови, когда до дома дойдешь.

Но голос зовет сквозь годы: «Кто еще хочет свободы?

Кто еще хочет победы? Идите домой!» [*]

Как ни мягко и ни лениво он говорил, поза его и движения удивили бы того, кто его мало знал.

– Разрешите спросить, – сказал, смеясь, Дориан, – почему вы сейчас вынули из ножен шпагу?

– Потому что мы долго кружили, – отвечал Патрик, – а теперь пришло время сделать крутой поворот.

Он указал шпагой на Лондон, и серый отблеск рассвета сверкнул на узком лезвии.

Когда небезызвестный Гиббс посетил в следующий раз мистера Крука, столь сведущего в мистике и криминологии, он увидел, что аптека его удивительно разрослась и расцветилась восточным орнаментом. Мы не преувеличим, если скажем, что она занимала теперь все дома по одной стороне фешенебельной улицы в Вест-Энде; на другой стороне стояли глухие общественные здания. По-видимому, мистер Крук был единственным торговцем довольно большого квартала. Однако он сам обслуживал клиентов и проворно отпустил журналисту его любимое снадобье. К несчастью, в этой аптеке история повторилась. После туманного, хотя и облегчающего душу разговора о купоросе и его воздействии на человеческое благоденствие, Гиббс с неудовольствием заметил, что в двери входит его ближайший друг, Джозеф Ливсон. Неудовольствие самого Ливсона помешало ему это заметить.

– Да, – сказал он, останавливаясь посреди аптеки. – Хорошенькие дела!

Одна из бед дипломата в том, что он не может выказать ни знания, ни неведения. Гиббс сделал мудрое и мрачное лицо, поджал губы и сказал:

– Вы имеете в виду общее положение?

– Я имею в виду эту чертову вывеску, – сердито сказал Ливсон. – Лорд Айвивуд поехал с больной ногой в парламент и провел поправку. Спиртные напитки нельзя продавать, если они с ведома полиции не пробыли в помещении трое суток.

Гиббс торжественно и мягко понизил голос, словно посвященный, и промолвил: